Лучшее в моей жизни

Если бы Эвен мог дотянуться до телефона, разлочить экран и ткнуть в иконку Moodnotes — последние дни отмечал бы, как сплошное «плохо». Раньше, в Daylio, у него были лично созданные градации: «ужасно», «днище», «лучше бы не просыпаться». Микки говорил, что Киран всё еще пользовался Daylio, и у него тоже есть свои оттенки депрессии — как в саамских языках существует десятки слов для обозначения состояний снега. Во время этой фазы они брели по колено в глубоком рыхлом снегу, усталые и замёрзшие, видя кругом только белую безжизненную пустыню. Эвен теперь постоянно спал — глубоко и беспробудно, как спят младенцы до года. Под конец депрессивного эпизода это было обычное дело — измученная бессонницей тушка требовала компенсации. Эвен злился; его всегда напрягало отводить на этот дурацкий сон даже пять-шесть часов. Что уже говорить про восемнадцать! Но его мнение никто учитывать не собирался — аффективное расстройство, это всё же не хер собачий. Нет, он оставался человеком, насколько мог. Заставлял себя встать под душ хотя бы раз в сутки. Держал поллитровую кружку воды на столике возле кровати — на минимальном рационе тело могло жить удивительно долго, но вот обезвоживания не переносило. Маленькие глотки время от времени помогали. Когда получалось подняться с кровати, Эвен открывал окна в спальне, раскалывая красное витражное полотно, и морозный воздух вихрем врывался, холодя грудь. Лилле был не обязан находиться с ним рядом в такие моменты — они много раз это обсуждали. Обычно тот спорил. Но в последние дни, очевидно, понял: такой жалкий тип, как Эвен, не заслуживает столько внимания и поддержки. Исак теперь появлялся ближе к вечеру. Торопливо разувшись, сразу проходил посмотреть на него. Он склонялся над Эвеном, напряжённо вглядываясь в лицо в темноте, отчего-то не смея даже немного прибавить освещения. От ворота его свитера пахло так знакомо — солёной, облепленной нитями ила галькой на морском берегу. Эвен силился, но не мог понять, откуда он так хорошо знает этот запах. Ой, да ладно. Всё это время он знал. Просто был совсем никакущим, чтобы обдумывать, что это значит, и ещё как-то там реагировать. О Соне можно было бы написать пару новелл в духе «Девушка, которая ненавидела кружева» и «Девушка, которая не переносила девчачьи запахи». Он выбрал для нее прозрачный голубой флакон Eau des Merveilles Bleue от Эрме, и подарил в день расставания (Соню никак нельзя было бросить по смс). Каждый раз, когда они потом виделись, Эвен чувствовал этот едва уловимый шлейф. Запах сониной кожи, смешанной с Де Мервиль Блю: Исак исходил им так сильно, будто скальпировал Соню на манер Гренуя и весь обрызгался полученной эссенцией. После первого раза с ней Лилле уже не ложился в одну кровать с его летаргичным трупом — под пледом на диване Эвен обнаружил валик из подушки и скатанного одеяла. *** Как-то (в учебнике Майерса, вроде бы) он прочёл, что в состоянии депрессии человек видит мир наиболее непредвзято. Наверняка, клиническая депрессия в этом плане была ещё круче — применять в своем восприятии фильтры просто не было сил. Исак, по всей видимости, спал с Соней, и это было... справедливо, в своем роде. Соня вызывала у него неизменно бурную реакцию, и Эвен даже догадывался, в чём дело. Может, они даже беседовали, проводили время вместе. И Лилле ходил меж заставленных бутылками стеллажей в «Полет», выбирая кислую дрянь, которую Соня называла вином. Эвену было поделом. Он прекрасно знал, сколько зла причинил им обоим. Даже когда он закрывал глаза, всё равно видел длинный список по пунктам. Если начать с Сони, то он: - впустую потратил четыре года ее жизни - был ужасным бойфрендом: непредсказуемым, грубым, невнимательным - не взял её в жёны, как она того заслуживала - не дал ей желанного ребёнка - оставил её хладнокровно, хотя Соня не оставляла даже в самые жуткие моменты. Теперь Лилле. Тут первый пункт был таким же, как с Соней — снова четыре украденных у него года. А кроме