Роза ветров

~~~^~~~       Дело ли в норнах, в самом мироздании или в чем-то еще, но кто-то существенный явно имеет очень исключительное чувство юмора — вот какая мысль приходит Локи в голову в тот момент, когда стража доводит его до нижних темниц, а после сопровождает до той двери, за которой больше века назад он сам оставляет мертвое, лишенное глаз тело старика. На внешней поверхности двери все так же переливаются несущие бессмертное долголетие лагаз и ингуз. Решетчатое окошко отсутствует. Изнутри — царствует.       Душный, плесневелый смрад влажного камня и мочи.       По пути от пастбища к нижним темницам стражи успевают уронить его трижды, даже не смотря на то, что он отлично справляет сам и с тем, чтобы передвигать ноги, и с тем, чтобы не пытаться ни сбежать, ни вырваться. Роняют все равно. Подставляют одну подножку за другой, нарочно устраивая целую показательную процессию и сопровождая его широким кругом по первому уровню дворца.       Радоваться — впрочем или хотя бы, — всей обнажающейся правде совершенно не получается… Советники, придворные мужи и девы, фрейлины — все те, кто никогда не проявлял к нему великой любви, и каждый из тех, кто высылал ему в спину сплетни да негромкие проклятья, они воздают ему собственное презрение в открытую теперь. Пытаются ранить гневными взглядами, напуганные же проблески прячут. Насколько быстро весть о смерти Одина распространяется по плоскости Асгарда? Тор отдает приказ сковать его самого и изловить Слейпнира, а после роняет крайнее, важное слово — трубить в горн и рассылать гонцов с вестью ярлам о требовании явиться в Золотой дворец для аудиенции с новым Царем.       Потому что старый Царь, сам Король богов и жестокий-жестокий бог — умирает. Наконец?       Ни заглянуть Тору в глаза, ни переговорить с ним Локи так и не успевает. Тор лишь дожидается, пока его вздергивают на ноги, отдает свое крайнее указание и тут же уходит прочь. Его мысль, все его решения и все его планы — Локи желал бы не знать их, но все же знает, все же предчувствует и потому не пытается вырваться вовсе. Быть может? Любая попытка использовать магию в наручниках ощущается режущими движениями невидимых клинков, воткнутых в его запястья, но все же весь тот предел его бесполезной мощи — он явно находится много дальше предела крепости этих оков. Локи определенно может выломать их. Локи точно может освободиться, перед болью же не пасует.       Он соглашается быть смирным и послушным лишь ради того, чтобы все же услышать… Он ошибается? Все то ближнее будущее, что не является предначертанным, окажется иным? Отзвук ревущего, знаменующего смерть Короля богов горна разносится по окрестностям, оповещая всех и каждого девятикратно — было совершенно нападение и было совершено убийство. А значит вскоре будет назначена казнь. И крайняя глава жизни жестокого-жестокого бога будет, наконец, дописана.       Тот самый Тор, что дни и недели назад принимает решение биться с жестоким-жестоким богом, соглашаясь променять на него весь собственный статус и весь собственный мир — не догадаться, кто будет убит его рукой в наказание за смерть Одина, у Локи не получается. Но сколь же сильно хочется обмануться! Его руки заковывают в тяжелые, исписанные рунными знаками кандалы именно в той темнице, в которой сам он не вершит ни правосудия, ни, вероятно, истинного насилия больше века назад, а прежде — его сопровождают по первому уровню Золотого дворца. Неспешная, нарочита неторопливая процессия обязательного унижения и осуждения, вот что достаётся ему, и Тор позволяет этому случиться, и среди резко свалившихся на него дел то, вероятно, является оправданным, но известную истину открывает все равно. И каждый чужой глаз загорается злобой и ненавистью в ответ на шаги Локи по каменным плитам галерей. Каждый чужой глаз загорается тем самым возмездием, от которого почти хочется расхохотаться.       Знают ли все они, эти жалкие, пустоголовые придворные девки, эти высокомерные мужи, что грядет? Они не ведают об этом, потому что верят — жестокий-жестокий бог всегда прав, жестокий-жестокий бог их всех защитит.       Что ж, теперь он мертв. А до того, как умирает, отнюдь не он заключает перемирие с Етунхеймом, отнюдь не он спасает буйную задницу наследного принца от темных альвов и отнюдь не он порождает убийцу… Последнее, конечно, не вызывает гордости сейчас так же, как не было ее и раньше. Оказавшись в наручниках, Локи не удается ни подойти к Слейпниру, ни успокоить его, ни даже отослать к нему собственную иллюзию, чтобы та сделала это за него. Единое, что он может, так это показать собственным примером — лживое, лживое, лживое до самого основания спокойствие, лживое, лживое, лживое согласие. Как будто бы так и должно, не так ли? Этого не должно было случиться никогда, но все же договор с норнами был заключён, но все же по итогу вышло чрезвычайно удобно — теперь Один был мертв.       И Тор должен был взойти на трон.       И Локи… Ему не стоило даже раздумывать, чтобы точно знать, что случится дальше, и, пускай при том ему же чрезвычайно хотелось обмануться — это было глупостью. Тор был воином. Тор был Царем теперь уже полноценно. Тор был стратегом, Тор был кузнецом, а ещё Тор все же любил его. И во имя жизни той любви он был согласен на каждую из крайних мер, что считал необходимыми.       Вроде убийства? Подобное было ему не впервой совершенно. Коней, правда, до нынешнего момента он вроде не убивал, лишь отдавал приказы — сбросить бессознательную тушу на телегу да вывезти, вывезти, вывезти за пределы Золотого города. Выбросить там. Оставить там умирать. Чувствуя, как жестокая, кровожадная ухмылка злобы растягивает его губы вновь, Локи лишь вдыхает поглубже, но теперь уже, среди мутного свечения рун кандалов и сумрака темницы, убрать ее не пытается вовсе. Здесь нет никого. Лишь у правой от него стены валяется тонким покровом солома, что не сможет пригодится ни единому прикованному к стене руками и ногами пленнику. И в воздухе стоит плотный, душный смрад мочи, давным-давно успевшей впитаться в камни. Некоторые из них даже покрыты порослью мха — вот уж и правда, плодородные почвы у них тут.       В их Асгарде.       Мелко, с злым, густым отзвуком рассмеявшись, Локи качает головой, забавы ради поводит еле достающими до пола стопами, и ставший уже привычным лязг цепей раздает ему в ответ. Сколь много времени проходит? Его ведут конвоем через первый уровень дворца, будто нашкодившую, оказавшуюся не столь породистой зверушку, и вынуждают трижды запнуться, вынуждают трижды оббить колени о каменные плиты галерей, а после приводят сюда. И то явно является чьей-то жестокой насмешкой, но лишь оно, лишь эта темница, что знакома ему уже. Куда девается тело того старика, которого Локи убивает здесь больше века назад? В сравнении с этим те сапоги, что забирают у него самого, и тот плащ, что срывают с его плеч вместе с доспехами и кирасой — они все, его представители, определители всего его паршивого статуса, являются много важнее чужих выбеленных временем костей.       Их изымают вначале. После его приковывают к стене. До рукоприкладства все же не доходит, — если не засчитывать за него ту руну, что вырезают у Локи на груди, — но после ухода стражей в воздухе все же остается смрад абсолютного унижения и пустой, бессмысленной мести. Что успел он сделать им? Эта месть и это возмездие не касаются смерти Одина вовсе, потому что как живут в чужих желаниях много дольше. Их видят во снах и по ним тоскуют из метки в метку его взросления. Ему, правда, почти не врут теми шепотками, которые звучат за его спиной, но в лицо все же сдержано, скупо улыбаются — из века в век.       И вот, наконец.       В их Асгарде торжествует справедливость.       Вся та беспомощность перед лицом Одина умирает вместе с ним, в то время как иной не появляется. Тор приказывает сковать его, не приказывая обращаться с ним подобающе? Лишь сладкая, лживая картинка для чужих озлобленных глаз, вот чем является все это, а все равно злит. Только отнюдь не все чужое возмездие, отнюдь не удовлетворение чужих глупых, жестоких желаний… В какой-то единый миг или постепенно они перестают мозолить ему мысли столь сильно. Эта бессмертная ненависть. Эти бесконечные сплетни и злые, злые, злые происки. Один умирает и весь его союз с темными умирает тоже, потому что перезаключать его вновь Тор не станет — это обречет Асгард на войну.       Это обречет их Асгард на смерть.       Локи не желает ее вовсе и Локи же знает, Локи видит это слишком отчетливо уже, вовсе не пытаясь гадать — кто будет казнен за убийство самого Короля богов? По мере того, как растет цена сохранения всей той любви, что есть у них, ширятся и те решения, что Тор принимает. Он определенно пытается сберечь ими то ли Локи, то ли собственную гордость. Он же не обращается, но остается все тем же — яростное, сжигающее все на своем пути буйство пробуждения Медведя. Каждый, кто не будет быстр и ловок, попадёт под руку, и каждый же, кто под руку попадёт, окажется мертв. Обсуждения не случится. Полумеры будут отринуты.       Пересечься с ним хотя бы взглядом так и не удается. Тор отдает крайнее указание, а после уходит прочь, медля лишь в том месте листьев травы, где до этого сбрасывает собственный молот. Именно с ним — против Локи не бьется. Именно с ним — против Локи биться отказывается; а все равно переходит ему дорогу уже, и даже не видя его реальных шагов, Локи выжидает. Локи чувствует, как солнце опускается к горизонту, уступая место луне. Локи чувствует, как время течет неспешной, полноводной рекой. Придет ли Тор до полуночи или нагрянет после? В любом случае и независимо от обстоятельств, независимо от того, сколь много крови будет на его руках, он придет, чтобы принести весть, но не ради обсуждения — Слейпнир будет казнен.       И Локи будет помилован.       