7 seconds

Впервые я увидела его в клубе, — красивый, холодный. Мне было все равно, как я выглядела в его глазах; мне хотелось полностью окунуться в него: пальцами зарыться в ментолового цвета волосы, вдыхать дым ментоловых сигарет прямо из его легких и умирать. Умирать от того безумия, что несли его глаза. Что нес он сам. Сейчас я, возможно, вновь прожигала время в том клубе, название которого столь же стремно, как и само заведение: "забвение" с маленькой буквы. Или улыбалась где-нибудь на краю бездны его вселенной, в которую он так упорно не хотел меня впускать. Или, подобно фарфоровой кукле, бездвижно лежала, стояла, сидела, умирала, разбивалась от его хриплого прокуренного голоса и "я сам все сделаю". Он сам мог дойти до дома, шатаясь из стороны в стороны, пугая прохожих, матерясь, плача, но сам. Он сам мог избавиться от своих ночных кошмаров, которые мучили его каждую ночь — я же знала — прокуривая очередной самодельный косяк. Он сам мог выкарабкаться из своего личного ада, где вместе с наркотиками и простуженными нервами горела его независимость. Он сам топил себя в болоте собственного отчаяния, что, ползя по хребту, ломало его ребра напоминаниями о гнусном конце его нормальной (сто раз) жизни. Он сам мог сделать себе больно, — ему никто не нужен был. Особенно я. Но я всегда была рядом. С ним. За его спиной. Впереди него. Под боком. Смотрела за ним, словно обязалась кому-то на смертном одре. Наверное, себе — прошлой себе. "Ты изменилась."— говорили мне друзья и знакомые, украдкой глядя на меня, глотая оставшееся "с его появлением". И я молчала в ответ, смотря невидящим взглядом вперед. Потому что, да — изменилась. Мои пальцы теперь пахли также, как и его: дымом его любимых никотиновых убийц, лаймом, дольки которого глотала вместе с дорогущим виски; клубникой, со вкусом которой покупала жевательную резинку, как и он, и, конечно же, им. В моих легких становилось слишком много дыма, от него и меня, и слишком мало его, что способствовало тому, что я начала задыхаться. А ему будто все равно. И это "все равно" тошнотворным комком прилипало к горлу, острыми когтями впивалось в остатки разума и гнусно скалилось в лицо, подобно клоуну по вызову, который пришел, чтобы испугать, не более. Он — Мин Юнги. Третий сорт героина, личный дым ментоловых сигарет, оседающий серой пылью на легких и убивающий внутренних китов, заливающий бензиновым горьким дождем мою душу, точнее остатки ее. Он — до ужаса прокуренный и обдолбанный, язвительный и до колючих мурашек на руках холодный, до тягучести карамели родной. У меня от него холодное "завтра" и море "пока". Приторно-сладкое "красиво" и куча моментов "молчать". И я много молчала. Потому, что так нужно. И это беспокоило родителей, друзей, но не меня. И не его. Он все также приходил в тот клуб со стремным названием "забвение" с маленькой буквы, заказывал виски и тарелку с дольками лайма, курил ментоловую сигарету, вдыхал в меня дым и затем закидывался двумя подушечками "орбит" со вкусом клубники. И я повторяла за ним, задыхаясь дымом от ментоловой никотиновой палочки-убийцы. И от него.