того, Эвен: - обременил его собой в ту пору, когда молодой парень ищет только развлечений - заставил стыдиться собственной ориентации: ведь Исак был би - не удовлетворял в постели - заставил пережить хоррор с принудительными госпитализациями много раз - за осень настолько отдалился из-за работы, что Исак не знал ни о пережитой недавно мании, ни о встрече с реальным Лассе - довёл его до измен, хотя Лилле точно не хотел изменять. Список Микки Эвен правил, но тот всё равно выходил самым длинным. Может, потому, что Микки знал его дольше всех. Они с Микаэлем были как Петер Асбьёрнсен и Йорген Му, что четырнадцати лет встретились в школе коммуны Нодерхов, и стали неразлучными на долгие годы. Глупо, но эта ассоциация была такой прочной, что Эвен вспоминал о Микки каждый раз, когда видел купюру в пятьдесят крон. *** На четвёртую ночь от шеи Исака не пахло нагретой галькой и морем. Исак вообще не пришёл домой. Соберясь с силами, Эвен сел на постели, взял в руки телефон — слава Богу, догадался приглушить яркость, и он не ослеплял. В списке уведомлении была смс от Микки с двумя словами, которые он сам придумал, как код (на тот случай, если Лилле станет совсем плохо). Смс была отослана неделю назад. Последнее сообщение было от Элиаса Баккуш, двадцать минут назад — простое «перезвони» и всё. К счастью, Эвен уже мог разговаривать. Поэтому набрал саниного брата, надеясь услышать что-то о Лилле. Элиас взял трубку очень быстро. - Эвен? Слушай, тут такое дело, бро... Тот замялся, и это был очень плохой знак. Уж кто-кто, а Элиас всегда говорил в лоб, не пытаясь сгладить впечатление. - Да говори ты. Обещаю, что не развалюсь, - подбодрил Эвен. - Слушай... твой Исак, он сегодня ко мне полез. У Эскиля дома, когда тот отошёл проверить пирог в духовке. И вот это уже пиздец, согласен? - Да, - кивнул Эвен. - Согласен, некрасиво. Прости его, пожалуйста. Это моя вина. - Да с какого хера это твоя вина-то? - громко возмутился Элиас. - Это ж не ты приперся в гости к Эскилю ночью, и не ты хватал меня за член. Причём, чувак... Линн, которая была там же, его не смутила. Ладно... я так понимаю, ты болеешь сейчас? Извини, что дёргаю. Исак с Юнасом. Юнас был так охренительно любезен, что забрал на ночь к себе. Наверное, отпишет тебе скоро. - Угу, болею ещё. Спасибо тебе и Эскилю тоже. Позже нормально поговорим, как в себя приду... хорошо? - Да, я понимаю, бро. Не парься, - поспешно сказал Элиас. - Давай, набирайся сил там. Эвен лег на кровать, вытянув руки вдоль тела. Нечеловеческая усталость наваливалась, сковывая по рукам и ногам. Он покорно сомкнул веки. Саамы, разжигая костёр в снегу, имели привычку в основании укладывать слой сырых сосновых поленьев. Такие были почти негорючими и не позволяли протаять снегу под ними. А Эвен как будто забыл о такой простой предосторожности. И сейчас лежал на дне глубокой ямы, в хлюпающей ледяной воде, уже полностью запорошенный белым. *** В эту ночь Эвену приснился дед Улаф. Эвену снова было двенадцать, он сидел на на корточках среди зелёной травяной трухи на только что побритой лужайке. Дед, по давно укоренившейся традиции, выкладывал у стенки сарая портрет очередного короля. Делая это вопреки Janteloven — неписаному закону, что требовал от скандинавов не выступать, не воображать о себе много и уж точно не считать себя кем-то исключительным. Но деду было чхать. Он жить не мог без завистливых замечаний соседских мужиков и ахов их жёнушек. В этот раз честь запечатлённым в дровах досталась Харальду Прекрасноволосому. Само собой, уже в эпоху после объединения Норвегии — ну, стал бы дед выкладывать какого-то бомжа с сальными патлами. Пёс его разберёт, какие у сына Хальвдана Чёрного были волосы — скорей уж тёмные, чем наоборот. Но в художественном видении деда это получался прямо Рубенс. Пламенеющая рыжина с проблесками солнечно-жёлтого. Разложенные кучками ровно наколотые поленья дед кропотливо укладывал рядами, то тихо поругиваясь себе под нос, то обрадованно потирая руки. Полежавшая