Сорок пять

Авдеева ненавидит его. Причины для этого самые тривиальные: Хованский – начальник и подлец. Нужно ли продолжать список? Авдеева ненавидит много вещей: понедельники, вторники, среды и четверги, очереди на кассе, толкучку в самый час пик, когда единственное, чего хочется, – поскорее добраться до дома. Ненавидеть приходится по очень простой причине – так уж привыкла жить. И вряд ли что-то в жизни её изменится. Однако, меняется с приходом Хованского, и жить Авдеевой становится ещё невыносимее. Ненавидеть толпу просто лишь по одной причине: ты точно знаешь, что не увидишь тех же самых людей где-нибудь ещё. Но лицо Хованского преследует её чуть ли не на каждом углу, сеансе психотерапии, работе и остановке. Он потешается, словно это так уморительно. А Авдеевой не смешно. Авдеевой от досады аж плакать хочется. У неё подколки совсем дурацкие, и каждое её оскорбление Хованский умудряется обернуть против неё самой. Гад такой, знает её как облупленную: слабые места, привычки, проблемы. А последних ещё с радостью прибавляет. Самое ужасное во всём этом разве лишь то, что Авдеева к этому привыкла. Без проблем её жизнь не жизнь, а без ненависти – тем более. С появлением Хованского необходимость ненавидеть всё остальное попросту отпадает. Авдеева боится покривить душой, но она ему чуточку благодарна. Настолько, что даже начинает его по глупости не ненавидеть, пока Хован, конечно же, не смотрит. Тот же в ответ начинает донимать её шуточками, пока они тащатся до нужной им остановки, ещё сильнее. – Нравишься ты мне, Авдеева, – не без ехидства отмечает Хованский, хитро прищурившись, и от подобного заявления что-то внутри неё явно переворачивается. – Но, видит бог, ты не сорок пять. – Чего? – возмущённо задыхается она, уставившись на поднимающего руки в шутливом примирительном жесте Хована, и утыкается взглядом себе под ноги. Волосы у Авдеевой правда что встают дыбом. Она кидает злобный взгляд на сдерживающего смех Хованского, ощетинившись, словно дворовая кошка, и со всей дури бьёт его по колену, гордо разворачиваясь и уходя. Насколько сильно у неё получилось, Авдеева не знает, но по тому, как Хованский хватается за ногу и шипит, очень надеется, что вышло больно. И поделом! На работе хмурый Хованский подползает к ней, угрюмо распивающей в уголке рядом с кулером какой-то дешёвый кофе, но Авдеева даже не смотрит в его сторону. Мужчина выглядит так, словно это ему положено обижаться, с чем она, разумеется, не согласна: с больной ногой хотя бы можно уснуть. Хован тяжело вздыхает, прекращая грозно хмурить брови, и становится по другую сторону кулера, размешивая точно такой же до отвратительного дешёвый кофе. Он растерянно смотрит на Авдееву, которая, отвернув голову, сверлит суровым взглядом стену, лишь бы не видеть его, и не понимает, чем же он ей так насолил. – Видел ТП, – отхлебнув сомнительного вида жижи из одноразового стаканчика, начинает как ни в чём ни бывало Юра. – Ну и вырезы, я тебе скажу, закачаешься. Так на своих каблучищах рассекает, просто Шумахер в юбке. И ведь всего прилично, и не скажешь, что… – Да заткнись! – вспылив, не выдерживает Авдеева и глядит на него злой собакой. – Больно надо тебя выслушивать. Найди кого-то, кому будешь вешать лапшу на уши, а меня оставь в покое. Бесит! Она уходит, швырнув стаканчик в урну и топая каблуками. У неё они совсем небольшие – Авдеева высокая сама по себе. Ей без надобности вышагивать, подобно генералу, на высоченных шпильках – она и не умеет толком. И платья в обтяжку Авдеева не любит: ей они совсем не идут. И ничего такого, чтобы «прилично», за исключением самого приличия, у неё нет. И не сорок пять она ни разу, но как обидно! Хочется наплевать на Хованского и его дурацкие стандарты, из-за которых выть тянет, становясь на весы. Из-за которых даже ужин под пристальным взглядом мамы она дожевать не может. Как это гнусно и жестоко с его стороны: говорить ей такие вещи. И как глупо с её стороны такие вещи слушать. Глупее, разве что, только Хованского не ненавидеть. Чёрт разберёшь Авдееву с её дурацкими обидами: ей и самой удаётся это не очень. А Хованскому-то куда? Но он всё равно озадаченно пялится в её сторону, готовый раскаяться в том, чего не делал, лишь бы она прекратила всю эту показную ненависть. То, как Авдеева ненавидит его, – это что-то такое, что даже ненавистью толком нельзя назвать. Разумеется, они этого не говорят, но то, как Авдеева ненавидит его, заставляет собой гордиться. Потому что перетягивать на себя её внимание и отвлекать от потока ненависти к нескончаемым понедельникам, вторникам, средам и четвергам, очередям на кассе и толкучке в час пик – это лучшее, что делали для неё. Это то, что ему в ней нравится. А сейчас Авдеева злится. И Хованскому совершенно до звезды её закидоны, обиды и весь этот спектакль. Авдеева не такая, просто вбила себе какую-то дурость в голову и бесится с себя же. Так заведено, так она всю свою жизнь делала. Хован тут совершенно не при чём, но терять Авдееву с её ненавистью ему, как ни крути, не хочется. Авдеева для него, как ненависть для Авдеевой, – вещь неотъемлемая. Хованский подкрадывается, как аллигатор, притаившийся на дне, и в следующий момент изо рта у Авдеевой вылетает крик, стоит мужским рукам подхватить её, отрывая от пола. Она колотит окончательно поехавшего Хованского в плечо, вцепляясь ещё крепче, и зажмуривается. – Отпусти меня, мы на работе! – шипит Авдеева, оглядываясь по сторонам. – Это твой единственный аргумент? – ехидно осведомляется он, противно хихикая. – Не дёргайся, ещё уроню. Ты ж не сорок пять. Авдеева вжимается, хватая его за шею и сгорая от стыда. Её воля – она бы Хованского придушила. Но её жизнь без ненависти, может, ещё и протянет, а вот без Хованского уже нет.