И всему совету, и всему хоть придворному, хоть обычному люду придется с тем смириться.       В их Асгарде ныне правит новый Царь.       Проблема ли заключается в том, что Локи упускает то мимо собственных глаз? Проблема ли заключается в том, что он не верит в нечто подобное? Его запирают в одной из нижних темниц и любая ошибка будет глупа — здесь остаются умирать на тысячелетия. С него сдирают и плащ, и доспехи, и сапоги с кирасой, но прежде проводят по галереям Золотого дворца, показывая его во всей красе чужим, столь ждавшим мести глазам. А все же после приковывают к стене, защелкивая исписанные горящими рунами кандалы выше антимагическ браслетов, почти на предплечьях — металлические края прикусывают и рукава рубахи, и плоть безжалостно, ткань увлажняется от крови, тут же покрываясь изморозью его етунского нутра, что выбирается наружу во имя лечения и защиты. Щиколоткам же везет много больше, да и Тора винить получается не столь удачно.       Но Тора же оказывается вовсе несложно возненавидеть.       За все его принятые решения. За все согласие и платить, и биться, и воевать — отдать взамен все, что потребуется. Потому как это легче? В случае с Одином иного выхода не существует, в случае его смерти Тору придется смириться с тем, что казни так и не случится, а, впрочем… Под аккомпанемент звона цепей, сковавших ему ноги колодками, и под звук кипящей изнутри злобы Локи хочется хохотать в ответ всей той мелочной, бездарной надежде, что Тор придет и что Тор не посмеет произнести: Слейпнир будет казнен к утру, Слейпнир будет казнен в полдень под светом яркого асгардского солнца, а может будет казнен под вечер и на его закате.       Казнь будет публичной. И за мгновения до нее будут предъявлены важные доказательства — бешеный, бешеный, бешеный зверь не был околдован никем, бешеный, бешеный, бешеный зверь опасен, и буен, и должен быть мертв.       Изъявит ли Тор милость и даст ли Локи попрощаться с ним? Любая вера является много более пустой чем каждая песчинка надежды, и Локи все же смеётся озлобленно в который только раз, нарочно дергает ногами, слыша яркий, что солнечный свет, звон цепей и чувствуя, как плечи взвывают от этого движения. Они затекают ещё шаги солнца по небосводу назад, они же немеют, и каменеют, и замирают в озлобленном ожидании. Тор придет и не изъявит милости? Иначе не случится.       Случается именно так.       Следом за бесшумным полуночным звоном и в тишине нового, оборвавшегося, как и все прошлые, смеха, Локи слышит его гулкий шаг, что раздается в едином коридоре нижних темниц. Взял ли Тор с собой молот? Взял ли с собой все те слова, которыми будет его уговаривать? И какими глазами будет смотреть на ту руну, что вырезает у Локи на груди советник, сопровождающий конвой? Они срывают с него плащ, изымаю доспех, сапоги и кирасу, а после приковывают — уходят не сразу. Один из стражей разрезает рубаху на его груди, ухмыляясь с жестокостью возмездия. Локи чрезвычайно хочется спросить обо всех тех аргументах, что должны быть у подобной ненависти, но правда банальна — их не существует. И все равно советник вытаскивает из-под полы длинного, золотистого жилета загнутый, острый клинок. А после, разрезая его грудную мышцу, выводит им рунный став, запечатывающий магию ещё полнее, чем антимагические наручники, выжигающий Локи плоть окровавленной болью и под конец загорающийся тем же белым светом, которым руны на кандалах и цепях горят уже.       Столь невероятные, почти полюбовные почести — они обнажают их знание, переданное им Одином. О всей силе, что есть у Локи теперь. Обо всех его делах, обо всех его проделках и решениях… Они знают и потому руна оказывается вырезана в дополнение и без лишней жалости. Или, быть может, то доверие, что сам Локи отдает Тору, оказывается слишком большим? Представить себе и единую ситуацию, в которой Тор посмел бы выдать указание вырезать на его теле любую руну и любой рунный став из существующих, просто невозможно. У Локи по крайней мере не получается. Локи же — не пытается. Не удивляется. Не бежит.       Один предоставляет ему место в совете — Тор предоставляет место наблюдателя. За тем, сколь на многое он способен во имя любви? За тем, каков истинный, и так слишком знакомый Асгард, что принадлежит им всем. Золотой дворец, Золотой город, Золотой мир — отравленная ядом презрения и жестокости плоскость. Антимагические наручники, возмездие в глазах, нижние темницы, запирающая магию руна на груди и отнюдь не попустительство, но позволение — омерзительный етун будет наказан за все собственные несуществующие проступки в большей степени, чем за убийство Короля богов. Потворствует ли Тор? Локи ждёт его и Локи его дожидается, растягивая губы в широком оскале ещё в тот миг, когда глухой шаг замолкает по ту сторону двери. Стоит ей открыться, как его собственным, ядовитым голосом звучит:       — Брат! Пришел, наконец, навестить меня, надо же! — и взгляд обращается тут же ко входу, что освещается ярким, пылающим факелом. Тот алый Огонь и то самое Пламя Тор приносит с собой так же, как суровое, напряжение выражение на лице. Идет ли ему парадный доспех и мерно покачивающийся у бедра молот? Локи скалится ничуть не дружелюбно, нарочно покачивает ногой, приветствуя его звоном цепи. От каждого движения, от каждого мгновения смещения центра тяжести в плечах искрится острая, неприятная боль, но все же — это приветствие стоит того.       Ровно так же, как и все те решения Тора. Он весь считает их таковыми?       Стоящими. Необходимыми. Единственными возможными для принятия. Стоит ему только переступить порог, как тень гнева пробивается сквозь все алые отблески горящего факела, покрывая его лицо. Дело ли в босых ногах, дело ли в дополнительной, явно такой же необходимой, как и все чужие решения, руне, вырезанной у Локи на груди… Вероятно, все дело в смрадном, душной запахе впитавшейся в камни пола мочи. Вот отчего Тор кривится. Вот почему дверь закрывает с озлобленным хлопком. И факел почти швыряет в прибитое к стене входа кольцо подставки. Стоит ли Локи поблагодарить его, что Тор не отдает указание прибить к стене и его самого? Унизить ещё больше, распять, пригвоздить — Тор никогда бы не сделал ничего подобного и поверить в это было так же несложно, как невозможно было поверить в любые, истинно благие вести.       Славящийся собственной честью и добросердечностью народ Асгарда жаждал — крови.       — Прекрати, — дернув головой резко, гневно, Тор делает несколько шагов вперёд, но все же не кидается к нему ни с волнением, ни с ужасом, переливающимся среди зрачков глаз. Он действительно приходит? Не ради того, чтобы освободить, но для того, чтобы уведомить. Решение уже принято. Вероятно, ему жаль бедовую животину. Вероятно, ему плевать. Подняв к Локи собственный суровый, цвета каменной твердости взгляд, он скрещивает руки на груди, он замирает в трех шагах, только плащ его так и покачивается у него за спиной. Алой рекой стекает с плеч, не намекает, но говорит прямо и звучно — эта ткань впитывает всю кровь его врагов в прошлом, эта же ткань будет делать то и в будущем.       Она делает это прямо сейчас. Не задаться вопросом не получается: сколь легко оказывается стать ему врагом? Они вряд ли в том различны, они ничем вовсе не отличаются и Локи берет Йотунхейм — во имя правления Тора и во имя того мира, что всегда принадлежал Тору больше, чем ему самому. Он убивает Андвари, он убивает Илву, он убивает, убивает, убивает всех и каждого — кто переходит ему дорогу или просто является неуместным. Будто Тор делает нечто иное сейчас?       Никогда и никогда не посмеет тронуть Слейпнира. Никто не посмеет оседлать его, подковать его или обратить его одомашненным зверьем. Убить его? Вопрос его жизни принадлежит Локи, и будь Тор хоть Царем, хоть всемогущим, сидящим выше иных божеством, он не сможет обрести подобное право.       И на каждое его решение — разыщется то, что Локи примет сам.       — Ох, с чего бы это? Теперь-то все кристально ясно, разве же нет, Тор? — рассмеявшись со злобой ему в ответ, Локи покачивает головой, допуская — кислую и ядовитую полюбовную ложь в глубины собственных глаз. Она всплывает на поверхность быстро. Он сам лишь прижимается щекой к плечу вытянутой вверх, прикованной к стене руки, и смотрит Тору прямо в глаза, выдыхая с придыханием. Алый ли плащ, или серебрящийся в отблесках факела доспех, или все регалии — с Локи стаскивают сапоги, забирают у него кирасу, срывают его собственный плащ вместе с наплечниками, а после клеймят рунным ставом. Будто зверя, но, впрочем, именно так, как долгие метки назад Один клеймит Тора. Одолжит ли Тор ему, Локи, милость после и вырежет ли эту руну? Сам Локи не позволит ему этого и отнюдь не потому что подобной милости у Тора в руках не найдется.       Но именно потому что в тот будущий раз, когда они свидятся вновь, в этом уже не будет никакой необходимости.       Тор кривит губы раздраженно ему в ответ, но не отворачивается — в том нет никакого толка. Смотрит ли он прямо в глаза или будет смотреть в стену, все равно приходит не ради того, чтобы освободить. А с десяток дней назад разыскивает Локи у пастбища и говорит… Никто не посмеет Слейпнира тронуть, потому что Локи никому и никогда этого не позволит — Тор знает об этом.       И Тор же принимает решение.       — Был собран экстренный совет по вопросу нападения на Одина и его убийства, — выдержав паузу, он скрещивает руки на груди крепче, ровняет голову и не произносит важного. Кто собрал тот совет? Кто был у власти теперь? Тор не лжет ему и солгать не посмеет, а все же скрывается среди слов — Локи не интересует, происходит ли то нарочно. Локи, впрочем, не интересует ничто из того, что Тор приносит ему в пустых на вещи, но наполненных на слова руках. Бездарный песок надежды ощущается настолько же глупо, насколько необходимо. А Тор не произносит истины — совет собирает он, за главным местом той залы сидит он и говорит от одного шага солнца по небосводу до иного тоже он. Защищает ли? Вот чем на самом деле является его любовь и она не вызывает страха, провоцируя лишь зудящую, припекающую изнутри злобу: что бы Тор ни решил и какой бы слабостью для Локи ни был, каждое его неоправданное решение никогда не будет преобразовано в действие. Но прямо сейчас Тор говорит: — Мне удалось убедить совет в твоей невиновности. И необходимости сохранить тебе жизнь.       