Девушки

Псих не умеет влюбляться. Нуб, что с него взять. Список его влюблённостей – полнейшая околесица, смотря на которую, хочется вымученно простонать и, желательно, поскорее убиться головой о стену. Псих не умеет разговаривать с девушками. Должно быть, это что-то хроническое; по-другому не объяснишь, по какой причине он либо огрызается, либо слов двух связать не может. Компания у Психа молчаливая, зато понимающая – одиноко стоящий в конце коридора кулер, к которому, кроме него, толком никто не заглядывает. Конечно, кулер не ответит ему добрым словом или хотя бы маломальской взаимностью. С другой стороны, никто до этого тоже не собирался, но бутыль с водой хотя бы не пошлёт. Первый раз Псих влюбляется глупо и опрометчиво. Но, к великому сожалению, в отличие от своих сверстников, переболевших подобной ерундой вместе с ветрянкой ещё в школе, ему не шесть и не тринадцать. Псих ведь уже не маленький, честное слово (папка с мультфильмом про цветных лошадей на рабочем столе ещё ничего не значит!), студент самый настоящий. Набор к этому идёт соответствующий: мешки под глазами, уверенное недосыпание и терпкий кофе перед унылой парой. У Психа есть стандарты. По факту, это единственная причина, по которой у него всё ещё нет девушки. Она должна быть хозяйственной и заботливой, скромной и верной, милой и женственной. Не так уж и много, если проигнорировать n-ное количество пунктов в огромном списке. Но на самом деле Псих ведь немного просит: правильных рук и капельку понимания. И тогда в его жизни появляется Софья Прокофьева, «для друзей просто Соня». Но Псих не дурак: он не в друзья метит. Псих на какой-то момент позволяет восторгу и восхищению обуять себя. Псих забывает о том, что знает Соню меньше минуты и пялиться на неё так прямо, мягко сказать, невежливо. Она чуть смешливо морщится, теребит завязки на кенгурушке, пытаясь собраться с мыслями и изрядно нервничая, говорит тихим голосом, покладистая и невозмутимая. Только диву даёшься: реальный вообще человек? Соня не блещет особой скромностью, просто не выдаётся наглостью, но Псих находит это вполне удовлетворительным компромиссом. Соня как идеал, который может только во сне прийти. Разница в том, что Соня вполне себе настоящая. Психу хочется самодовольно ухмыльнуться в ответ на подначки друзей о том, что с такими запросами пары себе он никогда не сыщет. Вот сыскал! А в чём подвох? А подвох только в том, что Псих ей не признаётся. Да, ужасный период, надо было пережить его много раньше, но кто ж знал. А теперь Псих ломается, как последняя школьница, отнекивается, грубо отзываясь на шутки о том, что они парочка, и действительно превращая их в шутки, да думает о том, как крупно облажался. Психу не до признаний, у Психа – первая влюблённость, маячащая перед глазами и мешающая нормально дышать, не то что думать. У него второй пубертат без внешних проявлений, попытки не бриться и ночи глазами в потолок. А Соня, что Соня? Соня не понимает. Соне не до понимания. Соня и так понимает его слишком много: помогает с английским, несмотря на то, что от этого нет никакого проку, приносит чаёчки от нервов, не даёт ему лишний раз рефлексировать, угрюмо восседая на лавочке, и подбадривает, говоря, что сеансы с Доком приносят свои плоды. У Психа нет никакого иммунитета к самым простым вещам. Влюблённость, как и ветрянка, в списке. Болезнь подкашивает его так внезапно, что Псих сразу же сваливается с кашлем и температурой под сорок в виде «приятного» бонуса. На пороге его квартиры появляется женщина, которая заглядывает сюда чаще, чем любая другая, – мама. Если честно, весь образ его идеальной девушки в точности с неё списан. Хлопотливее мамы у Психа никого нет, а с папой они вместе ещё со времён студенчества. Мамуля опекает его, игнорируя попытки своего мальчика доказать ей, что ему, вообще-то, уже за двадцать, он взрослый и все эти телячьи нежности просто не для него. Психу это и правда не очень нравится, но, лёжа в постели с лихорадкой, думать об этом попросту не выходит. Мама заставляет его выпить несколько литров чая, разведённого кипятком варенья и простой воды. Только когда температура сдаётся под