Я бы выбрал тебя в сотне жизней, в сотне миров, в любой реальности. Я бы нашёл и выбрал тебя.
Снова пустота. Каждый раз, когда теряешь близкого человека, в тебе что-то ломается с таким громким хрустом, что это можно услышать за сотни километров. Это ломаются кости, фундамент отношений с этим человеком. От этого всё падает: ваши совместные воспоминания и ты сам. Сам разлетаешься на ветру, как пепел только что сожженной бумаги. Климов навсегда запомнит, как держал свою девочку, непокорную, колючую, на руках в последние её минуты. Это была тихая смерть. Без резких движений, последних слов и предсмертной хрипоты. Вокруг было много горячей крови, она текла с груди, с бока, обжигая руки, пытающиеся закрыть рану. Её белые, как мел, губы пересохли, были плотно сомкнуты и искажены в пугающе спокойной улыбке. В глазах, теряющих искру жизни, отражалось небо серого цвета, холодное и печальное. Но Даша смотрела на него до последних секунд. Смотрела, цепляясь взглядом цвета посветлевшей бирюзы. Майор мог поклясться, что только её глаза умели так улыбаться. Эти улыбающиеся задорные глаза. Родные. Они всегда появляются в темноте, когда он закрывает глаза. Живые. Яркие. С капелькой вызова. — Знаешь, мне это несвойственно… — Таааак, — протягивает Климов, улыбаясь совсем уж задорно. — Почему-то сейчас задумалась о том, что у нас была бы красивая дочка. И крутой пацан. — Когда-нибудь это будет. Он вздыхает и обнимает её со спины, целуя в шею. Даша самая милая и добрая девушка из самых дерзких и своенравных девчонок. — Правда? Обещаешь? — Обещаю. Руку жжёт. Открытая рана на ладони, рваная, кровоточащая, пульсирует, как оголённый нерв. Шипя и с отвращением смотря на изуродованную в порыве гнева руку, Климов небрежно вынимает несколько осколков и перематывает наспех какой-то тряпкой, прилипающей к кускам кожи. Раздавленный стакан и его остатки падают на пол, разбиваясь ещё на более мелкие кусочки. — Я с тобой не согласна, — качает головой Даша так, что хвост качается за ней. — Почему? — Я думаю, Лизу нужно спасать. Давай её закрепим за мной, буду в чувства приводить. — Поможет? — Надо хотя бы попытаться. Глаза закрываются. Стиснув зубы со всей силы, Климов жмурится, сдерживая крик. Боль течёт по венам, будто туда, в кровоток, проникают кусочки стекла. Они стремятся к сердцу, чтобы остановить его медленный, вялый ход. Как расстроенные часы, оно глухо ухает, когда всплывает в памяти имя, причиняющее боль. Раньше приносящее сладость. — Это мне? — удивляется Даша, увидев перед собой тонкое, золотое кольцо, похожее на ниточку. В середине подмигивает маленький рубин. — Явно не мне, — смеётся майор и, надев кольцо на безымянный палец, обнимает её за плечи. — Нравится? — Больше всего на свете. Крик, раздирающий глотку, вырывается из груди. Кажется, голос сорван. Он хрипит и шипит, как масло на сковородке. Её голос нежнее, чуть выше, с милейшей хрипотцой и повышенной интонацией. Все всегда думали, что она возмущается. Для него — это самый лучший голос на земле. Был. — Когда закончится война, я хочу, что бы ты осталась со мной. Навсегда. — Ты же знаешь, я не верю в «навсегда». Я верю в «нас». Голова ватная, гуляет в пространстве, не соображая, что происходит. Шея болит, чувствуется каждый позвонок. Хочется просто упасть на пол и лежать, смотреть с ней в синее небо. — «И лететь по белому Свету, став одним движением ветра…Лететь куда-то вдаль… И не думать, как приземлиться, а у птиц свободе учиться, оставив все то, что жаль». — Ты прекрасно поёшь, милая. — Ты прекрасно издеваешься, милый. «Ты всегда говорила, что всё можно пережить. Но это невозможно».***