Во имя политической игры, что должна быть вечна, бессмертна и жестокая. Во имя рычага давления на Етунхейм, но, конечно же, нет, определенно нет — лишь во имя то войны, которую Асгард сможет начать с Етунхеймом, избрав любой проступок Локи поводом для нападения. Сам Тор так точно не поступит, но совету лжет все равно и это является необходимостью для удержания шаткой, все ещё верной Одину власти.       И глядя Локи прямо в глаза — не добавляет. Десятки, или сотни, или тысячи слов. Десятки, или сотни, или тысячи фактов, и аргументов, и новостей. Казнь пройдёт на рассвете, казнь случится в полдень, казнь настигнет Асгард подле плеча заката? Локи запрокидывает головой с несдержанным, озлобленным хохотом и не замечает вовсе, как затылком ударяется о камень стены своей очередной клетки. Не Тор ли говорит ему сам, что знает, как для него важна свобода? Это все — лишь ради него, или ради его безопасности, или ради чего угодно иного, это все действительно является необходимостью и, конечно же, как только Тор выйдет за порог вновь, полетят головы тех, кто Локи сковывает, кто вырезает запирающий магию рунный став на его груди, только вот ведь загвоздка.       У Локи вовсе не получается оправдать Тора настолько, чтобы изжить из собственного тела всю к нему злобу и всю к нему ненависть, которые он чувствует прямо сейчас.       — Так освободи же меня, Тор. Давай же! Подойди поближе, — сдернув голову вниз, он возвращает к Тору собственный взгляд, и скалится шире, и глядит исподлобья. Желает ли Тор обмануть его? Желает ли Тор солгать самому Богу лжи? Лишь сжимает челюсти крепче, до перекатывающихся под кожей желваков. Лишь вдыхает, вряд ли случайно ширясь и грудью, и плечами. В его глазах Локи не видится страха так же, как не видится и боли — за прошлое вынужденное предательство Тор извинялся. За это не сделает подобного никогда. Вынужденное, вынужденное, вынужденное решение… Они растут вместе и, пускай даже расстаются на долгие метки, все равно знают друг друга слишком хорошо.       Тор не позволит ему Слейпнира спасти и не поставит под удар разлуки и гонений Локи все, что у них есть.       Локи — не позволит ему тронуть Слейпнира так же, как не позволил бы сделать то никому иному.       — В данный момент такой возможности нет. Тебя освободят на рассвете, после того, как пройдёт казнь, — Тор отвечает ему, не сдвигаясь с места ни на единый шаг. Выражение его лица не меняется. Среди слов — теряется истина. Конечно же, он не врет, но все равно не договаривает, прекрасно видя, и слыша, и чувствуя: весь его план дальнейших действий Локи читает, будто открытую книгу. Является ли тот план спасением? Является ли тот план смертью? Тор не подходит и Тор не подойдет ближе ни ради того, чтобы поцеловать его, ни рад того, чтобы обнять его и утешить. Локи, впрочем, в утешении не нуждается и нуждаться не будет — он зол до неистовства, до наливающихся ненавистью глаз. Вся та великая, великая, великая любовь, на что она может быть способна в действительности, а?! Сурово и жестко поджав губы, Тор оглядывает его вновь, еле заметно морщится в гневе, повторно замечая не отдельные детали, но всю картину — ни двинуться, ни уйти, ни воспользоваться магией Локи не в силах. Свободы у него больше нет. Та свобода у него все же появится — завтра после рассвета. Или все же сегодня? Полночь бесшумно гремит где-то снаружи, под серебрящимся лунным светом, а Тор перед собой вряд ли оправдывается, но точно вновь и вновь мысленно повторяет, будто сломавшейся, заедающей птичьей песней.       Единое возможное решение. Оправданное решение. Стоящее решение.       — Чья? — качнувшись на цепях, Локи подаётся вперёд и грудью, и головой. Морщится тут же от острой боли в плечах, но та судорога лицевых мышц лишь добавляет шипящему оскалу больше чувства. Тор не желает говорить — Тору придется ответить. У Локи же не получится его переубедить. Ведь в этом все дело? То вряд ли является правдой, но злая, злая, злая мысль подзуживает и дразнит: Тор остается править среди нежного, теплого и свежего ветра где-то там, на поверхности. Локи же удостаивается чести быть признанным — душным и тухлым, гнилым смрадом затхлости, мочи и страдания. Все то равенство, которым Тор глядит на него и с отзвуком которого произносит каждое второе собственное слово? Здесь и сейчас его не существует. Решение принято. Время казни назначено. И молчание — шириться в ответ на тот вопрос, что Локи задаёт, шипя и исходя ядовитой, смертельно опасной интонацией. Тор даже глаз не отводит, только зубы сжимает крепче. И Локи дергается резче, звенит цепями, рявкает, срываясь на озлобленный окрик: — Я спросил тебя, чья казнь, Тор. Отвечай же мне! — заставить его подойти не столь вкусное, сытное действие, как заставит его отвернуться. Заставить его, вынудить, принудить и ударить покрепче — чтобы он прочувствовал лучше. Вся та любовь… Андвари умирает за нее лишь отчасти, Илва умирает за нее в большей степени, но Слейпнир за нее никогда не умрет, потому что не является причастным вовсе. Локи платит норнам его действием за то, чтобы вызнать и увидеть прошлое, Локи же не отдаст ему ничего из того, чего никогда для него не заимеет, но убивать его — это право имеет лишь он. А Тор молчит. Сжимает зубы, напрягается весь, до багрящийся на шее жил. Не отворачивается все равно? Локи позволяет себе остро и жестоко рассмеяться, требуя вновь: — Скажи это громко и вслух, давай же!       Ударить его прямо сейчас явно было бы много сложнее, чем просто спровоцировать, сдернуть его с места, столкнуть, будто громадный валун, с самого края обрыва… Именно это получается сделать почти идеально, потому что Тор дергается весь, скалит собственный рот ему в ответ, рыча:       — Ты думаешь, я желаю этого, а?! Думаешь, я хочу казнить его?! — на вопрос он, конечно же, так и не отвечает, но хватает и того рыка, что бьется о каменные, тут и там поросшие мхом стены темницы. От него будто бы вздрагивает даже само Пламя, засевшее на головке факела — Локи не дергается. Лишь смотрит, и вглядывается, и видит, как Тор резко выступает вперёд на единый шаг, расплетает скрещённые на груди руки, сдергивая их вниз жесткими кулаками. Вынудить его и заставить — подойти. Подступить. Оказаться меньше чем в шаге от. А после хорошенечко треснуть коленом в бедро или в пах. Длина цепи на лодыжке сможет позволить ему это — сам Тор не позволяет себе ничего, отшатываясь тут же и выдерживая необходимую дистанцию. Указывает на него дрожащим от напряженного бешенства пальцем, добавляя звучно: — Прекрати скалиться на меня, будто дикое зверье, мне это все претит не меньше, чем тебе, ясно?!       Рослый, широкоплечий, воинственный — Локи знает его буквально с собственного рождения и потому совершенно не удивляется. Какие слова просыпаются у Тора из рук? Какие значения тех самых слов он выбирает? Быть может, сильно напрягшись он смог бы даже сложить красивую любовную песнь, только вся та ложь и все то ловкое ее искусство отнюдь не стало доступно ему за все прошедшие метки перед лицом Одина. Или Локи просто знал его слишком хорошо? Цепляться к значениям, вгрызаться в них и отрывать прочь от плоти было явно бессмысленно, только ничего иного не оставалось больше — Тор уже принял решение, Локи уже был скован, Слейпнир должен был быть убить с отзвуком звона нового рассвета.       Мьёльниром или все же топором палача?       — Претит? — насмешливо и снисходительно скривив губы, Локи потирается щекой о плечо вытянутой вверх руки, позволяет собственному телу качнуться назад со звоном цепей. Тяжело, озлобленно дышащий Тор лишь стискивает руки в кулаки крепче и дергает головой — он желает отказаться. Но он же принимает решение и потому Локи не позволяет ему ничего больше, говоря негромко: — Забавно… — в том, чтобы кричать не на него, но ему в лицо, не остается того самого смысла, что сбегает отовсюду. То, что было у них, то, что есть у них сейчас, и все то, что могло бы быть… Стоило ли биться за это в действительности, если Тору было предназначено умереть? Априори, но — отнюдь не подобными методами. Слейпнир был неприкосновенной территорией. Слейпнир был новым, десятым миром, и сколь бы сильно Локи ни ненавидел его — лишь он один имел право распоряжаться его судьбой. Не благодаря крови, не благодаря жестокости, не благодаря никому и не благодаря никого. Слейпнир принадлежал ему — Слейпнир был под его протекцией. Потому у него было место в конюшнях. Потому же у него был и раздражающий, переполненный этой омерзительной любовью Агвид. У Локи не было для этого быстро растущего жеребенка ничего вовсе, но все же — не Тору было принимать решение, как долго ему жить и когда умирать. Не отрывая глаз от его сурового, ожесточившегося лица, Локи вдыхает медленно и глубоко нарочно. Весь смрад затхлости и мочи, всю разгоняемую светом факела тьму, он наполняет этим собственную грудь. И каждое движение из тех, что он совершает, болит среди его плеч и защемленной кандалами кожи предплечий, но болью в груди не отзывается. И не отзовется — до мгновения, в котором он ни попытается применить магию. Ту, что поможет ему сбежать? Ту, что точно срубит голову решения Тора с плеч. — Есть иной выход и ты знаешь…       В крике не находится необходимости. Весь просыпающийся, ничуть не искуснее, чем слова из рук Тора, песок надежды