на ярком солнце берёза становилась очень жёлтой, а ольха была и вовсе незаменима для королевских волос — пламенно-оранжевая, будто горящая изнутри. Здоровый железный венец с зубцами дед смастерил из жести, приколачивая к своим шедеврам. Он переходил от одного дровяного монарха к другому, потому как в те далёкие времена правители были скромнее, а корона ещё не слишком отстояла от боевого шлема с зубцами для отличия. Пока что венец ещё ждал своего часа — Харальд был собран примерно наполовину. Но можно было уже с уверенностью сказать: живи он в наши дни, Лореаль и Шварцкопф бились бы за право заполучить контракт с такой моделью. *** У снов про деда Улафа был один существенный недостаток: они никогда не были интерактивными. Эвен мог только наблюдать записанный в памяти кусок из своего и дедового прошлого, а вот заговорить или что-то сделать — нет. Что же, приходилось довольствоваться и этим. Дед перестал работать после реформы в 98-м, когда минимально допустимым возрастом раннего выхода на пенсию сделали шестьдесят два года. Столько ему и исполнилось, когда родился Эвен. Само собой, этот ранний выход на пенсию был неспроста. Уже потом Эвен понял, как нелегко деду приходилось на государственной службе. Попробуй объясни коллегам, отчего ты теряешь концентрацию, неспособен сделать самый примитивный выбор, не можешь разговаривать с клиентами. Янтеловен не позволял показать, что ты какой-то не такой, и дедушка наверняка вынужден был изобретать всё новые нелепые оправдания для своих депрессивных эпизодов. Даже придя к мысли о необходимости лекарственной терапии, Улаф не получил облегчения — его упрямый старый организм оказался резистентным к всему, что предлагали врачи. Может, оттого, что заболевание было уже слишком запущенным. Ведь и шизофрения, и депрессивное, и биполярное расстройство во временем прогрессируют, если их не лечить. После нескольких неудачных схем лечения, заработав асептический менингит в виде побочки, пробовать снова Улаф отказался. Вообще, конечно, Эвену повезло. Рано овдовевший, одинокий дед в нем просто души не чаял. Он не принадлежал к большинству, которое, вырастив своих детей, не особенно возится с внуками, только заваливая их подарками на Рождество. Нет, Улаф полноценно участвовал в его жизни — не меньше, чем отец или мать. Конечно, никто тогда понятия не имел, что старого и малого связывает родство психиатрических диагнозов. Что дедова любимая дочь завела единственного ребёнка, чтобы через поколение передать ему желание прострелить себе голову. Однажды, сидя в полицейской машине со скованными запястьями, Эвен очень невежливо спросил маму, зачем она, блять, его родила. Ула тогда не накричала на него, не заплакала. Только ответила, что честно не знала тогда — ни про дедову униполярную депрессию, ни о том, что это наследуется. А если б знала — тогда бы ни за что. Эвена жутко крыло от мании (иначе зачем бы понадобились наручники), но её ответ он услышал и принял в качестве извинения. Всё же, ненавидеть своих родителей — это было бы слишком тяжкое бремя. *** К сожалению, именно такое бремя выпало на долю Исака. Не надо было быть гением, чтоб понять, как эта ненависть грызла самого Лилле изнутри. По правде, это больше всего походило на одну средневековую пытку. Клетку с крысами, открывающуюся со дна, ставили на живот человека, а сверху клетки клали раскалённые угли. В попытке спастись от жара крысы проедали свой путь прямо через внутренности терзаемого. Ненавидеть своих ещё живых родителей было сродни этому — Исак мучился, не в силах об этом думать, и был не в состоянии прекратить. Когда Эвен во второй раз лежал в Вор Фруэ, Исак к нему не пришёл. Вероятно, с него хватило первого — Лилле тогда спросил обслуживающий персонал, где находятся шизофреники, и получил возможность в прорезь в двери наблюдать свою мать. Эвен мог примерно представить, что он там увидел. Пациенты с резидуальной шизофренией не испытывали желания помыться, расчесаться и вообще не