Кошка

Дом 15А на улице Победы был обыкновенной красного кирпича девятиэтажкой, обнесенной невысоким черным забором. Правда на его концах торчали достаточно острые штыри, но это не остановило бы ровным счетом никого — калитка всегда была нараспашку. Дом был хорошим. На его стене была нарисована добрая, но немного сумасшедшая десятиглазая пчела. Подъездная дверь, выкрашенная в голубой, сочеталась с домом, пчелой и небом в любое время года. Консьержа в доме не было, но подъезд, наверняка, выглядел очень мило — а иначе быть не могло. Вообще-то, я никогда не был в доме. Дом — он не для всех. Котов всех мастей, в особенности черных, он охотно принимал в свои объятия, растапливал для них сугробы в маленьком огороженном дворике, и они грелись на солнце, а в их глазах просвечивала оттаявшая прошлогодняя трава. К дому был пристроен магазин. На первом этаже продавали дорогую еду, а на втором был секонд-хенд. Магазин тоже был красный, но кирпичи его были разноцветными. Ярко-красными, красными с черными подпалинами, рыжими, подделанными по камень — словом, всякими и разными. Рядом был другой дом, просто 15, очень белый, слишком белый для настоящего дома и явно замышляющий пакость. Он стоял напротив красного, а сразу за ним начинался пустырь, простиравшийся до самой больницы. Пустырь не был пустырем на самом деле. Он был маленький и задумывался когда-то давно как большой двор. Но шло время, двор постарел, потерял свою функциональность и привлекательность, малышня разбежалась, а в память о дворе на пустыре остались ржавые качели и два столба с натянутой веревкой, куда хозяйки иногда вывешивали простыни и пододеяльники. На качелях сидел я. Качели скрипели. Вокруг, насколько можно было разглядеть, было пусто. Я ждал Кошку. Кошка не появлялась. Часть моей жизни, связанная с больницей, где я наблюдался, проходила точно по расписанию. В 15:17 я входил в больницу, в 16:02 — выходил, через три минуты встречал Кошку, опаздывал на троллейбус с номером 6(д), садился на следующий и успокоено катил домой. Троллейбусы были ужасным транспортом, но ничего другое здесь не ходило. Но вчера что-то пошло не по плану. Возможно, все началось еще дома, когда я обнаружил пятно на футболке и стал искать водолазку. Возможно, позже, уже в больнице, когда я ввязался в скандал с уборщицей из-за отсутствия на моих ногах бахил. Тогда все это представлялось мне в безобиднейшем свете, и я не мог подумать, что все обернется именно так. Другими словами, я опоздал. Или поспешил. Я пробежал мимо кошкиного места и, не заметив ее там, решил, что она не пришла вовремя, решил, что это она виновата, и, укорив шаг, поторопился на остановку. Качели скрипнули мне вслед особенно ржаво. Я опомнился лишь тогда, когда в троллейбусе посмотрел на билетик, выданный мне редкозубой уродливой кондукторшей в ядовито-желтой шапке. На билетике было написано 6(д), и я понял, как облажался. И вот сегодня я сидел на качели, изнывая от ожидания. Под моими ногами на старом асфальте разливалась красивая апрельская лужа. Облака, отражавшиеся в ней, были почти летние. Я посмотрел на часы, они показывали половину девятого. Я вспомнил, что они остановились еще два дня назад, и постучал по стеклу, так просто, на всякий случай. Потом нашел на нем царапинку, снял с руки и убрал в карман. Эта царапинка памятная, и я бы не хотел, чтоб на нее налезли новые. Другие. Не памятные. Я снова осмотрелся вокруг. На доме 15А мне улыбалась пчела. По-доброму, но немного радиоактивно. Я улыбнулся в ответ и задумался о причинах ее радиоактивности. Кошки не было. И когда я решил, что загадка пчелы кроется именно в составе красок, которыми она нарисована, появилась женщина. Хотя, возможно, это была девушка. Я не