покрывает невидимым пологом пол. Говорить с ним или переубеждать его? Локи чувствует, как злоба затихает у него внутри, становясь тяжеловесными окаменелостями, которые останутся с ним теперь уже навсегда. За этот миг. За это мгновение. За это самое — решение. Тор не позволяет его негромкому голосу довершить собственное слово, обрубая почти что громогласным ревом:       — Нет другого выхода! — его рука дергается в сторону, пресекая любые рассуждения тем резким движением, что походит на замах мечом. У Тора в руках его, конечно же, нет. И за молот он не хватается. И ближе — не подступает, потому что приходит, чтобы уведомить: теперь в их Асгарде новая власть. И Асгард тот все ещё принадлежит им, как и всегда. И Асгард тот оставляет Локи за собственной границей, изымая и право голоса, и иные права, и любые возможности. Во имя любви? Это все оказывается не столь сложно терпеть да, впрочем, и разочароваться отчего-то не получается — ему остается лишь каменеющая изнутри валунами злоба и только. Пока Тор рявкает, и орет, и ревет остервенело да яростно: — Я не стану устраивать охоту на тебя и никому не позволю ее устроить! — и дергается весь, всем собственным телом. Его руки напрягаются под пластинами доспеха, грудь ширится. Как будто бы Локи не сможет того пережить? Против единого справится так, как и против десятерых, но армия помеси асов, дворфов и ванов, вероятно, расправится с ним за несколько шагов солнца по небосводу. И загонят, и измотают, и по итогу убьют, но, впрочем — прежде им придется его найти; и потому слишком важный, так и не звучащий вопрос становится посреди пространства ничуть не тверже того Тора, что расставляет ноги шире, что рычит на него, оббивая собственным голосом каменные, пропитавшиеся мочой полы и поросшие мхом стены: — Я отказываюсь, слышишь? Этого не будет, подери меня Суртур, никогда!       Сможет ли Тор пережить ту разлуку и то неведение о делах Локи? Не единая метка, не два века и вряд ли три. Вначале нужно будет выждать, пока сменится несколько поколений, что среди обычного люда, что среди придворных. После необходимо будет сменить весь совет. И лишь затем, быть может, Локи сможет вернуться — теперь уже явно не раньше, чем его каменеющая злость хоть немного сойдёт. Понимает ли Тор это сам? С мелкой, пустой усмешкой, Локи говорит:       — Я не позволю тебе убить его, Тор, — спокойная, ровная интонация напоминает етунхеймский льды и ядом больше не истекает — он все же остается среди его глаз. Он остается среди его мыслей. И верить ни во что уже не хочется. Тор ведь придет к нему? Тор приходит. И Тор говорит. И Тор подтверждает не опасения, но все те факты, что Локи знает и так.       Кто-то обязан будет умереть за то изуродованное, убитое тело Короля богов.       — И что ты сделаешь, а? Скажи мне, что ты сделаешь? Убьешь его сам? Убьешь меня?! — вздернув руки вновь, не в силах сдержать всю собственную злобу, Тор не стихает ни криком, ни той кровью, которой наливаются его потемневшие от гнева глаза. Где-то там, на поверхности и среди асгардской плоскости, вероятно, зверствует буря. И жестокий-жестокий дождь оббивает земли, неистовствуя. Выглядит ли выстроенный на крови Золотой дворец красиво в блеске молний? Локи глядит лишь Тору в глаза, не имея прав ни на единую иллюзию, ни на единое магическое действо. И Тор скалится ему, выдыхает с рыком, а ещё требует — на каждое из его требований у Локи есть лишь единый ответ. Но ни он, ни любая иная ложь никогда не придутся Тору по вкусу. — Убийца Короля богов должен быть мертв и он будет мертв. Я не могу отменить этот закон. Я не могу просто взять и перебить весь совет за одну ночь. У них есть влияние на ярлов и те вещи, которые я не знаю сейчас, но которые должен буду узнать прежде, чем они потеряют свое место. Есть ли все это у тебя, а? Есть ли у тебя хоть что-нибудь, что может помочь нам?! — вся его беспомощность является их общей и делится надвое, а все же Тор не скупится на обвинения. Претят ли они ему так же, как убийство Слейпнира, назначенное на миг рассветного звона? Определенно да и, вероятно, чуть больше, но того, что ударило бы по-настоящему больно, Тор так и не произносит — Локи никудышный советник. Поганый маг. Глупый помощник. Ничего из этого, конечно же, нет, зато у Локи к нему есть предложение и оно является простым — Тор никогда не примет его. Тору придется принять его в любом случае. Ведь сам же клянётся исполнить любое желание Локи, когда молится ему? Среди третьей жизни и только бы спрятать собственную, не нужную Тору любовь, Локи лжет ему и Локи же говорит ему правду — мудрый правитель никогда не бросает слов на ветер, если не является способным за те слова постоять. И молитва случается уже. И случается клятва. Если Локи потребует — неуместное размышление, потому как потребует. Потому как на каждое решение Тора, сколь бы властными и жесткими они ни были, у него есть свои собственные. Пусть даже прямо здесь и прямо сейчас Тор говорит, вновь указывая на него со злобой: — Ты не менее беспомощен, чем я, так скажи мне, Хель тебя подери, как смеешь ты смотреть на меня так, будто имеешь больше власти?!       Буйствующий, требовательный и ещё не отошедший от спячки Медведь будет рвать, будет биться и будет убивать каждого, кто попадется ему под руку. В далеком детстве Локи молвит — умереть так будет честью.       Но сейчас лишь мыслит — если бы Тор позволил ему взять вину на себя, если бы все не было таким, каким было, Локи мог бы возвращаться к нему временами. Не редко, достаточно часто. Вся его бесполезная мощь и вся его пустая сила? Они позволили бы ему это, они позволили бы ему то, что Тор позволять не собирался — хотелось бы верить, но верить во что-либо больше не получалось. Ни в то, что они свидятся вновь хоть сколько-то вскоре. Ни в то, что Локи действительно пожелает видеть его наперекор всей собственной, окаменевшей злобе.       Говорит все равно:       — Я попрошу лишь единожды, Тор. Дай мне уйти, — не пресмыкается, но позволяет себе прийти к чужому правлению с просьбой — то ее не уважит. То выслушивает ее, но равняется подле Одина, разве что губы не кривя в насмешке. Вместо того, Тор скалится и что-то презрительное, что-то кровожадное искажает его лицо за миг до того, как звучит:       — Ох, нет. Желаешь, чтобы я произносил истинные названия, так произноси же их сам, — не его голос, но он весь обращается смертельным ядом и тот яд полнится кипящей, почти ощутимой в пространстве ненавистью. Ранит ли? Сколь больно в действительности бьет? Локи смотрит на него, видя то буйство, что прорывается во вне, ничуть не яснее того, что скручивает самому Тору и жилы, и связки. Оно выламывает ему кости и кажется, будто ещё единый миг и он припадет на четыре звериные, обрастающие шерстью лапы. Этого, конечно же, не происходит. Лишь звучит — требованием, требованием, требованием и жестокостью. Неистовой, бессмертной ненавистью по то мертвое тело и по тот мертвый дух, что держит самого Тора в клетке из единого века в другой — так и не выпускает его из нее, даже скончавшись. И Тору остается принять решение. И Тору остается выбрать. И Тор — рявкает громогласно, ничуть не злее, чем говорил до этого: — Хочешь, чтобы я изгнал тебя? Хочешь, чтобы я выслал армию по твоему следу и подверг тебя смертельной угрозе? Скажи же это! — среди отблесков пламени, что перекатываются на его плечах, лицо остается в тени, но ни жутким, ни устрашающим так и не становится. Локи лишь смотрит. Пусто, без выражения и даже без любой возможной усмешки. Претит ли Тору убийство Слейпнира, а, впрочем — будет ли он винить себя за него и сколь долго? Локи не станет спрашивать. Локи ничего больше не нужно знать. Лишь у затылка на единый миг ощущается то сладкое, теплое дуновение альфхеймского ветерка… Тогда, больше века назад и на самом берегу кристально чистого озера — там точно замирает что-то, слишком важное для них обоих, слишком многое решающее; жаль, вспомнить, о чем они говорят тогда, вовсе не удается. Быть может, Локи ошибается? Каждый миг, каждый день и каждый новый шаг то солнца, то луны по небосводу, что они проводят вместе — мироздание замирает вновь и вновь ровно так, как замирает ледяная глыба сердца самого Локи. Это не становится привычным однажды, никто не наделяет его доверием в один момент, течение же, течение самого Времени, приносит его и приносит ему… Полуночный, неслышный звон. И Тора, что всматривается в него яростно, требовательно и зло. Что Локи может ответить ему? Он сказал уже всё, что было хоть сколько-то важным. И Тор, наконец, договаривает свое. Прежде равняется. Гордо и нерушимо поднимает подбородок выше, распрямляет спину. Его лицо оказывается выхоложенно тут же и каждое из тех переживаний, что остаются в теле, запечатываются в нем, но каждый происк того буйства, что точно терзает Асгард где-то там, на поверхности — вряд ли уходит куда-либо. Даже когда Тор говорит: — Этого не будет. Казнь пройдёт на рассвете. И после тебя выпустят.       Развернувшись на пятках тут же, Тор направляется к двери и достигает ее слишком быстро. К факелу не тянется, оставляя Локи бессмысленный свет. И так и не освобождает его, Локи же бросает ему вслед лаконичное и холодное вовсе не криком:       — Я никогда не прощу тебе этого, Тор, — а другого так и не говорит. Того, что стискивает ледяную глыбу его сердца в болезненной хватке. Того, что уже предвещает… Как долго сможет он сам продержаться с той пустотой, что, в отрыве от Тора, пожелает его поглотить? И как много времени потребуется всему их Асгарду… Звать его иначе мысленно больше не получается. То самое место и тот самый мир, что не принадлежит Локи вовсе. Тот самый Царь и тот самый бог, что замирает подле двери, уже опустив ладонь на ручку. Он кивает, так и не слыша того, что не звучит, что остается запечатанным за границей поджатых губ самого Локи и что является определенной, но глупой правдой. Локи не говорит: — Прости меня.       