Кукловод

I. Между жизнью и игрой. «Отпусти меня, отпусти, отпусти, отпусти…» Звенящий треск всегда был любимым звуком Санса. Не имело значение, что именно трещит: помехи ли в сломанном телефоне, притворно крепкая ветка в лесу Сноудина, разбитое в порыве гнева стекло зеркала, разорванные костные ткани от врезавшихся в кулаки осколков, капли крови, стучащие по пыльному полу, или душа, чужая или собственная. Чаще всего в этом доме трещали либо его кости, либо непроницаемые стекла в глазах его брата, упорно не желающего смириться с истинным положением дел. Трещали, упоительно лаская извращенный бедствиями слух. Вы просто не представляете, как же здорово трещит маска, которую Папирус носит теперь, не снимая. Самое грозное и опасное существо во всем Подземелье. Самое кровожадное, изощренное в пытках и беспощадное. Недаром именно он стал лидером местной армии. Его мощь способна устрашить даже самого свирепого врага и самого лютого убийцу, ненароком свихнувшегося в их ненастном мире. Его боялись и ему безоговорочно подчинялись. Он чувствовал свою силу, свою недюжинную власть, и, к своему несчастью, он успел к этому привыкнуть. И всякий раз земля уходила у него из-под ног, стоило его бесполезному старшему брату появиться где-нибудь неподалеку, в зоне видимости… Мир обошелся с Папирусом крайне несправедливо, когда позволил ему появиться на свет позже этого несусветно больного ублюдка. Неокрепшая и неприспособленная к их миру душа сама тянулась к этой размазне, в необходимые моменты оказывающейся донельзя уютной и родной. Странно, но даже болезненный путь осмысления и взросления не разрушил в нем этого блядского во всех отношениях чувства. Наоборот — с годами эта привязанность превратилась в настоящую зависимость. В зависимость от этого проницательного взгляда, пронзающего его насквозь именно тогда, когда где-то глубоко внутри ему действительно хотелось обнажить свою душу и показать все страдания, всю боль, что скопились в ней, но чего не позволяла делать природная гордость. И брат брал инициативу в свои руки и снова, и снова смотрел на него так… так всепонимающе и всепрощающе. А следом за взглядом приходило тепло его рук, такое спасительное и необходимое. Папирусу была противна эта сгорбленная фигура, эта притворно бодрая улыбка, вечная, будто застывшая на лице, этот отчаянно дерзкий нрав и показное сопротивление, безотказно заводившие его. Он ненавидел, когда к нему кто-либо прикасался, но не мог заставить себя дать брату отпор. Это все было необходимо ему до тянущей боли в душе, в груди и внизу живота. Самое неприятное — Санс знал об этом и пользовался данным, как хотел. Его не пугали перспективы получения увечий и кровопотерь, когда брат вновь и вновь пытался избавить себя от этой больной зависимости, подмять старшего под себя, утвердить над ним полную власть и контроль. Папируса раздражала эта слабость перед ним. По большому счету, это его единственное слабое место. Единственное, что из раза в раз ломает и ранит его, делая уязвимее и больнее. Противно быть настолько зависимым от такого лживого мерзавца. Неприятно осознавать, что любая попытка уничтожить в себе эти чувства лишь закапывает тебя глубже в могилу, в могилу нескончаемого страдания и отчаяния. Что бы Папирус ни делал, он всегда чувствовал себя связанным миллиардами тонких нитей, невидимых, но при этом хорошо ощутимых. И все они намертво прикреплены к кончикам небольших тонких пальцев Санса. Каждая нить являла собой рычажок управления, и поверьте, таких нитей у него было действительно очень много. Слишком много. Даже для него самого. И вот Санс дергает их в определенной выверенной последовательности — он снова выводит Папируса из себя. Он снова доводит его до состояния кипения, сверкая острозубым оскалом и смеясь над реакцией вспыльчивого младшего брата. Эта мелкая блядь всегда оказывалась сильнее, даже когда она лежала в луже собственной крови с переломанными ребрами. Она без тени стеснения улыбалась ему в лицо, будто насмехаясь над всеми нелепыми попытками брата порвать эти духовные нити, которыми он крепко держал его в своих руках. Никакое физическое подчинение Папирусу не избавляло Санса от настоящей, внутренней власти над ним. Вероятно, с виду это может быть незаметным, но все их игры, все их порывы, все драки и нежные взгляды были спровоцированы им, им самим, и он с какой-то больной радостью, с жадностью принимал каждый удар и отвечал на каждое касание характерной дрожью. За звание духовного кукловода Санс действительно дорого расплачивался. Не