успел разобрать, потому что именно в этот момент меня ударила током мысль о том, что она должна знать время. Я снова посмотрел на девушку. Она на тончайших каблуках торопилась куда-то, и я решил, что в детсад, но решил, ни на чем не основываясь. Она не производила впечатления юной мамаши или воспитателя. Скорее, она выглядела как еще не до конца выросший подросток со слабовыраженными неформальными наклонностями. Мне импонировала эта девушка, и я встал с качели и очень целеустремленно направился ей наперерез. — Будьте добры, подскажите который час, — спросил я с максимально вежливой интонацией, заготовленной для подобных случаев. — Пол пятого, — ответила девушка, взглянув на запястье левой руки. Я начал паниковать чуть сильнее. Обычно, когда я паникую, ничем хорошим это не заканчивается. — Девушка, а зачем вам в детсад? — неожиданно для себя выпалил я и догнал ее, уже успевшую отойти немного вперед. Девушка ускорила шаг. — Нет, правда, у вас же нет детей, и вы работаете в кафе. Так зачем вам туда? — я говорил уже от того, что не мог остановиться и даже немного напугал этим себя самого. Хотя чего мне пугаться — привычное дело. Девушка уже почти бежала и ее тонкие щиколотки подламывались синхронно с каблуками. — Девушка! Девушка, постойте! Я только хотел сказать, что мне очень нравится ваша косуха! Девушка не обернулась, и я понял, что снова все испортил. Так мне и надо. Жаль, конечно, но только она — просто девушка. Если бы я когда-нибудь говорил с Кошкой, я бы тоже наверняка выкинул какую-нибудь глупость. К счастью, нам почти не надо разговаривать. После этого я не ходил в больницу. Мне плохо спалось ночью и плохо работалось днем. Казалось бы, это только Кошка. Не моя сестра, не моя девушка. Она вообще не моя. Нисколько. Но что-то заставляло меня переживать за нее, думать о ней, волноваться. Кошка. Непостоянное создание. Мы никогда не разговаривали. Она сидела не траве или на заборе у красного дома, хитро улыбалась и глядела, посверкивая зелеными глазищами. Слова для нас были лишними. Вернее, бесполезными. Наш с ней мир простирался от пустыря до красного магазина и в этом мире мы были равны, а слова были пустым шумом. Значение имели движения, взгляды, ветер и палящее, но не греющее весеннее солнце. Все это было и не было одновременно. Существовало здесь и за пределами мира. И мы все — все, что было вокруг нас, и все, чем были мы — опьяненные и одурманенные так же, как эта весна, упивались друг другом и существовали. Без Кошки этого не было. Без Кошки мир превращался в мою скудно обставленную комнату, в кухонный чад и плачущий мутными ручьями город. Ко мне возвращались призраки, в дальнем ящике я находил дурь, а в коробке под раковиной еще одну бутылку мутной отравы. Мне становилось страшно. Я дрожал, кутался в одеяло, задергивал шторы, не пуская солнце. Я гнил заживо. Мои истории гнили вместе со мной. Писать сказки я начал давно. Они приходили сами, когда их не ждали и не звали. Они приходили в самое неподходящее время, когда я больше всего занят. Они поджидали за углом, настигали за обедом, на уроке и в кровати, и не куда от них было бежать — оставалось только записывать или запоминать. Конечно, меня ругали. Учителя в школе за то, что отвлекаюсь, родители — за рассеянность и плохие оценки. Сказки любили Додо и Крис. Я записывал истории для них. И для себя. Это было интересно, потому что записывать сказку не сложно, только слушай слова, которые она шепчет, складывай в предложения и пиши за ней. Сказки писались легко. Они рождались где-то далеко от меня и приходили уже законченными историями. Мне оставалось облечь их в костюм из букв, сдобрить сравнениями и красиво расположить на листе. Слова танцевали, как мне