И всё же видит, как Тор кивает в ответ на его обещание никогда — не прощать. И все же слышит, как звучит спокойно и лживо сдержано:       — Да будет так.       А после Тор выходит за дверь, закрывая ее без хлопка, без жестокости и вовсе без злобы — лишь с той беспомощностью, что жестокий-жестокий бог оставляет им двоим в наследство после собственной смерти.       Воцаряется ли та же тишина, что была до его прихода? Локи больше не смеётся. Не двигает ногами, озлобленной радостью встречая весь звон цепей. Медленно, глубоко вдохнув, он уводит взгляд прочь от поверхности двери, касается им яркого пламени факела. Предаёт ли Тор его и сколь сильно — величина его любви, или ее твердость, или та цена, которую Тор может позволить себе заплатить, чтобы она была жива. Единая боль, что ощущается прямо сейчас, зудит где-то в вывернутых, затёкших плечах и в закушенных колодками предплечьях. Сердце же не болит. Ледяная, ледяная, ледяная глыба будто бы понимает, будто бы впитывает — отказывается соглашаться. Тор любит его? Локи не учится верить в это, банально собирая вновь и вновь те факты, на которые случайно натыкается. И доверие приходит само. И они, пожалуй, даже вряд ли ругаются в этом дне, но возвратиться вскоре Локи не сможет точно.       Отнюдь даже не оттого, что ему нужно будет выждать какое-то время, пока Асгард переродится.       Но и потому что злость за этот выбор, злоба за назначенную казнь Слейпнира… Когда-нибудь она ведь должна хотя бы уменьшиться?       Ни смотреть ему в глаза, ни говорить с ним о чем-либо, ни позволить ему прикоснуться к себе — не желая ничего из этого, Локи кривится от почти физического импульса озлобленного отвращения, дергает подбородком. Миг задумчивости среди тишины закрывшейся двери и отзвучавших шагов Тора прочь по коридору — он завершается. И до рассвета остается лишь несколько шагов луны по небосводу. Вот оно, все его время на то, чтобы сбежать, только сделать ни единого движения Локи так и не успевает. Мелким, внутренним ощущением ровного потока его магия только лишь начинает стремиться от плеч к запястьям, когда сумрак в левом от него углу плотнеет сброшенной прочь иллюзией. Тяжелая, антрацитовая юбка привычного платья пытается слиться с камнем стен все равно, но русый, достаточно светлый волос все же показывается и переливается отблесками пламени факела. А следом, не медля, Лия говорит:       — Ваше высочество, — вечно преданная и бессмертно верная, она не улыбается ему с той хитростью, что мелькала в ее глазах временами, потому как не улыбается вовсе. Ни движением, ни взглядом не показывается правды: объявляется лишь сейчас или ждёт, невидимая, шаги луны по небосводу напролет? Локи морщится раздраженно, переводя к ней собственный взгляд, только то выражение его лица вовсе не является ответом — злобу подначивает лишь острая боль в закованном, запечатанном на любое магическое действо запястье, когда поток магии напарывается на преграду. Лия не реагирует. Именует его все тем же — младшим престолонаследником, вторым в дурной, бесполезной очереди и точно имеющим и права, и привилегии. Прямо сейчас? Нет ни того, ни другого, ни любого третьего, но Лия уже здесь и она готова слушать его настолько же, насколько готова слушаться. Тору же знать об этом вовсе не стоит — он узнает все равно.       Раз их Асгард нуждается в виновнике, Локи выдаст ему всё и уйти бесшумно не посмеет.       Но прежде чем уйдёт, как минимум, возвратит себе всю свободу.       — Приведи ко мне Сигюн. И скажи, чтобы взяла с собой нож, — двинув плечом в попытке стряхнуть остывающую в запястье боль, он все же чувствует ту, которой искрится сведенная, затёкшая мышца. И вдыхает шумно, глубоко — ни успокоиться, ни обрести мира, ни вновь возвратиться в любое из тех замерших мгновений, где все имеющееся меж ними с Тором цветет и ширится.       Больше не получится.       Никогда вовсе или все же не сразу? Слейпнир будет жив среди скорого, теплого и летнего рассвета. Их Асгард среди него же не обретет всю ту кровь, которой жаждет, и получит много больше. Но прямо здесь и прямо сейчас Лия уже кивает кратко, а после растворяется в воздухе, будто ее и не было. Лишних слов не говорит. Правды так и не произносит.       Вероятно, она была здесь все последние шаги луны по небосводу. И, вероятно, она тоже желала верить — что Тор придет и принесёт с собой любую иную весть кроме той, которая была кем-то и когда-то без спроса оправдана. ~~~^~~~       — Ох, ну, каков запашок, ты только прочувствуй! Гляжу, кто-то был крайне несдержан, а, полукровка? — ее голос показывается среди переливающегося отблесками пламени сумрака отнюдь не первым, потому как вначале дверь отлетает в стену с бешеным, требовательным грохотом, потому как вначале от охраняемого стражами входа в нижние темницы звучит шум и гомон, потому как вначале… Сигюн выглядит такой же, какой была и в прошедшем дне, и в любых иных, потонувших в прошлом. Тугая, черная коса за спиной, острый, что меч, взгляд, и крепко сидящие на поясе черные брюки с заправленной в них мужской рубахой. Локи вовсе не хочется спрашивать с нее, носила ли она хоть когда-нибудь эти тяжелые, густой ткани юбки, потому как тот вопрос не имеет смысла — Сигюн переступает порог его темницы и несёт, несёт, несёт уже.       Покрытый свежей, горячей кровью меч валькирий в руке.       Ни толпы стражей, ни быстро стихший шум, ни любой возможный гам не преследуют ее, она же, вероятно, мыслит, но от любой той мысли отказывается — воздать ему тихую и бесшумную свободу или между делом взять Золотой дворец на излом? Она распахивает незапертую дверь точно с ноги, вероятно, чураясь трогать ее собственными пальцами, и она же звучит ровно через шаг. Высокомерная, презрительная насмешка интонации, яркое, будто асгардское солнце, недружелюбие. Локи кривит губы ей в ответ, пускай даже Сигюн не столь сильно медлит, приходя к нему — она скалит собственные в требующей благодарности ухмылке.       Локи лишь говорит:       — Я сказал принести нож, — и на единый миг переводит взгляд Сигюн за спину, к Лие. Фрейлина собственный неожиданно отводит, губы поджимает напряженно и твердо. Нравится ли ей Сигюн? Такие, как она, не нравятся никому, но Лие удается уживаться с ней, пускай какой-то частью она и пасует. Прогибается под давлением валькирии. Пробует передавать распоряжения, но забывает взять вместе с собой к диалогу достаточную твердость. Ни злиться на нее, ни винить ее — Локи лишь задевает выражение ее напряженного лица собственным взглядом, морщится сильнее. Задавать вопроса не имеет смысла, потому как случившееся является очевидным и потому как Сигюн сама же подтверждает то уже. Кратко присвистнув, откликается:       — И что же я похожа на твою послушную шавку? — вся ее свобода, все ее высокое самомнение режет Локи глаз, заставляя просто отвернуться в сторону. Не смотреть на нее? Не смотреть на все то бесконечное время, что Сигюн истрачивает на краткую бойню у прохода в нижние темницы, не смотреть на него же, то самое время, которое она затрачивает на то, чтобы обернуться вокруг собственной оси под ходу и высмотреть, выглядеть, выискать… Повернувшись к нему вновь, она говорит, не сдерживая плевка, опадающего на провонявший мочой камень пола: — Хвоста что-то не вижу, — и скалится широко да жестко. Вопроса о том, не боится ли порвать уголки собственных губ тем острым оскалом, Локи ей так и не задаёт. Лишь глаза закатывает, мажет взглядом по замершей на пороге Лие вновь. Та внутрь темницы не проходит и уже смотрит вдоль коридора, ожидая — тех, кто придет обязательно. Как много времени в действительности Лия тратит на то, чтобы попытаться уговорить Сигюн взять нож или по крайней мере воспользоваться магией перемещения? Ни единое мгновение не оказывается использовано. Сигюн продавливает словом, Сигюн продавливает устремляющимся прочь шагом или Сигюн продавливает просто — Лие не стоит бояться ее, но Лия все же достаточно умна, чтобы понимать прописные истины. Когда речь идет о Сигюн, она может предлагать, но не приказывать. Когда речь идет о Сигюн, Локи может то же самое, а ещё может требовать — но не имеет и единого права запрещать. Стоит ли с ней, этот жесткой девкой, вообще связываться? Размышлять о подобном уже слишком поздно. Не потому даже, что Сигюн уже здесь, но именно потому что она уже следует за ним. И последует туда, куда потребуется — в вековое изгнание Локи ее вместе с собой не возьмет. Ни ее, ни Лию, ни кого-либо иного, но именно ее — в особенности. Пусть останется Тору в качестве сомнительного подарка и не веселит, именно подначивает собственной неуживчивостью все его буйство. Тор ведь принимает решение, не так ли? Каждое таковое имеет определенную цену. И Сигюн подступает. Оглядывает его, задерживает взгляд на предплечьях и пропитавшихся запекшейся кровью рукавах, а после кривит губы, только тронув вниманием вырезанный на груди рунный став. Предложит ли разбить кандалы в первую очередь, предложит ли прежде вырезать меченый кусок плоти… Подступив к нему почти впритык, Сигюн поднимает глаза к его глазам и насмехается высокомерно, озлобленно, когда предлагает: — Дать тебе что-нибудь в зубы, чтобы не перебудил своим ором весь Золотой дворец, полукровка?       На самом деле она не желает этого. Уже знает, что происходит. Уже все поняла, уже собрала всю нужную информацию и, вероятно, уже успела запланировать вкусную, пьяную драку на какой-то ближайший вечер — в честь смерти жестокого-жестокого бога. Локи закатывает глаза ей в ответ, отказываясь комментировать что словом, что мыслью: Сигюн упивается собственной злобой много больше, чем стала бы упиваться и самым лучшим альфхеймским вином. Если Локи оставит ее здесь, она сможет сжить Тора со свету так же быстро, как сможет вычистить Золотой дворец от предателей во имя его защиты. А, впрочем — он сделает это, он оставит ее и по итогу будет определено жалеть лишь о едином.       