только телом, но и душой, из раза в раз оказывающейся в плену этих длинных костлявых пальцев. Отыгрываясь, Папирус делал с ней все, что заблагорассудится: он намеренно, с особой аккуратностью и нежностью проводил по ней ладонями, вводил в нее пальцы и медленно выводил их оттуда, тягуче прощупывая изнутри каждую клеточку истерзанной души. Он заставлял Санса подчиняться, не причиняя ему ни малейшей боли. Он в совершенстве владел искусством нанесения увечий, но подобная нежность оказывалась для кукловода куда большей пыткой, чем любое, даже самое зверское издевательство или насилие над ним. Это моральное подавление было уже даже не унизительным, а губительным. Оно учащало треск внутри него, Санса беспощадно ломало, и он оказывался на грани, получая от происходящего свое неистовое мазохистское удовольствие. Папирус ласкал несчастную душу до такого состояния, что брат терял всяческий контроль над собой, давясь своими судорожными криками и стонами, болезненно сладко закатывая глазницы и в кровь расцарапывая мучителю ребра и лопатки. Подобная чувственность убивала его вернее, чем самое изощренное истязание, и он поглощал каждый оттенок живительных и умерщвляющих эмоций, испивая чашу горько-приторной муки до последней капли. А потом руки Папируса, отпускающие выжатую душу, доходили уже непосредственно до разморенного и взмокшего от возбуждения тела. Он приподнимал его за ошейник и вовлекал в поцелуй, кусая до крови его зубы и не давая им сомкнуться в знакомый раздражающий оскал. Он видит, как от уголков рта Санса текут тонкие красные струйки, но ни на минуту не останавливается, оставляя свои следы по всему телу болезненными укусами, проглатывая выступавшую из вскрывшихся ран кровь до жжения в горле. Небольшое тело в его руках изнывало от напряженного ожидания, его руки сводило судорогами, и он уже уютно устраивался на его коленях, отчаянно желая продолжения. Зная, чем все это закончится. Нити ослабевали окончательно, и Санс позволял себе становиться абсолютно беспомощным. В такие моменты он позволял брату брать над собой полнейший контроль, расплачиваясь за свою безусловную власть над его душой. Санс впивался своими пальцами в его шею и его спину, когда чувствовал вполне реальное вторжение и толчки внизу. Его распирало от болезненного желания принадлежать, без остатка принадлежать и утопать в этих сильных руках, в этих намертво сцепленных объятьях, чувствовать чужое тепло внутри себя и отдаваться ему полностью. Они были слишком заняты друг другом. Папирус упивался кратким моментом своей власти над душой брата, а Санс с жадностью принимал все внимание, оказанное ему со стороны самого сильного и страшного монстра в Подземелье, играл на его единственной слабости и доверялся ему, доверял ему свою душу, зная, что тот никогда не сможет решиться разорвать ее в мелкие клочья, даже если это избавило бы его от ненавистной зависимости. Близкий к финалу, Санс хриплым от стонов, срывающимся и дрожащим голосом произносил свою единственную фразу: — мы же всегда будем вместе, верно?.. И подводил ею незримую черту. Черту между их контролем друг над другом. Папирус не знал, кто в этот момент действительно кого контролировал: то ли брат признавал его абсолютное доминантное первенство, то ли Санс окончательно завладевал непривычно хрупкой душой брата. И скорее всего, эти два процесса происходили одновременно, восстанавливая болезненное равновесие между их влиянием друг на друга, физическим и психологическим. И это был единственный момент, когда они достигали кратковременной гармонии в своих ненормальных во всех смыслах отношениях. Отравленные друг другом, они долго лежали вместе, до основания сломленные и обессиленные. Папирус уютно устраивался на его хрупком плече, прильнув к тонкой шее лицом, и закрывал тяжелые веки, обвив его небольшую фигуру своими руками. Он чувствовал, как его придерживает за плечо донельзя теплая небольшая ладонь, и прижимался к брату еще плотнее, впитывая весь жар этого хрупкого, принадлежащего ему одному тела. Эти минуты были их последним спасением. Спасением от отчаяния, от океана неконтролируемого безумия, в котором они незабвенно друг друга топили. II. Точка (не)разрыва. Это внутреннее содрогание, это неудержимое удушье было для Санса страшнее любой пытки и, возможно, смерти в том числе. Вы не можете даже представить, насколько больно быть кукловодом. Судьба его всегда трагедийна. Он чувствует, как его невольная марионетка медленно умирает, приходя в негодность. Нити истончаются и все больнее, подобно