женским гнётом, она соглашается уехать. И в этот момент жизнь решает преподать Психу важный урок. Он возникает на пороге заспанным, растрёпанным, в широких пижамных штанах и майке, но это ещё только полбеды. Другая половина покрывает всю его кожу зелёными точками, и Псих отчётливо ощущает, как по его спине начинает бежать холодный пот. – Ты что это, зелёнчатый леопард, с ветрянкой дома отсиживаешься? – вместо приветствия говорит ему Соня, сотрясая пакетик с фруктами, шоколадками и печеньем, однако строго предупреждает: – Фрукты – тебе, а шоколад – мой. Псих не видит причины не согласиться, засим пропускает её внутрь, придерживаясь боком кухни. Соня дома у него впервые, но почему-то от этого осознания кружится голова. Кажется, вот он, идеальный момент: ни тебе идиотских шуток, ни лишних ушей. Признавайся, сколько угодно, но Псих молчит и сверлит её своим взглядом. Ему интересно, как Соня поведёт себя у него дома. Втайне он надеется, что полезет в шкафчики, найдёт и заварит чай. Психу становится холодно. А потом оказывается, что не от Сониного присутствия у Психа кружилась голова, а от болезни, и он валится с табуретки куда-то набок, заставляя девушку испуганно вскрикнуть. Он и не помнит, как она подбегает, что ему говорит и с какой силой тормошит его за плечо. Приходит в себя уже лёжа в постели, под грудой одеял, а Соня сидит как громом поражённая, всё мнёт в фольге плитку шоколада. – Очнулся, – облегчённо вздыхает она, ёрзая на стуле, будто под ней иголки. – Ну и напугал ты меня, конечно. Я уж не знала, что делать. Психу хочется ляпнуть что-нибудь глупое, чтобы потом можно было спихнуть всё на свою болезнь, что он попутал, не понимал, о чём речь, и вообще, ни у кого нет права его винить. Признание замечательно подходит под эти категории. Но язык, в обычной жизни выступающий Психу врагом, решает встать на его защиту и заплетается, не давая ему ничего промямлить. – Тихо-тихо, – усмиряет Соня его пыл. – Ты лучше помалкивай, а я тебе расскажу, что ты пропустил. Оказывается, пропустил Псих достаточно много: Соня вещает и вещает, словно какая-то трещотка, и он решает пропускать всё и дальше, только уже мимо ушей. – А ещё, – слегка понизив голос, вкрадчиво шепчет Соня, наклонившись к нему и тут же меняясь в голосе, что у Психа внутри аж ёкает: – Ты же секреты хранить умеешь? – Псих уверенно кивает. – Чудно. В общем, меня тут кое-кто в киношку позвал… Псих ошалело пялится на то, как наливаются цветом бледные щёки Сони и как она принимается в лучших традициях жанра накручивать на тоненький пальчик прядку. Его лицо становится на несколько оттенков белее, и дальше Псих уже ничего не слышит. Хочется упасть в подушку лицом и прокричать парочку нехороших слов. Семья у Психа сравнительно небольшая, и не щёлкать клювом его никто не учил. Вот тебе и Софья Прокофьева, думает Псих и твёрдо решает, что влюбляться он больше никогда не будет. С Соней они общаются, как и прежде, только с каждой встречей она всё дальше и дальше ускользает от его идеала, не нарушая, но и не соответствуя. Сходится он на том, что дружит лучше, чем влюбляется, хотя и это даётся ему с трудом в силу тяжёлого характера, и Псих приходит к неутешительному выводу, что что-то в жизни пора менять. Прийти-то, конечно, приходит, вот только определиться не может, и всё остаётся, как было, пока в его жизни не возникает проблема гораздо серьёзнее первой любви – любовь безответная. Псих, вообще, не слишком любит карму, и она, в общем-то, отвечает ему тем же. Эта взаимность заключается в нескончаемой череде неприятностей, валящихся ему на голову: начиная внеплановой курсовой и заканчивая сорванным сеансом психотерапии. И Псих бы внимания не обратил, если бы в кабинет ворвалась Хованская – та ещё мегера, стоит признать, – дело обычное, а срывать сеансы друг друга (намеренно и не очень) давно вошло у них в привычку. Но ведь нет. Не Хованская распахнула дверь и сердито уставилась на него, а затем на Дока, встав посреди порога. Псих раньше слышал о ней. Да и как не слышать? Док почти всегда сам рассказывает, откладывая телефон в сторону, о своей жене. Психу не нравится делиться откровениями: куда