Вокруг всё белое. Свет бьёт в лицо, резко вдавливаясь в глаза и мешая осмотреться. Юлик приподнимается на локтях, чувствует кожей чистое постельное бельё. В нос ударяет стерильный больничный запах. Загораживая лучи рукой, Юлик вглядывается в тех, кто сидит около него. Рядом, совсем близко, сидит сестра, чуть поодаль — старший брат. С другой стороны — родители. — Что случилось? — спрашивает Юлик у сестры, стиснувшей до боли его руку. — Ты жив, это самое главное. — Она улыбается заплаканными глазами так, как всегда улыбалась: мило и естественно. Только что-то не так. — Что с Русланом? — хрипит он, боясь узнать правду. Сердце предательски скрипит, предчувствуя неладное. — Твой парень… Он… Закрыл тебя собой, героически пожертвовал своей жизнью, чтобы ты жил, — медленно и с тревогой в голосе говорит сестра, беря Юлика за руку. Её глаза странного оттенка, чересчур светлые дня голубого цвета, почти прозрачные. В груди что-то ёкает и обрывается. Дрожь подбегает к спине, прокатываясь по ней тяжелейшим катком. К глазам подступают слёзы, к горлу — ком. Всё вокруг смешивается в одну кучу, давя на сознание. Этого не может быть. Руслан не мог умереть. Он не мог уйти! Он не стал бы этого делать! Стал бы… Руки дрожат, слёзы катятся по щекам раскалёнными ручьями, рёбра хрустят от боли. — Постойте… — Юлик опомнился, оглядывая родственников. —Вы же все мертвы. Тьма.***
Хуже всего на свете — проснуться. Так думала Лиза, когда начала чувствовать боль сквозь сон. Простреленная нога не дает покоя — ноет и саднит. Спина пульсирует в местах, куда попадали пули. Где-то след останется более глубокий, где-то — менее. Однако Лиза чувствует каждый из них, старательно обработанный. В шею кто-то дышит. Тёплый воздух щекочет кожу, покрывающуюся мурашками. Пальцы холодеют от одной только мысли, что теперь призрак ощущаем. — Мне опять кажется, что ты здесь. Я уже устала, это сводит меня с ума. Ты умер, я знаю, я это приняла. Пожалуйста, уходи. Молчание. Ничего не меняется. — Если хочешь остаться, ладно. Только скажи, что ты умер, и я точно впишу себя в список душевнобольных. Устало Лиза поднимает глаза на тумбу. Тёмно-розовая одинокая роза. Он настоящий, ей не кажется. Кашин здесь, с ней.***
Полина понимает, что Коля был прав — она медсестра, не солдат. Поэтому она возвращается к этому делу, лечит раненых, как тогда, на Южно-Сахалинском фронте, помогает упавшим духом словом и делом. Она вернулась, сошла с неправильной тропы вечной апатии, вернулась к тому, что она всегда делала — была человеком с большим сердцем. Она решает отпроситься у майора, но застает его сидящим на полу в своей землянке. — Товарищ майор? Что вы делаете? Климов встает и делает вид, что всё хорошо. Отряхивает форму, пытается улыбнуться. — Ничего. Ты что-то хотела? — Отпроситься на часик, сходить к «нашим». Полина соорудила неподалёку от лагеря на небольшой поляне мемориальную «доску», на которой висит табличка с именами тех, кто ушёл слишком рано и не дожил до конца войны. Она ходит туда изредка, навещает их и недавно решила приносить цветы. Совсем скоро весна, появляются первые подснежники. Там есть и Кашин, и Соболев, и Зарыковская, и многие ребята, погибшие с самого начала войны. Климов, услышав об этом месте снова, сползает по стене вниз, снова на пол. Глаза смотрят в стену, но так безжизненно и потерянно, что становится страшно. Его лицо, бледное и сероватое, постарело на десять лет. Переживания, которые майор испытывает, очень ярко отражаются на нём. Без сожаления на него не взглянешь. — Извини за всё это, — как-то потерянно говорит Климов. — Товарищ майор? Ну, что вы, что вы. — Полина треплет Климова по плечу, заглядывая в глаза самым болеющим и трогательным взглядом зелёных глаз. — Всё будет хорошо, вы сильный, вы сможете это пережить. — От таких слов только хуже становится, — болезненно