Посмотреть на все бешенство Тора от ее присутствия у него не получится так же, как знатно, озлобленно и с живой, бурлящей ненавистью похохотать.       — Хватит медлить. Вырезай ее сейчас же, — одернув все чужое голодное ожидание битвы собственным словом, Локи дергает головой в довесок, вскидывает подбородок и сжимает ладони в кулаки. Плечи взвывают болью. И выкрученные руки скулят. Только Сигюн не нуждается вовсе в чем-либо определенном, в чем угодно в принципе — насмешливо, резко прокрутив в ладони меч, она орошает камни пола каплями асгардской крови, а после отступает одной ногой назад и приставляет острие к его груди. Мгновение, или несколько, она не ждёт нисколько, надавливая на рукоять и вспарывая его кожу резким движением. Под будто бы раскалённым, слишком горячим лезвием волокна мышц перерезаются, разрываются слишком отчетливым, переполненным болью ощущением, и первые быстрые, юркие струйки его крови соскальзывают вниз — Локи стискивает зубы, не собираясь ни кричать, ни отдавать кому-либо повода для удовольствия, и Сигюн, к его легкому, тормозящему удивлению, морщится тоже.       Делают они это, правда, по разным причинам.       — Какая ж ты срань… Не мешай мне, чтоб тебя! — вздернув меч вверх и чуть не вспарывая тем самым ему плечо, Сигюн проворачивает рукоять в ладони, коротким, устремленным вниз движением оставляет новый глубокий разрез. Локи не требуется даже опускать головы, чтобы чувствовать тот треугольник плоти, что запирает внутри себя руну, вопрос же появляется — острая, расходящаяся по его туловищу дрожь боли прибивает его к самому дну сознания, не давая ни произнести рычанием, ни даже осмыслить. Собирается ли Сигюн вырывать вырезанную плоть голой рукой? Ножа при ней явно нет. И сама она прежде сжимает зубы, раздраженная, недовольная и воинственная, а следом делает новый разрез. Лезвие ее меча ощущается алым, шипящим от смеси температур, но лишь потому что вся ётунскую суть выбирается из его нутра, вся она покрывает кожу Локи, пытаясь залечить плоть, возвратить потерянную кровь вспять и изжить всю сводящую с ума боль… В попытке спастись от нее Локи жмурит глаза до белесых пятен, стискивает пальцы в кулаках, пытаясь перебить ее агонией мышц затекших плеч. Это, конечно же, не помогает вовсе. И Сигюн, конечно же, обращается к нему, при том не обращаясь вовсе. Каждое ее усилие, каждое, из трех случившихся, движение ее меча — они вряд ли будут последними, потому что ётунскую, врожденная и ничуть не магическая суть, не позволить ей навредить ему.       А все же те движения, глубокие, вспарывающие его мышцы и плоть, оказываются именно таковыми.       И он не успевает раскрыть глаз, но слышит гул резкого, прорывающегося в его сторону шага, но чувствует, как чужие пальцы скользко и требовательно вгрызаются в покрывающиеся инеем глубокие порезы. Сигюн обхватывает кусок плоти крепкой хваткой, тянет его на себя быстрым рывком и поддевает у края острием меча, срезая часть мышцы вместе с кожей. По влажной, горячей крови то лезвие, что ощущается раскаленным и жестоким, входит в плоть чрезвычайно легко, и все же грызливая, жестокая агония — против синевы, которой покрывается его кожа, ощущающийся раскаленным меч валькирий словно клеймит, и прижигает, и оставляет вечную метку… Режущая, трепящая и мышцы, и кости, и его всего боль заставляет Локи дернуться на цепях, только крика так и не звучит. Он порадовал бы Сигюн? Локи стискивает зубы, чувствуя, как рот сам собой наполняется привкусом крови десен, Локи же запрокидывает голову, подаваясь грудью вперёд больше по случайности, чем по реальному нежеланию лишаться рунного става или шмата плоти. Они ведь и правда мыслят, все они, весь их Асгард и даже Тор, они и правда думают, что пара антимагических наручников да запирающий магию рунный став смогут удержать его на месте — подобное является ещё большей глупостью, чем каждый вопрос Сигюн о том, кто же такой Огун.       Но глупость случается. И все равно Лия приходит к нему. И все равно Лия приводит Сигюн. Не будь их, он остался бы здесь? Вся его бесполезная мощь. Вся его пустая сила. Его магический потенциал был много больше предела и наручников, и даже этой руны, но, если и нет — все его мучение и вся его смерть в попытке сбежать ведь могли бы быть платой тоже? Тор ведь принял решение… Заметить в какой момент его глаза исходят слезами от всей жестокой боли, у него не получается так же, как и понять, что все закончилось. Ощущение будто прижигающего плоть меча валькирий остается, даже когда тот уходит. И боль не стихает, лишь накатывая волнами. Где-то слишком близко, но слишком далеко звучит:       — Сожги это дотла, девчонка. От него не должно остаться следов, — и голос принадлежит Сигюн. В то время как плоть, влажно и склизко плюхающаяся на пол, принадлежит самому Локи — он не открывает глаз, ради того, чтобы посмотреть, вместо этого тяжело, шумно выдыхая каждый новый собственный вдох. Смрад мочи теряет все собственное влияние так же, как и плесневелая затхлость. Отблески пламени того факела, что оставляет Тор или же сумрак — Локи слышит лишь эхо чужих слов, будто успевает окунуть голову под воду, но мгновения того отзвука, мгновения того времени мелькают мимо его зажмуренных глаз сами собой. В воздухе еле слышно свистит бешеное острие, кандалы на его ногах лопаются первыми, будто сами собой, а следом за ними освобождаются и предплечья. Запекшаяся на коже и рукавах кровь, правда, пристает к металлу все равно, но отдирать руки не приходится.       Не успев ни открыть глаз, ни сгруппироваться, Локи рушится на каменный пол.       Стоит ли после отчитать Сигюн за то, что она не ловит его? Она подступает достаточно близко, чтобы его лоб стукнулся о носы ее сапог и не врезался со всего размаха в камни. Но благодарить ее Локи, конечно же, не станет. Ни за этот шаг, ни за те два резких движения мечом, которыми на разрубает антимагические наручники на его запястьях.       И, на задавленное окровавленной болью удивление Локи, даже отмалчивается. Лишь в этот раз? Стоит антимагическим наручникам опасть изломанными половинами на камни пола, как его пальцы тут же загораются изумрудным светом поверх того инея, которым покрывается кожа. Жаркая, слишком жестокая боль в грудной мышце не усмиряется, но стихает по окружности — благодаря ётунскую сути, благодаря магии.       Тора благодарить оказывается не за что.       На самом деле они вовсе не ругаются, но зверье лошадиной масти оказывается не меньшим камнем преткновения, чем каждый из тех валунов, в которые обращается вся его злоба. Они останутся. Локи — уйдёт. Будет ли возвращаться? Тор принимает решение и Тору с тем решением, что жить, что править, что властвовать. Веселиться он будет вряд ли и радоваться тому, что случится, не станет точно, но Локи оставит ему Сигюн. Не в наказание, но, впрочем — лишь отчасти. Выдержав острый пик боли, он дожидается пока та стихнет хоть немного, выдыхает рваной агонией весь тот смрад, которым успел надышаться. И все же поднимает голову — лишь тогда Сигюн отступает на пару шагов прочь. И лишь тогда говорит:       — Каков план? — все то удовольствие, что звучит в ее интонации, должно бы привычно резать и слух, и глаз, но случайная мысль уже дразнит сознание, сообщая — это возмездие. Это справедливость. Этот голос, и слова, и очередное требование, все то, что является одеянием Сигюн или ее сутью — собирается вернуть их Асгарду удар троекратной силы. В ответ на пренебрежение или шепотки за его спиной? В ответ на проходящий по первому уровню Золотого дворца конвой. В ответ на каждую из трех подножек, в ответ на сбитые об плиты галерей колени, в ответ — просто так. Локи поднимает голову, вместе с этим поднимаясь на руках и еле-еле усаживаясь на колени. Каждое движение отзывается в его теле болью, затекшие плечи скулят, грудная мышца все так же горит следами вмешательства меча валькирий, и ему приходится приложить усилие, но отнюдь не для того, чтобы медленно растянуть губы в широкой усмешке. Тор ведь принимает решение? Дело ли в страхе, дело ли в гордости, быть может, дело в чем-то ином — он отказывается участвовать и значит останется наблюдать.       За тем, чего видеть никогда бы не пожелал.       — Я ухожу. Вы остаетесь, — наконец, сев на пятки и распрямив спину, он поднимает неистребим, етунской кожи ладони, проходится ими по волосам и плечам. Оголенная грудь вспоротой рубахи сменяется на другую, целую и плотную, поверх оказывается принадлежащая ему кираса. К моменту, когда его взгляд задевает все так и всматривающуюся в коридор подземных темниц Лию, на пронизанных болью плечах появляется ощущение тяжести доспеха. И плащ бесшумно выстилает его спину — у ног Лии валяется куча черного, смердящего выгоревшей плотью пепла. Сможет ли выжить она, смогут ли выжить все они, те, кого Локи не возьмет с собой… Тор не посмеет тронуть их. Тор же будет пребывать в агонии бешенства — у Локи внутри не находится к нему сострадания отнюдь не потому что он не пытается того разыскать. Сигюн же морщится и требует, требует, требует вновь:       — С боем, я надеюсь? — прокрутив меч в ладони, она поводит плечами, оглядывает его сверху вниз. И точно замечает каждый кусочек етунской сути, но все же она интересует ее явно не столь сильно, как та близкая битва, которую Сигюн никому не позволит у себя забрать. Несносная, непокорная и жестокая девка… Локи переводит к ней собственный взгляд, высокомерно, чуть презрительно качает головой. Она живет во имя насмешки над каждым из тех, кого трогает собственным взглядом, она же насмехается над Локи — открыто и честно. Подобное отношение определенно злит, а все же содержит в себе важную честность.       