Чаепитие в Усть-Рудице

Шел тысяча семьсот пятьдесят седьмой год. Усадьба была только-только отстроена, в прошлом году. Её центром стал одноэтажный с мезонином дом, по сторонам которого, ближе к реке, располагались два флигеля, образуя как бы парадный двор, главный фасад усадьбы. В левом флигеле была оборудована лаборатория, в правом - мастерская. За строениями тянулись фруктовые сады и огороды, распланированные строго регулярно и симметрично по отношению к главной подъездной аллее: хозяин не любил хаос, пусть даже созданный самой природой. Осенний теплый спокойный вечер… После дневных трудов – самое время отдохнуть в ажурной беседке, с супругой Елизаветой Андреевной. Блестящими боками самовар отражал заходящее солнце, а перед хозяином усадьбы дымилась уже третья чашка ароматного чая. Беседа шла неспешно, хотя супруг то и дело с азартом принимался рассказывать о своих открытиях и размышлениях, которые занимали всё его существо. Елизавета Андреевна слушала, вовремя вставляя женские охи, ахи. Внезапно хозяин дома услыхал, что по аллее, хрустя осенними желтыми листьями, кто-то идет. Он обернулся. - Заблудился, милый? – добродушно спросил хозяин усадьбы. Мальчишка, одетый в полотняные штаны и потрепанную серую рубаху, поднял голову и посмотрел синими глазами. Ему было на вид лет десять-одиннадцать, на плече висела сумка и, судя по ее толщине, припасы в ней давно закончились. - Доброго вам дня, - сказал мальчик, поклонившись в пояс. – Не дадите ли чего покушать, добрые господа? - Ступай, ступай мимо, - недовольно ответила Елизавета Андреевна, но супруг положил ей на руку свою ладонь. - Что ты, Лизанька, негоже так, - мягко сказал он и подозвал мальчика: – Подойди-ка поближе! Тот подошел и робко замер у заборчика беседки. - Да не стой там, иди, за стол сядь, - со смехом воскликнул хозяин усадьбы. – Вот я тебе чаю налью, а Лизанька пирогом угостит. Мальчик вздохнул, но не стал противиться. Чинно сел за стол, неловко поёрзал и замер. - Ешь, пей, да рассказывай. Кто таков и куда путь держишь? Отпив небольшой глоток и отщипнув кусочек пирога с маком, мальчик ответил: - Зовут меня Христо, а иду я к морю. - Христо? – удивился мужчина. – Болгарин, что ли? Или грек? А до моря тебе еще идти и идти, далеко оно, море-то. А зачем тебе оно? - Там тепло, а зима уж скоро, - ответил мальчик, постепенно осваиваясь за столом. Бросая быстрые взгляды, он «незаметно» посматривал на мужчину. У того было широкое лицо, освещенное улыбкой и лучистыми глазами. Парик съехал на затылок, и на широком лбу от чая выступила испарина, которую он то и дело промокал большим белым платком. - А идешь откуда? Родители живы? - Один я, - вздохнул Христо. – Вот уж год как… В деревне голодно, так я и ушел. - А что, Лизанька, не оставить ли нам его заночевать? – повернулся к супруге мужчина. - Что ты говоришь такое, Михайло… А ну как повадятся другие к нам? Ты ведь знаешь бродяжек, где один, там и сто. Михайло Васильевич нахмурился. - А ну как наши детки, не дай Господь, тоже в беду попадут? – сказал он. – А люди от них отвернутся? Нет уж, Лизанька, коли в наших силах, надобно помогать. Всё, решено, остаешься у нас до утра, милый. А там поглядим. Потрясенный мальчишка открыл рот, будто хотел возразить, но Михайло Васильевич усмехнулся: - Ешь, ешь, чего застыл? – рассмеялся он. Вскоре мальчик стал клевать носом, а потом и вовсе уснул, положив русую голову на локоть. - Умаялся, - негромко сказал хозяин усадьбы. – Эй, Никанор, отнеси его в дом да уложи на лавке. И полушубок постели, чтоб не спал на твердом. Слуга, всё это время неслышно и незаметно стоявший поодаль, подхватил почти невесомого мальчика на руки и унес. - Не злись на меня, свет Лизанька, - сказал Михайло Васильевич. – Не могу иначе. - За то и люблю, - улыбнулась супруга. – И ты меня прости, что-то я не то говорила… Посидев еще немного, они тоже вернулись в дом. * * * Хозяин просыпался рано, в шесть утра, чтобы не терять ни часу понапрасну. Но прислуга вставала еще раньше – завтрак приготовить, дрова наколоть, в доме прибрать, двор вымести. Когда Михайло Васильевич вышел из спальни, он увидел, что Лукерья, служанка, домывает прихожую. Заслыша хозяина, она с кряхтением разогнулась и сказала: - Доброго утреца, Михайло Васильич! Ох и постояльца вы в дом взяли… Уж и шебутной малец! Гляньте-ка, весь пол мелом изгваздал! Уж я мою-мою… - А где же он сам? – спросил хозяин, подходя ближе. - Ушел. Еще затемно ушел. Пол изгваздал, пока весь дом спал, а потом и вышел. Надо проверить, батюшка, всё ли добро цело, не прихватил ли чего? - Не похож он на вора, - нахмурился Михайло Васильевич. – А что же он понаписал-то? Ну-ка… От написанного мальчиком остались всего несколько букв. С удивлением рассмотрев их, Михайло Васильевич придвинул к себе стоявшую на полке чернильницу и записал их на листок. Потом сказал со вздохом: - Домывай уж, Лукерья, чего теперь-то… Эх, не могла меня дождаться… - Прости, батюшка, думала ведь, что осерчаешь, - искренне огорчилась Лукерья и стёрла последние белые буквы, остававшиеся на полу. – Ой, батюшка, я позабыла совсем! Глянь, он тебе цидульку оставил. Я не прочитала, грамоте не разумею. Тётка вытерла руки о передник и вынула из кармашка небольшой смятый листок. Михайло Васильевич расправил его и стал читать. «Любезный господин Ломоносов. Весьма благодарен вам за хорошее отношение, ибо не ошибся я – у вас весьма добрый нрав. В виде признательности хочу оставить вам формулы великих изобретений, которые найдет человечество на три века вперед. Думаю, что вы, с вашим гениальным умом, разберете всё доподлинно, и пойдет сие на пользу России и всего мира» И в углу подпись: «Христо, 2076 от Р.Х.» Михайло Васильевич Ломоносов дрожащими пальцами держал листок, усеянный мелким ровным почерком. Потом он взял другой лист, и прочитал на нем: E=MC… Что означала эта формула, великий ученый не знал. Знал он только одно – этим утром была утеряна возможность двинуть науку на невиданные высоты, и виной тому чрезмерно ретивая поломойка. Шел тысяча семьсот пятьдесят седьмой год…