лезвию бритвы, врезаются в пальцы, стирая их уже не в кровь, а в мясо, которого у него, к сожалению, не было. Плотные веревки отходили не от поверхности пальцев. Нет, они были связаны с самой душой, и они непрестанно паразитировали на ней. Из раза в раз Санс жертвовал своей душой, чтобы спасти своего любимого брата от мучительно медленной гибели в плену этих удушающих веревок. Чтобы отсрочить этот неизбежный исход и сказать ему еще что-нибудь, чего бы он не решился сказать при других обстоятельствах. Их время утекает сквозь пальцы, жизнь покидает тело, а на лишние слова зачастую не остается сил. Им всегда будет мало. Только умение держать контроль над душами позволяло Сансу выживать в этом мерзком мире, но он никогда не хотел подчинять себе и брата, не хотел доводить чистоту его привязанности до такого состояния. К сожалению, он действительно ничего не мог с этим поделать. Нити появлялись незаметно для них обоих, а когда они стали причинять настоящую боль, от них уже невозможно было избавиться. Ему правда не хотелось заставлять брата становиться слабым, но треск этой маски, невольно проявляющиеся тени страха и беспокойства на его непроницаемо суровом лице доставляли Сансу такое неудержимое удовольствие, что он не мог продолжать держать себя в руках. Таким образом, он медленно вязал себе петлю из своих же незыблемых пагубных нитей. Всякий раз, когда руки Папируса цепко впивались в горло Санса, специально или случайно, последний, почти задыхаясь, просил сжать его еще крепче, сделать ему еще больнее, ограничить доступ кислорода, а вместе с ним — и этого запаха родных костяшек, уже сводящего его с ума. Это было необходимо. Это было невыносимо. Его роль, его судьба становились для него настоящим проклятьем. Нет, ему всегда было плевать на себя. Самопожертвование давно стало для него делом внутреннего долга, а не подвигом. Но даже оно не спасало его на этот раз, несмотря на то, что он лишь хотел оградить любимого брата от таких мучений, не желая забирать Папируса с собой в могилу, в бездну постоянного удушья. Кукловоду нельзя любить. Санс знал. Его предупреждали. Но он нарушил это единственное правило и нес за него заслуженное наказание, медленно теряя контроль над собственным сознанием, теряя себя в попытках спасти любимую душу от тьмы. Снова и снова разбивая стекла в глазах брата, в этих дергающихся алых огоньках Санс читал единственную молящую просьбу — просьбу об освобождении. В этом теплом, лишенном притворной жестокости взгляде виднелись искренняя любовь и желание быть принятым и понятым. Бремя кровавого охотника не изничтожило его тонкое мировосприятие, чуткую душу и простые чувства, как бы он ни пытался задавить их в себе. Санс видел его насквозь. Этот больной взгляд напоминал ему о давно ушедших днях, когда маленький и слабый младший брат искал в его руках защиту от зла, что уже неустанно врывалось в его недолгую жизнь. Кто знал, что однажды Сансу придется спасать его от себя самого. Любовь в этом мире приравнивается к самоубийству, и Санс уже выбрал место, в котором себя похоронит. Отсыревший подвал, уже мало похожий на мастерскую, хранил в себе слишком много болезненных воспоминаний, а сердцебиение его единственного посетителя, равно как и его дыхание, невольно замедлялись, поглощаясь плесенью в затхлых углах. Можно ли назвать такой исход спасением? Санс не знал. Но это было последнее, на что он по-настоящему решился. Апофеоз умалишения. Последняя попытка избавиться от бремени кукловода. Последняя попытка отпустить искалеченную душу брата. Оторванные от языка слова покоились на оборванном клочке бумаги на столе в зале. Санс просил о прощении, зная, что ему уже поздно просить, а Папирусу уже поздно прощать. Он вызвал свою душу. Искалеченная давнишними и недавними событиями, она изнывала от желания прекратить свое существование и млела только перед двумя в мире вещами — перед остротой костяных атак и касаниями родных рук. Единственная кость возникла на угрожающе малом расстоянии от истерзанной души. Рука подрагивала, но держала нехитрые элементы своей казни твердо. В отрешенном взгляде мелькало изуродованное подобие решимости. Санс плотно сжал веки и мысленно распрощался с жизнью, соединяя две взаимоисключающие его составляющие в единое целое. Отчаявшись, он вложил в удар слишком много сил. Он допустил свою последнюю ошибку. Санс не слышал, как кто-то торопливо спускался в подвал с криком: «Не смей!», не сразу понял, как его оттолкнули в сторону. Не сразу понял, как его атака вонзилась в любимую