были в состоянии обслуживать себя. По впечатлениям самого Эвена, местный медперсонал не слишком рвался выполнять лишнюю с их точки зрения работу... Плюс аффективное уплощение — навряд ли Марианне как-то реагировала, даже если Исак с ней заговорил. В строго психиатрическом смысле никакой Марианне больше не существовало — её личность была уничтожена, раскрошена в труху под натиском психоза. И самое плохое, что Исак тогда уже знал: подобный исход можно было предотвратить. Но людям всегда проще не замечать странности своих близких, игнорируя до последнего безмолвные крики о помощи, которыми заходится шизофреник. Исаку было десять, когда мать впервые начала заговариваться, вести долгие и мало осмысленные беседы, много рассуждать о Боге. Теперешний Исак прекрасно осознавал: обратись они к специалистам тогда, Марианне ещё можно было бы спасти. Ей бы назначили нейролептики, корректировали бы дозировку, госпитализировали при обострениях — словом, качество её жизни могло быть таким же, как у Эвена. Коммуна бы предоставила ей какую-то работу, обеспечила бы местом для проживания — и возможно, со временем болезнь пошла бы на спад. Так бывает, хотя и редко. Если бы только Терье не запирал сбрендившую жену в спальне, не придумывал байки для соседей. Если бы Исак был старше и мог на что-то повлиять. После того визита Исак за одну неделю проглотил обе книжки Арнхильд Лаувенг — женщины-уникума, которая мало того, что выздоровела после десятилетнего шизоаффективного расстройства, но ещё и окончила университет, став клиническим психологом. Эвен боялся его даже трогать — Лилле читал и утирал подбородок рукавом. Конечно, он простил Исака за то, что не навещал. В конце концов, щётку с пастой, штаны и футболку можно было одолжить и у соседей по отделению. За время болезни Эвен успел побывать в восьми клиниках, в разных частях страны. В некоторые, как Вор Фруэ или Гаустад, он возвращался. Скажи ему кто-нибудь в средней школе, что Эвен будет относиться к настоящим психам, сидеть на тяжёлых препаратах и загремит в дурку, он бы только хмыкнул — ага, щас! *** Кстати, о средней школе. Они с Микки были так счастливы в те незабвенные годы в Бьёльсене — проводя каждый день вместе, даже на выходных не расставаясь. Их отпускали вместе на каникулы, а если нет — они начинали обмениваться смсками, когда автобус ещё даже не отъехал. К десятому классу Эвен, вообще-то, был влюблён в своего друга по уши — просто не знал тогда, что это так называется. Ему было не с чем сравнивать — Микки заполнял весь его мир целиком. Родители были настолько деликатны, что Эвен и не подозревал, что это первое чувство чьи-то папа с мамой называют «мерзость перед Господом». Ему не нужно было совершать никаких камингаутов — да откуда было выходить, если шкафа не существовало? Когда Эвен за одно лето вырос на двенадцать сантиметров, Микки за ним не успел — зато теперь он щекотно дышал в шею каждый раз, когда на уроках наклонялся что-то сказать. Эвен жмурился и обмирал, поправляя у себя в штанах рвущийся наружу член. *** В шестнадцать, перед старшей школой, Микаэль не поехал с Эвеном в подростковый лагерь близ Херанда, потому что его родители уже запланировали тур по Испании. Эвен объедался ягодами, кормил с рук коз и дрых без задних ног. Ходил в походы и любовался красотами Хардангер-фьорда пять недель кряду, совершенно не стремясь никого впечатлить. Судя по уцелевшим фоткам, он был довольно тощим и нескладным, с нестриженными целый год белобрысыми волосами (но хотя бы с чистым лицом без прыщей). Каково же было его изумление, когда самая крутая девчонка в их отряде выбрала именно его. Не наглого Акселя с косой чёлкой, не Хуго, который был высоким и сильным, как взрослый. Именно ему, Эвену Б. Нэсхайму, Соня назначила свидание, передав через девчонок сложенный клочок бумаги. Может быть, Эвен был сентиментальным задротом, но в большой шкатулке, где лежал всякий стафф типа первого вымпела с лыжных соревнований, маминого теста на беременность