хмыкает Климов, поднимаясь на ноги и вытаскивая остатки стекла из руки. Полина молча берёт его руку и сама принимается обрабатывать рану. Из сумки через плечо появляется пинцет, спирт, ватка, а позже и бинт, очень ловко намотавшийся на руку. — Слушайте, — наконец решается Полина, — не сочтите за грубость. Я хочу помочь. Вы сами прекрасно знаете, что горе парализует. Как бы сейчас не было тяжело, всё бывает. Поверьте, всё бывает, и смерть — не исключение. Слова, конечно, сейчас шибко не помогут, но подумайте — изменит ли это что-то? Да, сейчас плохо. Да, очень. Но всё пройдет. Надо только найти силы жить дальше. Найти, кого снова получится полюбить. К тому же, вы не один. У вас есть Сережа, он по-отечески вас любит. Не забывайте, вы не одинок. — Дядя Лёша, а где тётя Даша? — Она уехала, Серёж. Уехала. — И что, она больше не вернётся? — Нет. Увы, нет. — Она умерла, да? Может быть, Полина права. Только сейчас Климов думает об этом и чувствует, как родная и тёплая рука ложится на плечо. Кажется, на безымянном пальце блестит кольцо с капелькой рубинового цвета.***
Глаза открываются. Свет тусклый. Вокруг всё грязно-белое, даже потолок. Бок саднит, рвано пульсирует, голова трещит. Очень сухой воздух, пахнущий спиртом. Госпиталь. Теперь по-настоящему. Нет сил даже повернуться или лишний раз моргнуть. Ужасная слабость сковала конечности, ещё немного и начнёт западать язык. Вокруг кто-то стонет, пытается переворачиваться, встать на локтях. Юлик не хочет ничего. Просто убедиться, что Руслан жив. Он поворачивается на правый бок. Рядом стоит пустая койка. Вдох. Выдох. Нужно набраться терпения и смелости, чтобы перевернуться на левый. Всё тело ломит и болит от огромного количества синяков, ссадин и царапин. Тянет простреленную ключицу. Перевернувшись, он видит Руслана, смотрящего вперёд, на него. Взгляд более чем осознанный, живой и горящий. — Привет, — улыбается Юлик. — Давно не виделись, шкед, — смеется Руслан и приподнимается на локте. У него перебинтовано плечо, все руки в старых шрамах от ожогов, на глазах слёзы. — Меня всё это заебало. Выписываемся и уходим на завод, — говорит Руслан и вздыхает. Тяжело, но так счастливо. — Полностью поддерживаю. Они лежат и смотрят друг на друга, улыбаются. На тумбе лежат потрёпанная книжка, трубка и стоит ваза с искусственной сиренью, но пахнущей, как настоящая.***
Полина довольна, что смогла достучаться до Климова. Всё-таки, он очень хороший человек. Его потеря для него может быть смертельна. Он очень любит Дашу и не хочет принимать тот факт, что ему теперь необходимо жить без неё. У него есть своеобразное утешение — это Серёжа. Мальчик очень привязался к нему, не стоит оставлять его. Её любимое поле начинает таять. Кое-где даже появляются подснежники — её любимые цветы. Полина собирает их бережно и аккуратно, чтобы передать тем, кто давно погиб в целости и сохранности. Хорошее настроение, готовность прийти на помощь — всё при ней. Возвращаясь назад, она видит, как солдат ползёт по снегу, оставляя после себя окровавленный след. Полина прячется за деревом, наблюдая за раненым. Форма американская. Враг. Но он в опасности! — Подождите, я хочу вам помочь, — кричит Полина на английском и выходит из-за дерева с поднятыми руками. Солдат оборачивается, наставляет на неё автомат, но тут же опускает. — Зачем? Что вы от меня хотите? — Вам нужна помощь. Так почему я не могу её оказать "просто так"? Полина медленно подходит к нему и опускается рядом, отложив подснежники в сторону. Она осматривает рану и немного рвёт штанину, чтобы проще было её разглядеть. Простреленное, окровавленное бедро изрядно теряет кровь, поэтому нет времени на медлительность. Американцу повезло, не задета вена, так, довольно поверхностно