Если вообще кто-то может

Наташа отводит взгляд от цели и видит летящего ястреба. И ей нужно стрелять, цель, цели, уходят, но птица кричит, разбивая ее обычную сосредоточенность. - Боже, Клинт, - шепчет Наташа, пытаясь вернуться к работе, - уйми уже свою совесть. У меня она все равно не приживется. А потом замирает. Она помнит этот момент. Гавана. Залитая этим чертовым солнцем площадь. Рассвет только наступил, а зной уже кажется невыносимым. Но Наташе плевать. Птица, которой, конечно же, здесь никогда не было, кричит и кричит, и Наташа распрямляется в полный рост, оставляя винтовку. Выстрелов не было, но это не важно. Поганая совестливая птица опоздала. Лет так примерно на… на много. Наташа смотрит с крыши. Она знает, что дело закончено. Что два тела лежат на земле, укрытые сброшенным ею американским флагом. Она знает, что ткань пропитывается их кровью. Она знает, что пора уходить. Вот только не хочет. Наташа помнит, что будет дальше. Нельзя сказать, что она когда-то в самом деле пыталась это забыть. Собственно, об этом ей до сих пор нельзя говорить. Наташа просто стоит. У нее нет иллюзий, что прошлое каким-то образом изменится, если сейчас, во сне, она поступит иначе. Вот, не выстрелила. Но разве реальность таким впечатлишь? И она может стоять здесь хоть вечность, может состариться и умереть на этой крыше, но все равно знать, что в реальности все было не так. Наташа не хочет досматривать сон до конца. Не хочет видеть, что случилось, когда она спустилась вниз, да еще совсем немного прогулялась по Гаване. Наташа давно не вспоминала эту историю и сейчас не собирается. Она собирается закрыть глаза и дослушать яростный клекот ее ястреба. - Заткнись, - просит она негромко, - замолчи, Клинт. Когда вообще ты поселился в моей голове?! Свали нахрен отсюда! И тогда мерзкая птица, черт, такая сильная птица, просто врезается в спину, толкая ее вниз. На площадь. На улицы. К месту, где она не хочет оказываться. К мягкой влажности душевой. К обманной надежности чужого дома. К запаху крови. Наташа смотрит на прикрытое шторкой тело. Наташа ненавидит проклятую птицу. А потом она просыпается. И нет жары. В спальне даже немного прохладно. Нет солнца. Потому что ночь, да и шторы плотно задернуты. И, уж точно, нет никаких убитых ею людей. Только живые. Наташа лежит щекой на теплом животе, а ласковые пальцы перебирают ее волосы. - Ты плачешь? – спрашивает Кейт. – Ты не умеешь. - Не умею, - отвечает Наташа покладисто. Говорить ей не хочется. Но и закрывать глаза как-то страшно. Вдруг ястреб явится снова. Еще с каким-то приветом из прошлого. – И не плачу. Тебе показалось. Наташа не врет сейчас, слез нет ни на глазах, ни внутри. Да и откуда бы им взяться. - Ну, вздыхала ты жалобно. И зло. Плохой сон? Кейт поглаживает уже шею, массирует бережно и больше не двигается. И голос ее из темноты звучит так спокойно и ровно. Кейт ее не жалеет. И это слышно отчетливо. А еще, от этого вдруг становится хорошо. Лучше, чем минуту назад. - Воспоминание, - Наташа радуется про себя, что не говорит во сне. – Давнее. Тебя тогда и на свете не было. - Ну, теперь есть, - замечает Кейт и сжимает пальцы теплее. Наташа не знает, что должен означать этот жест. Поддержку? Ободрение? - И это прекрасно, - чуть улыбается Наташа и, вот странно, делает это искренне. – И что есть, и что только сейчас. Тогда… я бы не понравилась тебе тогда. - Уверена, - голос из темноты звучит убийственно серьезно, - что всю ту долю секунды, что я смогла бы тебя увидеть, я была бы в тебя влюблена. Я умерла бы счастливой. Не могу представить другой реакции. - Не шути так, - Наташа морщится. А потом думает, что бывало с ней и такое. Сколькие из тех, кого она убила, в самом деле были в нее влюблены? И зачем вообще ей об этом думать?! Они молчат, и не сказанное «а я и не шучу» висит под потолком почти ощутимым токсичным облаком. И разъедает Наташино мимолетное счастье. Наташа злится на глупые слова, на кошмары и привидевшуюся птицу. - Там был Клинт, - говорит она, и слова растворяют несуществующее облако. – Во сне. Представляешь. Он был птицей. И он на меня злился. Не хотел, чтобы я делала то, что делала. - Ты пыталась съесть без него пиццу? – усмехается Бишоп, а потом добавляет серьезно: - Ты сама не хотела. Клинт тут не при чем. Наташа выдыхает дурашливо. А потом целует ее в живот. Смешная и наивная Кейт. Нет. Не наивная. Светлая Кейт. Чистая Кейт. Она видела так много и столько пережила. Но Наташа рада, что за ней Кейт не угнаться. Хотела, не хотела. Как будто тогда это имело хоть какой-нибудь смысл. - Кто-то еще был во сне? – спрашивает Кейт осторожно, когда волосы Наташи окончательно спутываются от ее прикосновений. – Кто-то важный? - Ее звали Марина, - отвечает Наташа и радуется, что ее девочка не видит сейчас ее улыбки. Испугалась бы точно. – Она не была в меня влюблена, но… - Но она любила тебя, - продолжает Кейт рассудительно, без капли тепла или страха, - до самой смерти. Мне так жаль. Правда. Очень жаль. - Мне тоже, - врет Наташа и вжимает лицо ей в живот. Она больше не спит, а значит, не может позволить себе чувствовать. Это было бы глупо и не безопасно. Так ее обучили когда-то. И это все еще правильно. До сих пор. Подспудно она ждет, что Кейт скажет ей какую-нибудь глупость. Что Наташа не виновата. Что ей промыли мозги. Еще какую-нибудь чушь. Но та молчит и продолжает поглаживать. Наташа уверена, что это не от растерянности. Просто слова не нужны. А вот прикосновения – очень. - Ничего не исправить, - говорит Кейт, наконец, тихо. – Но я могу сварить тебе кофе. И жить с тобой еще долго и счастливо. - Да, - сдается Наташа ее свету. – Ты можешь. Если вообще кто-то может, то это ты.