проще излить душу, злостно выплюнув, что же так сильно бесит. А вот сокровенное и переживания не для чужих ушей. И тем более не для Дока. Легче перевести стрелки и заставить его рассказывать о своём, чем отнекиваться и уклоняться от прямых расспросов. Чем вы обеспокоены в последнее время? Что огорчает вас больше всего? Как часто вы предаётесь унынию? Унынию, может, и нечасто, а вот ярости от таких вопросов – двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Псих чувствует подступающую злость вперемешку с паникой (отвечать-то надо). Будто людям спросить нечего, честное слово. Псих бегает глазами по кабинету в надежде сменить тему и цепляется взглядом за первую попавшуюся вещь: портрет на стене. Так и узнаёт о ней. Признаться, Псих наслышан о жене доктора, но даже этого недостаточно, чтобы её описать. И дело не в том, что слов много, а времени мало, и даже не в том, что Доку понадобится больше десятка сеансов, чтобы рассказать ему обо всём. Но она заходит в кабинет, грозно стуча невысокими каблуками, и сердце у Психа ухает, а затем застревает в горле, не давая и слова вымолвить, пока она отчитывает их, словно мальчишек малых. А он только и может, что пялиться на неё, открывая и закрывая рот, пока брови ползут на лоб, а в голове шарики беспорядочно закатываются за ролики. Это похоже на взрыв. Вопрос лишь один: мозга ли? Псих останавливает себя на том же, с чего он начал. Жена Дока – это жена Дока, и, по идее, где-то здесь Псих должен ударить себя по лбу, словно всё и без того очевидно. Псих ударяет. Но не потому, что всё понял, а потому, что дурь из его головы не выходит. Не может идти и речи о том, чтобы он влюбился. В чужих жён не влюбляются. В женщин, старше тебя где-то вдвое, – тоже. А в супруг своих друзей и подавно. Ну как можно влюбиться в тех, кто не подпадает под установленные тобой стандарты? Псих пялится широко распахнутыми глазами в стенку, так как потолок – это уже пройденный этап. Сказать ему, правда, нечего. Да и говорить с собой как-то слишком психованно даже для него. Псих в замешательстве, потому что это странно, с какого бока ни посмотри. Спору нет, в хозяйственности и собранности чьей-то жены сомневаться не приходится. И о Доке она заботится, пускай и своеобразно. И были они вместе с первого класса до сих пор. Наверное, ему бы хотелось очутиться на месте Дока. Псих ударяется лбом о стену. Психа в дрожь бросает, когда он её видит, а язык прилипает к нёбу. В такие моменты он становится похож на деревянного солдатика: руки по швам, подбородок задран – словно на построении. Жена Дока смотрит на него со смесью удивления и укора. Даже не здоровается, показательно фыркая и присаживаясь рядом под кабинет. У Психа руки потеют и краснеют уши, словно он нашкодил где-то и его тотчас поймают. Он ёрзает на скамеечке, косясь на гордый профиль женщины, и сконфуженно отводит взгляд всякий раз, опасаясь, что в любой момент она повернётся и словит его с поличным. Псих в порядке и не собирается ничему угрожать. Возможно, вот-вот займётся живописью. Это единственное объяснение наличию чужой фотографии у него в телефоне. О настоящих же причинах Псих старается лишний раз не думать, как старается не думать о том, каким образом фотография ему вообще досталась. Но если по секрету, то ему пришлось выманить Дока из кабинета и припереть к двери вешалку, чтобы он ненароком не зашёл в самый неподходящий момент, пока Псих достаёт фото, стоящее в рамке на столе, и выбирает освещение получше, дабы запечатлеть снимок в памяти телефона. Рядом с женой Дока хочется быть прилежным учеником. Чтобы она оглянулась и одарила нестрогим взглядом, тепло улыбнулась и мягко погладила по волосам, а затем положила руку на щеку и ласково потрепала. Рядом с этой женщиной не хочется даже кричать о том, что его бесит. Язык деревенеет, а сам Псих становится паинькой. Жена Дока одним взглядом может успокоить лучше, чем Док на своём сеансе. И, пожалуй, к этому можно привыкнуть. Впервые за долгое время Псих чувствует, что себя контролирует. И дело не в том, что Док со своей женой взяли его в ежовые рукавицы, и даже не в терзающих его сомнениях о правильном и