и т. п., он хранил и ту записку. Если развернуть обветшалые сгибы, можно было прочесть слова, написанные твёрдым, каллиграфическим почерком: Эвен, ты мне нравишься. Приходи к камням у пирса в Карасьоке, завтра в 5.30 София Якобсен. Почерк был с наклоном влево — и никаких тебе сердечек и завитушек. Шестнадцатилетняя Соня была такой же — с короткой стрижкой пловчихи, широким разворотом плеч, гордой и красивой грудью, между пиками которой натягивалась майка. Она встретила Эвена, замирающего от страха, на нагретых каменных ступенях, обкатанных и выщербленных волнами. Позволила сесть рядом. А потом взяла обе его руки и положила себе на эту торчащую кверху сосками горячую грудь. *** Всю дорогу до города Эвен просидел, как на иголках. Он не знал, как бы так уведомить Микки о переменах в своей личной жизни, и потому попросту о них умолчал. Но завидев его, стоящего на поребрике у автобусной остановки, Эвен чуть не обоссался от счастья. Так ему внезапно сделалось ясно, что девчонки девчонками, а Микки у него один. Самым страшным разочарованием стало то, что Микаэль его не ревновал. Вот нисколечки — даже когда он расписывал совместные планы на выходные с Соней или демонстрировал доблестно завоёванные засосы. Мик смотрел на него своими лучистыми карими глазами, улыбаясь, и Эвен понимал: это он, именно он сойдёт с ума, если к его Микки кто-нибудь прикоснётся. Ему теперь постоянно хотелось спросить, а не встречается ли Микаэль с кем-нибудь. Но Эвен боялся об этом даже заикнуться, чтобы не дай Бог, не навести на такую мысль. *** Весной они с Соней решили, что им непременно нужно съездить в Тронхейм. Там как раз только что открылся роскошный Скандик Леркендал рядом со стадионом. Эвен любил высоту, и 21 этаж — это было уже что-то. Не Плаза, конечно, но тоже сойдёт. Эвен всегда старался придерживаться излюбленной поговорки деда Улафа: «Один человек не может знать, одно полено не может гореть». Поэтому посоветовался с Микки, стоит ли ему ехать. И обалдел, когда Микаэль упёрся рогом, говоря, что не надо, что отель только ввели в эксплуатацию, и мало ли что. Эвену хотелось запечатлеть в памяти его сердитое лицо с красными от злости щеками. Конечно, из-за этого он не собирался отказываться от планов со своей девушкой. А Микки так ревновал, что даже вышел из себя, наорал на него... да ещё говоря, что Эвен пожалеет! Ха. Да с какой ещё стати. Эвен старательно не признавался в этом себе, но он всё еще ждал. А вдруг Микаэль всё поймет, возьмёт его за руки и положит их... куда-нибудь. Ну а если нет, если он вот такой правильный и послушный воле Аллаха — так и пусть идёт к чёрту. Или куда там у мусульман положено в таких случаях идти. Сам бы Эвен ни за что его тронул — их отношения, как их не назови, были ценней всего на свете. Нет, так рисковать он не собирался. *** На пасхальных каникулах они поехали к деду в Хедмарк. Эвен надулся и не позвал с собой Микаэля — хотя это не было ничем иным, как жалостной просьбой: «Ну разуй ты глаза, Микаэль Оверли мать твою Букхал, видишь, я уже который год сохну по тебе. Снизойди, а?» Мик не понял его и не услышал, ответив на этот шаг жутким демонстративным радиомолчанием. Его не было ни в инстаграме, ни в других соцсетях, вообще нигде. И Эвен всю дорогу до Эльверума безбожно тупил в экран своего Киндла, не переворачивая страницы свежего шведского детектива. Быть в ссоре с Микки было очень больно — никакие их размолвки с Соней не могли сравниться. На расспросы родственников, что с ним такое, Эвен вежливо отвечал, что это не их собачье дело. Съезжая с горы по совершенно ровной трассе, он умудрился сломать лыжу и наставить себе синяков по всему телу. Соня зря волновалась и сидела на диете весь прошлый месяц — Эвен даже не смотрел в сторону хохочущих девушек в лыжных костюмах, обтягивающих тесней, чем презерватив. Он не выпускал свой айфон, держа руку в кармане, напряжённо ожидая хоть одного слова от недоступного во всех смыслах друга. Уже к вечеру первого дня Эвен