сильную спину. Струйки крови потекли из уголков рта раненого, а Санс несколько секунд лежал в противоположном углу, ненадолго оцепенев от произошедшего. Он уже слышал, как трескается его родная душа. Он с трудом сдерживал слезы досады, медленно подползая к брату и аккуратно подхватывая его за руки. Грудь Папируса замирала при каждом вздохе, разливавшем новые волны боли по всему телу и обжигающем разбитые ребра. Санс никак не мог прийти в себя, не мог осознать произошедшее. Лишь сбивчивое дыхание вернуло его к реальности: — Мы ведь всегда будем вместе, верно? Санс отчаянно не мог понять. Из почерневших глазниц вырывались бессильные слезы. Почему Папирус помешал ему? Из-за чего отказался от возможности освободиться? Когда болезненная реакция на действия кукловода стала последней попыткой выразить свою любовь к нему? Зачем он позволил умертвить себя окончательно? «Любовь приравнивается к самоубийству». Кукловод не имеет права любить свою куклу, равно как врач не может лечить своих тяжело больных близких. Оба субъекта этих прискорбных цепей обречены на боль, в которой они пострадают вместе. Незримые нити подпитываются энергией эмоций, лишая связанные души жизненных сил… эти заученные фразы... как же он устал от них. Малодушные правила для боязливых обывателей! Санс презирал их всем своим выжженным сердцем, но только сейчас до него дошло, что его милая кукла презирает их не меньше, и сейчас она растаптывает их в грязи, в пыли и собственной крови. Правила, обстоятельства, страхи и предрассудки не предназначены для решительных душ. Пусть и разрушенных, но все-таки по-своему отчаянно решительных. На этот раз смерть выбрала их, но им не было жаль. Смерть стала для них последним доказательством безвременной любви и преданности. Эта связь между ними нерушима, а гибель носителей — это еще не конец. Это лишь новое начало. Они верили. Несмотря ни на что, они продолжали верить. Подрагивающий от нарастающей боли рот расплылся в судорожной улыбке, когда к ней нежно прильнуло заплаканное лицо Санса. Он бесстрашно следовал в небытие вслед за любимой душой, которую он сам никогда бы не решился назвать куклой. — всегда будем. Санс сжал в руках свою спасенную неожиданной братской жертвой душу и направил ее в сторону чужой, на которой каждую секунду образовывались новые трещины. Их подрагивающие ладони, поддерживающие свои израненные души, немедленно вцепились друг в друга, переплетая пальцы. С тихим треском слабые белые огни рассыпались в их руках. Осколки разбитых в них душ смешивались вместе, навечно оседая ослепительно белой пылью на исчезающих в вечности пальцах. III. … — Отпусти меня, отпусти, отпусти, отпусти!.. Папирус продолжал жалобно всхлипывать сквозь сон, лепеча едва различимые, сдавленные слова. Несмотря на кажущуюся постоянной усталость, Санс всегда спал чутко, особенно когда притворялся задремавшим во время чтения сказок, чтобы брат засыпал быстрее. С самых малых лет Папируса, как и его самого когда-то, мучили ночные кошмары (разница только в том, что с возрастом вся жизнь Санса стала сплошным кошмаром, хах). Вот и сейчас свернувшуюся в клубок маленькую фигуру сильно трясло во сне. — папи? папирус! хей, ну ты чего? — он коснулся его плеча, как вдруг вырвавшаяся из кошмарного плена душа вцепилась в протянутую руку, как в спасательный круг. — черт, да ты же продрог до костей! что случилось? Папирус не мог говорить. Тяжело возвращавшегося к реальности, его давили неудержимые слезы. Пытаясь унять нахлынувшее беспокойство, Санс терпеливо ждал, пока проснувшийся придет в себя, отдышится и сможет нормально говорить. — Меня что-то душило. Невидимое, тонкое. Было страшно, — ему все еще было тяжело говорить. Сильно, похоже, придушило. — Но самое страшное… оно задушило тебя… у меня на глазах, — Папирус не смог сдержать нового потока слез. Сансу стало не по себе. Очень не по себе. — ну не плачь. ты же уже взрослый. давай без этого… — а у самого сердце разрывалось от жалости. Будто чувствуя чужую боль, Папирус крепко обнял брата, прижавшись лицом к теплому красному свитеру, быстро впитавшему соль и горечь детских слез. — я здесь, никто нас не задушит. я серьезно. все будет хорошо, — Санс уже не знал, кого больше успокаивал — себя или брата. — Санс… — он ненадолго оторвался, внимательно вглядываясь в его лицо. — Скажи, мы ведь всегда будем вместе, верно?.. — слабый голос все еще сильно дрожал. — конечно будем, бро. Санс светло улыбался, прижимая Папируса к себе. Они действительно никогда не отпустят друг друга. Никогда.