неправильном. Просто он наконец чувствует себя нормальным. Псих хочет быть нормальным. И он правда старается. Получается у него с попеременным успехом, в зависимости от того, как близко находится жена доктора. Признаваться ей он, само собой, не намерен – в мыслях такого не было! – и Доку говорить уж тем более. Голова на плечах Психу ещё нужна. Для чего – неизвестно, но что-то подсказывает ему, что в этом есть жизненная необходимость. Ему достаточно следить издалека, слушать рассказы Дока, развесив уши, ходить у стены, рассматривая портрет со всех сторон, и засыпать, уставившись в мерцающую заставку телефона. Психу хватит, он многого не просит: уже умудрён опытом. Хотя, чего уж греха таить: в глубине души ведь так хочется заговорить с ней, чтобы она посмотрела не с немым осуждением и сквозящей враждебностью во взгляде, а поняла, что он не так уж плох. Чтобы можно было выдавить из себя пару фраз вместо неловкого молчания, а затем улыбнуться, застав её врасплох. Но Псих ведь пообещал себе не влюбляться и быть хорошим товарищем. А Док, как ни крути, всё-таки его друг. И поэтому Псих готов смириться со своей участью безнадёжно влюблённого и растрескавшимся у основания идеалом. В жене Дока, кажется, есть всё, что ему так нужно, но какое-то не такое, обточенное временем, словно галька. Нечто лучшее, о чём он пока не догадывается. И поэтому Псих всей душой надеется, скрестив пальцы, что у Дока с его женой всё хорошо. В конце концов, эта женщина заслуживает счастья. Раз не с ним, то со своим мужем уж точно. А уж он как-нибудь обойдётся, перебьётся, зачем Психу какое-то там счастье? Псих начинает думать о преимуществах жизни холостяка. В принципе, логично, в чём ещё искать утешение, как не в уединении? От женщин одни только беды и страдания в его жизни, а с недавних пор ещё и в увеличенном объёме. Благодарить за это стоит, конечно же, Хованскую, которая подумала и решила: «А почему бы нет?» Вот и Псих подумал и решил: «Запасть на Хованскую? Звучит неплохо». Но нет, Псих умнее. Псих ни за что не наступит на эти грабли снова: двух шишек ему хватило. Псих упирается и всё отрицает. Грубит, огрызается, плюётся желчью – в общем, ведёт себя, как обычно. Но вот загвоздка – Хованской хоть бы хны. Хованская ведёт себя точно так же: демонстрирует свой богатый словарный запас, язвит, издевается, шагу не даёт ступить без своего едкого комментария. Ехидничает, будто нет большего счастья, чем подтрунивать над подчинёнными, особенно, когда твой подчинённый – Псих. Но нет, эту занозу Псих не любит. Любит – это, скорее, противоположность тому, что он к ней испытывает. Положа руку на сердце, Псих готов смело сказать, что он её ненавидит. За то, что отравляет ему жизнь и ведёт себя так, будто это в порядке вещей и Псих дал ей разрешение портить себе нервы, так что ей за это ничего не будет. В трезвой памяти и рассудке, Псих заявляет: не давал. Хованскую это, впрочем, не останавливает. Хованская снабжает его своими шуточками чаще, чем документами, растущими в высоту на его столе наподобие Эйфелевой башни. Что сказать, романтично. Псих испытывает желание накричать на неё, заранее зная, что на его слово у Хованской найдётся два и она заткнёт его, даже не стараясь. А если он заставит её постараться, то она испытает непередаваемое удовлетворение от своего выигрыша. Поэтому Псих старается избегать её где-то с неделю, незаметно улизнув с рабочего места в свой излюбленный уголок шумного офиса, до которого никому, кроме него, нет дела и где его ждёт по-настоящему верный кулер. Знакомые стаканчики, которые Псих пересчитывает, чтобы удостовериться, что здесь больше никого не было, в целости и сохранности. Это местечко поистине островок спасения, и Псих очень хотел бы, чтобы он был необитаемым. Но, пожалуй, некоторым мечтам просто не суждено сбыться, а некоторым людям расстаться хотя бы на несколько часов. Особенно, если эти люди обожают трепать себе и друг другу нервы. Псих заметно напрягается, завидев Хованскую в другом конце коридора и вслушиваясь в её подкрадывающиеся шаги, тонущие в линолеумном покрытии. – А ты что здесь делаешь? – с возмущением выпаливает он, заслоняя