был готов сделать что угодно, умолять о прощении, только бы это прекратилось. Невероятно, но даже Квикк Лунш вместо нежной, тающей на языке сладости казался какой-то дрянью навроде американского Кит-ката. И вафли в нём хрустели не так. Хер его знает, как это всё видела Соня, но спасибо ей большое, что не трогала. *** Дед вечером взял его за плечо, усадил перед гудящей от жара печкой и, по-стариковски кряхтя, сам опустился на скамью. Он был ещё крепкий и справлялся со всем сам — а когда было худо, помогали соседи, чета Свенсенов, что была чуть помоложе. С годами слегка повёрнутый на дровах дед утратил способность говорить прямо, и изъяснялся в основном метафорами лесоруба. А как же, он лесорубом и был — даже если берёзы для него валила чёрно-оранжевая «Хускварна», а дрова рубил гидравлический колун. Физических сил у старика заметно поубавилось, но страсть к этому делу он за годы не растерял. Улаф по-прежнему брался за дело за три недели до наступления Пасхи, скрипя сапогами с железными носами по плотному снегу. Таким манером к летнему солнцестоянию, в аккурат через два месяца, любовно сложенные поленницы дров как раз просыхали. В тот вечер, разглядывая выпуклый лосиный бок на длинной стороне печки, Эвен запомнил дедов совет: если дерево срублено, надо позволить новому расти из того же пня. Порой на месте одного ствола может вырасти два или три. А пень, глубоко пустивший разветвлённые корни в почву, от этого делается только сильнее. *** Эвен каким-то образом умудрился продержаться все эти четыре дня и не написать Микки. Рассуждая совсем детскими категориями — ведь это Микаэль «первый начал». Мама и дед, Ула и Улаф, долго обнимались на прощанье, глядя друг другу в лица. Некоторые люди, подобно мелким лесным грызунам и птицам, обладают способностью заранее чувствовать наступление беды. В живой природе это острое ощущение тревоги, в конце концов, даёт больше шансов на выживание. Они торопили мать, скучая в машине, а Ула так и стояла со старым дедом прямо на дороге, в раскисшей весенней грязи. Эвен тогда был не в курсе: мама, как и Микки, знала, что скоро случится что-то очень нехорошее. Просто рационально объяснить этого не могла. *** Страшное известие о смерти деда сделало их словно немыми. Мать и отец тенями двигались по дому, лишь иногда обмениваясь двумя-тремя словами. У Эвена был шок: он сутками сидел в своей комнате, и абсолютно ничего не хотел. Ни поесть, ни попить, ни свежего воздуха. Соня приходила и уходила, переговорив только с Улой. То, что Микаэля не было с ним рядом в такой момент, Эвен воспринял, как наказание за свою непомерную гордыню. Он не должен был так поступать с Микки — ведь только обидел друга понапрасну. На дедовых похоронах Микаэля тоже не было, хотя Фрёйдис и Акер пришли на кладбище. Эвен не знал, что думать: неужели за его ребяческое поведение стоило вот так наказывать? Насчёт поездки в Тронхейм Соня сказала, что отменять её не стоит. Ведь дед навряд ли хотел бы, чтобы Эвен сидел в четырёх стенах и предавался унынию. И они не стали снимать бронь. *** Эвен всё ещё был очень подавлен — ведь из его жизни одновременно исчезли два самых дорогих человека. Соня отчего-то терпела, как он хамит и огрызается. Эвен бы точно не стал терпеть; более того, ему было мерзко и тошно от самого себя и своей кислой рожи в отображении фронтальной камеры. Но в тоже время... В то же время всё вдруг стронулось, колёсики привычного бытия словно кто-то хорошенько смазал, и они закрутились в десять раз быстрее. Эвен не переставал удивляться новообретённым способностям: теперь он мог за двадцать минут сделать полную уборку во всём доме, вспомнив об этом незадолго до прихода родителей с работы. Неудобным было то, что те перестали разбирать его речь. Просили помедленней, почётче, и это ТАК БЕСИЛО, что Эвен кусал себя за пальцы, прокусывал кожу на губе, пока та не лопнет. Он теперь смотрел телевизор, каждые полторы минут переключая на новый канал: ему нужно было знать все