О булочках, тёплых руках и сестринской любви

Кайла стоит перед зеркалом, которое на дверцах общего шкафа-купе. Удобный шкаф. И зеркало удобное: высокое, всё видно, когда свет включен. Но ей и не нужен этот свет. В коридоре сумрак, только сквозь матовое стекло в одной из дверей еле льется свет из соседней комнаты. Ей не нужен этот свет, потому что она и так знает, что она некрасивая. Кайла ненавидит свою, детскую еще, упитанность, свои округлые руки, свои пухлые щеки. Старшие любят подкалывать её, говорят, что она похожа на булочку. Они добрые, вообще-то, но. Как будто она сама не знает. Её негласная роль — быть маленькой, скромной, милой булочкой в группе — среди тонких, высоких, длинноногих старших — но в свои пятнадцать она эту роль ненавидит всем сердцем. Старшие похожи на принцесс, а она? Она смотрит на свое отражение исподлобья, уныло и зло. Уголки губ отпущены, и из-за этого её щеки кажутся ещё толще и ужаснее. Она берет их пальцами и тянет в разные стороны. Она их ненавидит. Она ненавидит своё детское пухлое тело. В пустом коридоре раздается звонкий звук пощечины. Потом второй, и злые слезы катятся по этим круглым ужасным щекам. Она ненавидит. Ненавидит себя. Булочки. Эти булочки осточертели уже. Запах выпечки разносится по всему общежитию — Минкен сегодня заправляет на кухне, значит обязательно надо ждать каких-нибудь сдобных рулетиков, посыпанных сахаром, или ещё чего-нибудь подобного, что Кайла точно есть не будет. С каждым таким рулетиком она становится только толще, поэтому их есть нельзя. Вообще надо поменьше есть. А слезы всё текут. Она уже не стоит перед зеркалом, она сидит на полу, прислонившись боком к стене, потому что сил нет видеть себя. Сил уже нет даже на то, чтобы, только заслышав приближающиеся шаги, подняться и уйти куда-нибудь, где она сможет успокоиться, а потом выйдет ко всем как ни в чем не бывало, и никто ничего не заметит. Она так делала много раз, но сегодня все силы остались на репетиции. Репетиций стало больше в последнее время — а всё без толку. Щелкает ручка, дверь открывается с коротким скрипом, из кухни в коридор льется свет, и запах булочек становится сильнее. Минкен что-то напевает, вытаскивая из духовки металлический противень. Кайла всё видит через зеркало. Слезы уже не текут. Смотреть на Минкен за готовкой спокойно. Она как добрая старшая сестра, какие только в книжках бывают, и руки у неё золотые. Она красивая, и на неё хочется быть похожей. Когда Минкен заканчивает перекладывать булочки с противня в плетеную корзинку и поворачивается, чтобы выйти из кухни, Кайла наконец собирает последние силы для того, чтобы встать. Из освещенной кухни коридор кажется мутно-темным, и когда Минкен видит, как ей кажется, вырастающий из пола, неясный черный силуэт, по всему общежитию раздается визг. Всё происходит в мгновение ока. — Тише, онни, тише, прошу тебя, это всего лишь я! — шепчет Кайла, выскакивая на свет и оглядываясь, не идет ли кто. Потому что — одной Минкен хватит быть посвященной в её тайну, остальным ни к чему. Кайле, вообще-то, стыдно за свою слабость. Она принимается собирать рассыпавшиеся по полу булочки. Минкен тоже скоро приходит в себя, и вдвоем они успевают уложиться в правило «пяти секунд». Кайла, облегченно выдыхая, так и говорит: — Ух, успели, — и шмыгает носом. — Что успели? — Минкен отставляет на стол корзинку, не сводя с Кайлы внимательного обеспокоенного взгляда. Кайле, вообще-то, стыдно. За свою слабость, за зареванное, ещё больше опухшее лицо, выдающее её с головой. Ей стыдно за то, что она такая некрасивая. Она отводит взгляд и хочет уйти, но Минкен удерживает её, молча притягивает к себе, гладит по голове. У неё мягкие руки — такие родные, такие заботливые, такие теплые, как у мамы — кажется, что когда она обнимает, в её объятиях можно спрятаться от всего мира, и ничто не будет неправильно или страшно. Как сильно она устала. Как сильно она скучает по дому, по маме. К горлу опять подкатывает комок, и опять до смерти хочется разрыдаться. Минкен усаживает её к себе на колени, прижимает к себе и гладит, гладит по макушке и по спине, что-то приговаривая, как маленькой, о том, что она и умница, и красавица — как будто всё-всё знает. Этим нехитрым утешениям так хочется верить. Слезы снова прорываются наружу, уже не злые — усталые, в них и неуверенность, и тоска, и страх. Кайла сжимается в комочек и плачет, и плачет, потом обнимает Минкен за шею, и продолжает плакать. Потом затихает. Усталость и мягкие, ритмичные поглаживания наконец берут своё, и от истерики остаются только редкие судорожные всхлипы. — Ты будешь с нами есть? — Минкен спрашивает тихо, не разжимая объятий. Кайла только отрицательно мотает головой. — Тогда тебе отложить парочку? Утром… — Кайла мотает головой интенсивнее и бубнит, по-прежнему уткнувшись в плечо, глухое «не буду». Минкен вздыхает коротко. — Тогда я скажу, что ты пошла спать. Ты ведь спать? — Кайла кивает. Минкен ободряюще похлопывает ее по спине, встает, и той нехотя приходится отстраниться. Лицо Кайла прячет за волосами. — Умойся сейчас и спи вот в этом, ладно? — Минкен протягивает ей охлаждающую маску для глаз. — Чтобы завтра снова быть красивой, м? — Она садится на корточки и заглядывает под волосы, — Потому что ты красивая, Кайла. Очередной вздох получается громче, чем хотелось бы, почти как всхлип, она снова обнимает Минкен за шею, а теплые мягкие руки обнимают её. — Я люблю тебя, онни, — шепчет она между всхлипами и чувствует, как объятия становятся крепче. — Иди спать, милая. Я тоже, — Минкен целует её в лоб и отпускает. — Не забудь про маску, хорошо? — говорит она перед тем, как выйти из кухни. Кайла слышит гул разговоров и радостные возгласы остальных, когда Минкен с корзинкой булочек входит в общую комнату, слышит, как кто-то спрашивает о ней, и Минкен начинает отвечать, а потом дверь закрывается и слов уже практически не разобрать. Она устала и чувствует опустошение, но жизнь на этом не заканчивается. Кто-то считает её красивой. К тому же, она правда любит то, чем занимается. Она избегает смотреть на себя в зеркало, представляя свою зареванную опухшую физиономию, а потом решает, что надо быть сильнее. Она рассматривает свое лицо, все в красных пятнах и теперь правда опухшее, и думает, что, наверное, это тоже нормально. У всех бывают плохие дни. Утро вечера мудренее.