своей широкой спиной кулер от начальницы. – А на что это похоже? – с довольной ухмылкой складывает руки под грудью она, вскидывая бровь; не похоже, что Хованская ожидала увидеть его, впрочем, как и не похоже на то, что она хоть каплю разочарована. – Это моё место, – предупреждающе тянет Псих. – Да? – притворно ахает она, прижимая к груди руку. – А я и не знала, что ты перекупил офис в частное пользование. Что же, буду иметь в виду. – Что тебе нужно? – злобно рычит Псих, вскидывая руками. – В жизни не поверю, что ты пришла сюда просто так, от нечего делать. – Вообще-то, я несколько дней, как сюда хожу, – хмыкает она. – Враньё! – выпаливает Псих, порываясь вперёд. – Тебя здесь не было, не пытайся меня надуть. – Вот так-так, – не скрывая удивления, беззлобно усмехается заинтригованная Хованская. – Откуда такие выводы, мистер Холмс? – Стаканчики все на месте, – выдвигает гениальное умозаключение он, самодовольно фыркая. – Что это ты, ходила к кулеру и нисколечко не пила? Смешно! Псих не без удовольствия подхватывает первый на очереди стаканчик, поворачиваясь к Хованской, откровенно пялящейся на него, спиной, наливает воду и смотрит на неё с видом настоящего победителя, делая глоток. Брови её всё поднимаются и поднимаются, пока не достигают наивысшей точки, а полуприкрытый рот застывает кривой усмешке. Хованская ждёт, смотрит и ждёт, как он опустошает стаканчик с водой, словно царь Македонский: не хватает только венка и щита для пущей аутентичности. Где-то к середине на её лице расцветает то самое невозмутимое спокойствие, которое Псих так сильно в ней ненавидит, и Хованская, используя всё своё актёрское мастерство и красноречие, вещает: – Ходила на кулере обкатывать материал, – и препротивная улыбка расцветает на её лице. – И пила. А стаканы вернула на место. Выражение, застывшее в этот момент на лице Психа, воистину бесценно. Хованская заливается громким и неприличным хохотом, хватаясь за живот и сгибаясь пополам не в силах успокоиться. Он озадаченно косится на стакан и отводит его ото рта, затем смотрит на Хованскую и снова на стакан. На что из этого ему хочется накричать, Псих, наверное, впервые за всю свою жизнь не уверен. – Уморительно, – Хованская утирает слезинки, выступившие в уголках глаз, чтобы не смазать тушь, а затем с лукавой улыбкой смотрит на Психа. – Знаю я, что ты тут делаешь. Кулер охмуряешь. Практикуешься в подкатах на тех, кто не сможет тебе отказать. Псих растерянно застывает, озадаченно моргая и уставившись на неё. Нет, на любовь это совсем не похоже. Любовь – это что-то возвышенное. О любви писал Пушкин, пела… да кто только о любви не пел. Но нигде Псих не встречал такого. Он убеждает себя в том, что с Хованской не возникает таких проблем, потому что он не рассматривает её как девушку. С девушками Псих неловкий, молчаливый и растерянный. С Хованской он какой угодно, но не такой. С Хованской плотину его терпения сносит порывом злости и все эмоции выходят из-под контроля. С Хованской не приходится молчать, только кричать, стараясь её перекрикивать. С Хованской вместо неловкости – стычки, вместо смущения и мыслей о сокровенном – самые настоящие откровения, звенящие в перепонках гневными тирадами. Хованская просто-напросто выводит его из себя, и ей это чертовски хорошо удаётся. И его понятия об идеальном рушатся грудой камней со своего прекрасного пьедестала, потому что Хованская не подписывается ни под один критерий. Потому что Хованская врывается в его жизнь без спроса и нарушает её привычный распорядок. Потому что Псих – это Псих, а Хованская – это Хованская, неидеальная, далёкая от правильного и совершенно, казалось бы, ему не подходящая. Хованская смеряет его снисходительным взглядом, хитро улыбаясь, и разворачивается, удаляясь по коридору и покачивая бёдрами в явно приподнятом настроении. – Пожалуй, оставлю вас с кулером наедине, – произносит она с явной усмешкой в голосе. Псих не сводит с неё пристального взгляда, следя за каждым шагом. Смотрит на воду и снова утыкается пытливым взором в спину, словно что-то тщательно обдумывая. Да, про себя вздыхает Псих, Хованскую только ненавидеть и остаётся. И делает глоток.