хотелось, они жили особенной жизнью, играли и сверкали. Для каждого по-своему. Всем было интересно. Потому что эти сказки были настоящими. Но потом сказки перестали приходить. Наверное, решив, что я слишком взрослый для этого. Впрочем, я и сам был почти готов это признать. Я ушел из дома и учился выдумывать. Но нельзя выдавать что-то за хорошую историю, если внутри нет ничего. Я подбирал красивые слова, облекал в них пустоту и выпускал на свет. История катилась, гремела словами и звенела пустотой. Очень громко. И потом я разжег большой костер в лесу. Он пылал выше самых высоких сосен, и в нем горели мои сказки и пустые истории. Сказки стонали, истории звенели. Костер разгорался. Я горел вместе с ними. Я сжег их. Я думал, что вместе с ними сгорит память о них. Да, многие о них забыли. Многие, но не я. Когда там, в лесу я горел вместе с ними, я не успел догореть полностью, и они тоже. Я струсил, малодушно залил огонь, и вымок сам от пота, страха, а больше — от стыда. Тогда лес пропитался запахом гари, который въелся во все — и в меня тоже. Где бы я ни был после, мои руки пахли паленым, а из волос выпадали комки пепла. Я проклинал себя и свой дар. Я травил себя, я резал себя, я видел то, что не было правдой. Я захлебывался в крови и путался в сетях, которые сам и расставил. Руки, которые протягивали мне, я отталкивал, потому что боялся утянуть и их. И потому что я боялся, что это снова окажется ложью, нарколептическим сном. Я мог бы стать вампиром и начать питаться своей кровью — ее у меня оказалось неожиданно много. Или прославиться в определенных кругах, как тот, кто делает непревзойденную по своим свойствам дрянь. У меня всегда была возможность довести себя до конца или завести в такие места, откуда люди не вырываются, в места, которые хуже ада. Но почему-то, не знаю сам, я вытаскивал себя оттуда, пытался начать сначала и снова срывался в эту пропасть. Каждый раз тонул, но отталкивался от дна в последний момент. Меня выдернула Кошка. В один из последних моментов в каком-то темном дворе я уцепился за ее зеленые глаза, по цвету похожие на увядшую траву. Она была настоящая — я сразу это понял. Она была сгустком материи, сотканным настолько плотно, что все вокруг нее казалось пустым. Кошка жила — я умирал, разлагался на глазах. Я уже почти не пах гарью — ее перебивал чересчур сильный запах гнили. Кошка стала моей новой отравой, легальной, исцеляющей меня постепенно. Она, почти не уделяющая мне внимания, не дающая мне никаких надежд — ни ложных, ни оправданных — она давала, пусть неосознанно, энергию жизни, но этого хватало, чтоб не упасть снова на то самое дно, в котором легко увязнуть. Казалось, что ее тело, как кошачья шкурка, когда ее гладишь, испускает из себя невидимые искры, зажигающие в других не костер, но пламя, дающее надежду на избавление или воскрешение. Кусочки ее слишком плотной материи разлетались во все стороны, туда, где их не хватало. В том темном дворе больше всех их не хватало мне. И все мои дыры, проплешины и прогалины заполнила она, ее увядшие газоны и кошачьи искристые спинки. Во мне заполыхал огонь — я сам был огнем, все, что я делал, было сделано из огня. Истории больше не гремели пустотелой полостью, а сгорали на месте, и пепел разлетался всюду, куда его только мог отнести ветер. А мои светлые от природы волосы тронула рыжина. И я по-прежнему пах гарью. Любить Кошку можно было сколько угодно, ее можно было ненавидеть или бояться, ее не волновало отношение — она делала лишь то, что считала нужным. Я это знал и мог бы помнить, если бы не паниковал. Я знал и мог бы не удивляться, когда в очередной раз, посмотрев в зеркало, ожидая увидеть там безумца, увидел острозубую, клыкастую улыбку-оскал Кошки.