новости, со всех точек зрения, он хотел полную панорамную картину в голове. Эвен также отчётливо понимал, что нет бойфренда гаже и безответственней его, что он худший друг на свете, и хорошо, что дед умер, не увидев, во что он превратился. Они с Соней всё-таки поехали в Тронхейм. Стояло начало мая — самая теплынь, и все кошки на улицах повылезали из подворотен, урча и греясь на асфальте. Белое здание Скандик Леркендал в мозаичных серых многоугольниках было прекрасно. Вид на стадион с двадцать первого этажа оказался фантастическим, с верхних этажей матч был виден, как на ладони. Шведы постарались на славу — жалюзи тут автоматически опускались, как только утром начинало шпарить солнце. Только Эвен теперь совсем не мог спать. Он лежал рядом с Соней на спине по шесть с половиной часов, но сон не приходил. Эвен прилипал лицом к залитому солнцем окну, рассуждая вслух и очень громко: если бы Ю Несбё не повредил свои крестообразные связки и смог сейчас играть за Spurs, то он не вынужден был бы терпеть существование неотразимого и запойного Харри в каждой новой книжке. Соня после душа возвращалась к нему в постель, и Эвен бешено вколачивал её в мягкий пружинный матрас — у него теперь был просто непреходящий стояк и очень много энергии. Соне нравилось — она ворковала и томно жаловалась, что эвенов хуй у неё из горла торчит. *** Эвену той ночью даже удалось поспать. Совсем недолго, полтора часа. В четыре двадцать он встал с кровати, отвратительно бодрый. Прошёл в ванную, полюбовался на свои красные глаза в капиллярной сетке, ощутил босыми ступнями тепло пола с подогревом. Эвен совершенно точно знал, что должен подняться на крышу отеля Скандик Леркендал и украсить его собой. Для этого нужно было перешагнуть через ограждение на крыше и взлететь. Эвен неслышно затворил за собой дверь номера, не оглянувшись. Прошёл небольшой участок по коридору, два пролёта по холодной лестнице и зажмурился от слепящего солнца, которое только-только взошло над крышами. Эвен не медлил: он дошёл до края, ловко миновал низкое декоративное ограждение и обеими ногами встал на окантованные жестью последние сантиметры. В животе даже ухнуло холодком от восторга — раньше, до этого прекрасного... состояния, Эвен никогда не был таким смелым. Он поднял руки через стороны, готовясь взвиться в небо, как быстрая ласточка с раздвоённым хвостом. Но тут Эвена ткнули кулаком в грудь. Этого типа только что не было. Но сейчас на краю крыши, стоя лицом к нему, балансировал на расставленных ногах худой парень c белёсыми бровями и ресницами. Такой же высокий, как Эвен, стриженный старомодно и совсем просто одетый. - Как... тебя зовут? - не придумал ничего лучшего он. - Лассе Нюкяйнен, - глядя в глаза, ответил тот. - Отойди, зачем ты мне мешаешь? - раздражённо мотнул головой Эвен. - Я тоже хочу резко спрыгнуть, понимаешь? Но нам сейчас нельзя. Не время. - Чушь! Мне нужно сейчас! - Помоги мне удержаться, а я помогу тебе. Сейчас нельзя. Как тебя зовут? - Эвен Бэк Нэсхайм, - нехотя ответил он. - Я запомню. Ну же, Эвен, дай мне руки. Сам не зная, почему слушается, он взял ледяные руки Лассе — они по-прежнему качались на краю, но так были устойчивее. *** Когда Эвена нашли Соня с отельным служащим, он всё ещё стоял за ограждением, немного наклонившись вниз и рассматривая зелёный газон стадиона. Зачем было так кричать, Эвен правда не понимал. Он ведь объяснил, что Лассе его держит! Эвен тогда не догадывался, что в этом же году ему предстоит пережить два самых худших момента в жизни. Пока что он стоял на крыше с красивейшим видом, обнимая свою девушку. У него не было неизлечимого психического заболевания. А Микаэль не называл чокнутым психом и извращенцем, отталкивая от себя. Notes: «Полет» — сокращение от Vinmonopolet, сети магазинов с государственной монополией на продажу спиртного. Треки к главе: Arve Moen Bergset – Mitt hjerte alltid vanker (норвежская версия гимна «Моё сердце всегда странствует») Bukkene Bruse – Folketone fra Sunnmøre.