прошла пуля по бедру. Полина накладывает жгут и останавливает кровь, перевязывает поверх бинтом, плотно закрыв рану. — Вот, всё. Видите, не так уж и страшно. — Полина улыбается военному. — Но лучше скорее обратиться к своим, чтобы всё закончилось хорошо. — Почему вы не взяли меня в плен? — Я похожа на офицера? — удивилась Полина, осматривая свою форму медсестры. — Помощь раненым на войне надо оказывать обеим сторонам. Ведь от этого зависит жизнь человека. — У нас не так. — Ничего страшного. — Полина пожимает плечами. — Когда-нибудь и вы дойдете до этого. Не обижайтесь, просто если это так, то вы не понимаете суть человеческой жизни. Офицер садится удобнее и хмыкает: — И какова она? — Не быть куском дерьма, — Полина дергает головой и хвост развивается на ветру. — У Вас есть жена? Подруга? Друг? Офицер кивает и хмурится, держась за перебинтованный бок. — Вот видите, тот, кто вас ждет, был бы в отчаянии, если бы вы сейчас умерли. И мы такие же люди, как и вы. Офицер удивлённо смотрит на Полину, устремляющую свой взгляд в поле. Оно весной станет таким красивым: снег растает, распустятся цветы. Скорее бы их увидеть! — У вас кто-то есть? — Был, — Полина печально улыбается, не смотря на солдата. — Коля умер два месяца назад. — Сожалею. Она кивает и закрывает глаза. — Он был вам мужем? Американец видит кольцо на безымянном пальце, которое крутит Полина. — Мы поженились за неделю до того, как он попал в госпиталь. Через две недели он умер. Как зовут того, кто вас ждет? — Маргарита, — американец достает фотографию и протягивает Полине. — Моя любимая жена. Девушка, изображенная на фотографии, выглядит счастливой. У неё яркие зелёные глаза, вихрь рыжих кудрей, живая и лучистая улыбка. Фото так и светится изнутри, грея взгляд и душу. — Она очень красивая. Русская? Он кивает. Полина улыбается. — Маргарита вас дождется. У меня хорошее предчувствие насчет Вас. — Тут она делает паузу и встает. — Вы знаете, мне пора. У вас всё будет хорошо, — она протягивает один из подснежников, самый красивый и утончённый из всех в её букете. — Счастливо. Всего один шаг отделяет Полину от американца, сердце которого она почти растопила. Резкий хлопок. Боль в ребре. Свинец медленно дробит кость, вылетает через лёгкое. Из рук выпадает чётное количество новых, совсем ещё юных подснежников. Судорога. Она растекается быстрее, чем идёт время, замедлившее бег. Полина успевает только моргнуть, как в спину прилетает второй удар, точно в сердце. В большое, любящее сердце, верящее в доброту.***
Очнувшись от забытья и поняв, какие именно мысли пронеслись у неё в голове, Лиза хватает руками простынь. До боли и хруста сгибая пальцы, она твердит: «Сумасшедшая! Сумасшедшая!» За спиной больше не ощущается присутствия кого-либо. Глаза бегают по несчастной розе, пытаясь зацепиться за неё. — Сама себя обманула, — говорит вслух Лиза сорванным голосом. — Тут никого нет и не было! Сумасшедшая! Скрипит дверь. На стене появляется тень, переползающая на розу, делая ещё темнее, наливая чёрным. Сзади прогибается кровать, словно кто-то на неё садится. Лиза боится даже вдохнуть, грудную клетку сжимает отсутствие воздуха. Страх, что это снова «показалось», сковывает рот. В нос ударяет терпкий запах табака, голубые, потрескавшиеся губы сами расплываются в улыбке. Аккуратно и бережно чужая, но такая знакомая рука обвивает талию, кисть ложится в район сердца. Теперь и она слышит стук своего сердца. — Кашин, — шепчет Лиза, сдерживаясь от крика. — Я тебя ненавижу! Слёзы застывают в глазах, бегут по бледным впалым щекам, мокрым комом встают в горле. Лиза вжимается в его грудь израненной, перебинтованной спиной, чувствует бешеный ритм чужого сердца. Он тут. — Даня, — шепчет Кашин. — Меня зовут Даня.