И под острием меча той честности чужие головы разлетаются в стороны.       Локи же говорит:       — С войной.       И ему в ответ звучит грудной, раскаленный смех, что отзывается где-то среди его груди, входя в резонанс со стуком тех валунов злобы, которые останутся с ним теперь на долгие-долгие метки. Если вовсе не навсегда. ~~~^~~~       Навести шуму его освобождением они так и не успевают, потому что Сигюн справляется ещё до того, как вырезает из его плоти рунный став и разрубает антимагические наручники. Один из патрулей стражей, спустившись ко входу в нижние темницы, находит двух мертвых собратьев, и к моменту, когда они, наконец, покидают коридор, оказываясь на пороге нижних темниц — их ждут там ничуть не в меньшей степени, чем Один ждёт Локи на пастбище до этого. Десяток воинов, двое лучников, выставленные в их сторону мечи… Среди общей толпы, что быстро пропитывается и удивлением, и смрадом копоти, выискать глазами Тора не удается.       Не то чтобы успевший сбросить всю инистую кожу, что змеиную шкуру, Локи пытается разыскать его.       Но так или иначе — Тор не приходит. Вероятно, ему не приносят весть. Вероятно, все его правление не продержится и единого дня, но именно на подобный случай Сигюн останется в Золотом дворце вместе с Лией и Фенриром. Именно ради этого Локи сжигает пламенем Бранна каждую из нижних темниц, изымая у любого паршивого мага возможность использовать всю скованную энергию чужого заточения ради… Воскрешения Одина? Или похода по его дух в Хельхейм? Он не продумывает обоснования, а ещё отказывается оправдываться перед самим собой — горящие и дымящиеся нижние темницы выражают его злобу ничуть не меньше, чем отвлекают внимание набежавших стражей, что ждут их у порога.       То отвлечение, то краткое, удивленное промедление грозит им смертью.       Умирают, правда, по итогу не все.       Один из лучников, шестеро из десяти воинов… Локи так и не задаёт вопроса, отчего Сигюн выбирает именно их, чтобы огреть рукоятью собственного меча по лбу, а не вспороть их же тела от пупка и до глотки — просто соглашается. Со всем тем временем, которое она тратит в тренировочном зале. Со всеми теми боями, которые ведет на арене, и со всеми теми отголосками чужих слов, которые точно слышит. Кто из них является верным Тору и кто будет частью той толпы, что пожелает убить его, как только момент будет удобен? Они с Сигюн убивают отнюдь не всех, но всех же оставляют лежать среди окропленных кровью каменных полов, и прорываются на первый уровень — не с боем. С той самой, клятвенно обещанной самим Локи, войной.       Золотой дворец все же просыпается по великой нужде жестокости и удовлетворения жажды крови. Единая галерея, вторая, третья — Сигюн не ведет их, но ровным голосом выдает указания, кого миловать и кого убивать, и Локи просто соглашается, между делом рассылая две собственные иллюзии в разные стороны. Молчаливая, собранная Лия исчезает ещё в то мгновение, когда они пересекают порог нижних темниц. Она же оказывается найдена одной из его иллюзий у дверей конюшен. Мерными, неспешными движениями рук она укрывает их магическим куполом защиты, запирая Слейпнира изнутри, но на самом деле запирая его просто и привязывая тот магический барьер к его сути. Куда бы жеребенок ни пошел, где бы ни оказался — никто из тех, кто пожелает причинить ему вред, не посмеет переступить границы защитного барьера.       Локи пересекает его собственной иллюзией без лишнего труда.       Находит в конюшне спящего на одном из тюков сена Агвида. Находит там же, в одном из стойл, самого Слейпнира, что тоже мирно спит. Подле него напряженно и молча сидит бодрствующий Фенрир — он подрывается на все собственные лапы, стоит ему только заметить Локи. Не тявкает. Не издаёт и единого звука. Только жмётся и ластится к его рукам в подрагивающем волнении, трется мордой о его грудь и плечи, когда его, Локи, иллюзия опускает на колени тихим, не пробуждающим никого шепотом: однажды придет день и Локи вернётся. Но прямо сейчас — ему нужно уйти. Фенриру то, конечно, не нравится, но ему хватает разума не скулить, и не требовать, и согласиться. Он ведь знает? На смену жестокому-жестокому богу приходит бог любящий и вся его жестокость оказывается иной, а все же ничуть не меньшей, чем чужая и прошлая.       И вся его жестокость исходит ревом, стоит Локи показаться второй собственной иллюзией ему на глаза посреди тронной залы. Стоит Локи только сказать:       — Совсем позабыл сообщить тебе, брат, в пылу нашей ссоры. Мной было принято решение, — кираса, и доспех на плечах, и стекающий с тех плеч изумрудный плащ. Все то, что принадлежит ему по праву. Все то, что стало его среди территорий их Асгарда. Отчего Тор сидит в одиночестве в тишине тронной залы в середине ночи, ни вызнать, ни выспросить не удается — Локи просто не задаёт вопроса. Не желает задавать его ни голосом, ни единым из тех валунов окаменевшей злобы, что перекатываются среди его груди на каждом новом движении. Тор же подрывается с места мгновенно, стоит ему увидеть Локи. Ничуть не резче подхватывает в ладонь рукоять висящего на поясе молота. Ни выразить собственную злобу, ни произнести хоть что-нибудь Локи ему так и не позволяет говоря единое крайнее: — Я ухожу.       Ему требуется лишь миг, чтобы исчезнуть иллюзией с чужих глаз, но принадлежащий Тору крик его имени, требовательный, яростный крик все же разносится меж стен Золотого дворца, огревая их, золотые и выстроенные на чужой крови, собой. Всего того согласия, что есть у охраняющего Слейпнира Фенрира, у Тора не находится вовсе, только весь его рев, весь его крик все же получает собственный ответ хохотом Сигюн, чей меч вспарывает грудь очередному стражу среди одной из галерей.       Кого миловать, кого убивать… Они прорываются с войной через весь первый уровень дворца, выбегая прочь из главных дверей. Ее кровожадный взгляд возмездия и его собственная, смердящая злобой устремленность. Два коня ждут их там, у крыльца Золотого дворца, но своего Локи так и не седлает. Лишь отдает Сигюн единое слово о Бивресте, а после перемещается не иллюзией, всей собственной плотью. Сколь много магический троп, в которых он не нуждается больше, открыты сейчас? И сколь много возможностей ускользнуть незаметно оказываются упущены? Их Асгард жаждет крови. Он жаждет смерти, он жаждет жестокости и, быть может, даже радуется смерти жестокого-жесткого бога, но лишь потому что новый бог сможет даровать им все это.       Он приходит. Он усаживается с удобством на трон. И он отдает указание: убить ненавистного, пригретого среди золотых стен етуна-полукровку.       На самом деле этого так и не случается, право смерти выдается глупому, восьминогому зверю, только ведь они ждут, они жаждут и то является привычным — добросердечные и полные чести асы любят войну, потому как она дает им возможность не замечать сколь голодно спать по ночам и сколь много плодов и семян уезжает прочь в иные земли по торговым договоренностям.       Локи просто отдает Сигюн конный путь до Бивреста. А сам перемещается. И Хеймдалль встречает его у входа в купол моста с оголенным мечом. Всевидящий, вездесущий, он качает головой прежде, он же говорит после:       — Нет у меня права дать тебе путь, младший принц. Его величество Тор запретил пускать тебя и ты знаешь это, — и его ладонь крепче сжимается на рукояти меча. Суровый, и жесткий, и крепкий, а все же — всевидящий. Знает ли он в действительности, сколь важную роль во всем этом фарсе играет уже, или следует пустым приказаниям? Локи улыбается ему оскалом, позволяя себе смешок, позволяя себе смех, а ещё позволяя истекающие ядом слова:       — Я разве заложник тут, в вашем Асгарде, что не могу по делам отлучиться? Сам же говоришь, что я — младший принц, — то же он говорит больше века назад, то же он говорит и сейчас, будто бы подтверждением — участи, статуса, всего пустого равенства. О котором Тор нашептывает каждым собственным словом? Которым дышит и которым прикасается? В прошлый раз крепкий, темного цвета ткани плащ скрывает его фигуру, пряча ее от чужих любопытных глаз, пока сам Локи с рассветом добирается до Бивреста. Теперь же в любых прятках нет и единого смысла. И чарующий, летний рассвет уже занимается где-то в стороне, собираясь вот-вот осветить тот изумрудный плащ, что под натиском ветра хлещет его по голеням собственными краями, те серебрящиеся металлом наплечники, что звучат собственным весом на его уже не болящих плечах. Хеймдалль поджимает губы, точно желая скривить их, стоит Локи развести руки в стороны. Может ли он быть в праве на это объятие для пространства? Хеймдалля им не одарит, ни с кем больше не разделит, звук же горна уже раздается откуда-то из-за его спины. Их Асгард просыпается, вместе с собой пробуждая жажду расплаты. Их Асгард получает важную, важную, важную весть: пленник нижних темниц, что должен быть казнен в ближайший шаг солнца по небосводу и что не будет казнен любящим-любящим богом никогда — сбежал. Пленник должен быть пойман. Пленник должен лишиться собственной головы. Кидаться на него, правда, Хеймдалль не торопится вовсе. Лишь поводит нижней челюстью, стоит Локи произнести с открытой, ядовитой надменностью: — История повторяется, Хеймдалль. Видишь ведь и сам…       Его место, что не имеет и единого общего с оборванной нитью его судьбы. Каждый его паршивый статус. Или, быть может, весь его исключительный разум? Тор — принимает решение, предрекающее Слейпниру смерть, и рассчитывает, что Локи примет то. Склонит голову. Согласится.       Потому что Тор нынче Царь или все же потому что то великое, живое и покрывающееся острой, больной злобой вновь, что есть между ними, вынудит Локи поступить таким образом? Этого не случится, но уже случившееся показывает явно — на этом разногласии им придется разойтись. Метка, или пару веков, или целый десяток. Тору то не придется по вкусу, но именно он говорит важные слова о свободе, но именно он же забывается — Локи остается подле не по нужде, лишь по желанию.       И сейчас, чувствуя лишь злобу да ненависть, оставаться не желает совершенно.       — Эта история никогда уже не повторится вновь и то я вижу яснее, чем иное, что видел когда-либо, — качнув головой, Хеймдалль прищуривается, глядя ему прямо в глаза, с тяжелым вздохом поднимает собственный меч. Он не желает драться, Локи — говорит Сигюн о войне, но приходит на мост отнюдь не за ней. Лишь песок времени, что просыпается меж его пальцев. Лишь ржание принадлежащего Сигюн коня, что уже звучит вдалеке вместе с топотом выехавших ей вслед воинов. Локи откидывает голову, заходясь злобным, жестоким хохотом Хеймдаллю в ответ, и прокручивает кисть, изымая из собственных покоев украденный когда-то у Адвари меч, чтобы крепкой хваткой сжать его в пальцах. Считается ли он окровавленным, если за него была уплачена крупная сумма? С той самой ночи, с того самого мгновения, в котором Локи спускается к норнам в самый первый раз, все становится будто бы лишь хуже и хуже, пока предрешенность будущего скручивается в тугой жгут вместе с реальностью настоящего. Они с Тором желают, чтобы Один, наконец, скончался — это случается, но не приносит спасения. Правда обнажается. И тот бог, что является любящим, оказывается не менее жесток, чем прошлый. Хеймдалль же говорит: — Если у тебя есть для меня распоряжение, тебе лучше поторопиться с ним, прежде чем…       Жаль, запаздывает. Не высчитывает или просто беспечно медлит? Мост еле заметно вздрагивает отголосками тех копыт коня Сигюн, что заступают на него быстрым бегом, и миг в миг в воздухе раздается остервенелый свист рассекаемого молотом воздуха. Локи успевает разве что опустить голову назад резким движением и подарить Хеймдаллю полный насмешливого пренебрежения взгляд. От того, что страж моста знает, от того, что он ведает, и от того, что соглашается поучаствовать в уже начавшемся представлении лжи, ничего не меняется — как не был он раньше верным Локи, так им не является и сейчас.       Как был всегда верен Тору больше даже, чем Одину, так и остается…       Меняется ли хоть что-нибудь. Отдает ли хоть кто-то то необходимое уважение, что множество раз мелькало среди слов лжи. Локи опускает голову, бросает Хеймдаллю взгляд и губы кривит в пренебрежении, а следующим движением припадает к поверхности моста и откатывается в сторону. Помнит ли Тор, сколь устрашающим может быть для Локи его молот? Сама суть жестокости закрытая в подарочной шкатулке великого, никому не доступного достоинства — Тор высылает тот молот в его сторону ещё в полете, а бьет по ногам, потому что в том явно кроется какая-то традиция. Винить его за это, винить его хоть за что-то не получается вовсе, потому как все место внутри занимают.       Злоба да ненависть.       Ненависть да злоба.       — Я сказал тебе, что тебя выпустят после казни, Локи! — его молот проносится мимо увернувшегося Локи, следом за собой принося разъярённый голос и гулкий удар приземлившегося на мост тела. Блеснув кратким оскалом, Локи разворачивается к нему лицом, уже поднимаясь на ноги, и тут же отшатывается прочь — гадать о том, чего ради Тор вытягивает руку в его сторону не приходится вовсе. Он, конечно, не жаждет крови. Он, конечно, сможет переродить Асгард. Только в нынешнем моменте оправдывать его не получается так же, как и воздавать ему должное. Тот самый молот, что метит по ногам прежде, на обратном пути точно намеревается перебить ему хребет — Локи отшатывается в сторону раньше, Локи же видит, сколь мало чужое старание действительно ранить его. Но слышит отчетливо: — Я отдал тебе приказ. Не вынуждай меня…       Рычанием. Злобой. И затаенной где-то на глубине зрачков болью. Тор перехватывает вернувшийся молот в полете, скрежещет зубами почти столь же звучно, сколь звучно его алый плащ оббивает ему голени и бедра под натиском ветра. Подступить к нему или выдать хотя бы единую клятву вернуться вскоре? Локи скалится, щерится весь, будто дикий зверь, и чувствует, как изнутри бурлит и вскипает тот самый крик, который никогда не будет отдан звучному пространству: никто не тронет Слейпнира. Никто не посмеет сделать этого. Сейчас, вчера или завтра — эта дурная, рожденная в жестокости животина будет жить, даже если нутро Локи породит столько ненависти к нему, сколько песков есть в Свартальфхейме.       Эта дурная животина никогда не обратится той платой за чужую политическую игру, какой он сам был с начала времен.       — И что же я похож на твою послушную шавку? — не собираясь дослушивать вовсе все злые угрозы, или все требования, или всю ту ненависть, что сплетается с болью у Тора в глазах прямо сейчас, Локи плюется собственным словом ему в ответ и проворачивает меч в собственной кисти. Говорить с ним, переубеждать его или его уговаривать — их Асгард жаждет той крови, которую никогда не получится. Их Асгарду придется признать тот процесс умирания, что был запущен давно, что протекал все прошлые тысячелетия, что почти достиг собственного пика теперь… Жестокий-жестокий бог умирает и ему на смену приходит бог любящий — он утолит их голод едой, он больше не станет скармливать ни гордыню, ни величие никому. И он будет править!       Как только жертва будет отдана и как только придется рассвет.       Сейчас лишь отшатывается на шаг. Его лицо искажается растерянностью на долгое, больное мгновение истины — не этого он желал, не этого он мог бы желать хоть когда-либо для них обоих. Было ли и оно просчитано Одином? Полыхающие нижние темницы, резво и яростно скачущая по мосту Сигюн, что уже вела за собой хвост из нескольких десятков воинов. Фарс представления, публика, очередная ложь — Тор, быть может, догадывается сейчас, Тор, быть может, предугадывает то много раньше, но не увидеть не получается.       То слово, почти последнее, что Локи отдает ему, ранит его слишком сильно.       А все же — сильнее ли, чем самого Локи скручивает от ненависти в ответ на известие о назначенной казни Слейпнира?       Он так и не задаёт вопроса. Тор отшатывается на шаг, дергает головой, желая отказаться, а ещё на единый миг оборачивается себе за спину, чтобы разыскать владельцев того конного топота, что глухими ударами орошает поверхность моста. Это не становится его ошибкой — Локи делает это таковым сам, кидаясь на него с мечом в то же мгновение. Как много меж ними шагов, как много из того, что было меж ними, остается в прошлом? Они вряд ли разругиваются в действительности, но великая, важная необходимость — их Асгард нуждается.       Тот, что принадлежит Тору, и тот, которому сам Тор принадлежит тоже.       Тот, что не принадлежал Локи никогда, и тот, который всегда жаждал его, Локи, крови.       Тору хватает лишь мгновения, чтобы убедиться, что никто не позволит Сигюн вмешаться, и он оборачивается назад, тут же резким движением вскидывая собственный молот. Рубящий удар меча Локи сталкивается лезвием с плотью его орудия, раздается не звон, но скрежет — тот самый, с которым Тор озлобленно стискивает зубы, тот самый, с которым Локи скалится ему. Ненавистью, ненавистью, ненавистью и каждым из не произнесенных извинений… Он не желал бы уходить, но иначе не получится. Слейпнир останется жив и не будет удостоен той участи, в которой сам Локи жил с момента собственного рождения. Асгард переродится. Тор взойдет на трон. И однажды — наступит день большой, истинно щенячьей радости Фенрира.       Будет ли Тор радоваться подобно ему? Локи не задаёт вопроса, еле сдерживая необходимость со злости плюнуть Тору в лицо, и отшатывается сам же, новым движением метя себе цель у него на боку. Времени на то, чтобы уделить внимание Хеймдаллю, не остается вовсе, только среди ответного удара Тора, среди всей той их драки, ничуть не шуточной, самой настоящей, Локи успевает заметить — Хеймдалль остается стоять на собственном месте, у входа в купол Бивреста. Хеймдалль опускает меч. Хеймдалль лишь смотрит… Не на них вовсе. Куда-то туда, вперёд по мосту, где мчащийся по следу валькирии в седле Огун натягивает тетиву и стреляет Сигюн в спину. Он точно желает остановить ее настолько же, насколько не желает ранить, и потому стрела вгрызается в круп ее коня.       Среди гула конских шагов и скрежета его, Локи, меча, что вновь встречается с молотом Тора, конь Сигюн ржет и встает на дыбы.       Выбить ее из седла — значит затормозить ее и не позволить ей ни вмешаться, ни добраться до Тора; а, впрочем, выбить ее из седла у Огуна так и не получается. Локи видит краем глаза, как Сигюн встает в нем, обнимая коня за шею, Локи видит, как тот конь с ударом копыт от мост вновь становится ровно, и все то, начиная от Хеймдалля и завершая вечностью космической пропасти, что царит под Биврестом, становится почти последним, что он видит. Перед лицом Тора или перед лицом каждого нового его удара? Без жалости, без любого сочувствия и без любого же согласия Тор бьется с ним, соблюдая шаткий баланс нападения и защиты. Они крутятся друг подле друга на едином месте середины моста, но лишь до момента, пока Локи не начинает быстрыми, сильными ударами в упор теснить Тора к его краю.       На самом деле он не собирается сталкивать его прочь.       На самом деле и Тор не собирается делать подобного.       Но каждая его мысль, каждое движение его тела — он является воином много больше самого Локи. И давным-давно успевает приучить собственный дух двигаться интуитивно. А сам так и не обучается — Локи является лжецом много больше него. Локи является магом, Локи является уже и кода-нибудь будет вновь главным советником истинного Царя Асгарда. Сейчас же просто позволяет Тору толкнуть себя в плечо, просто позволяет ему поменять их местами, а запинается о собственную ногу — ложью.       Край плоти Бивреста теряется где-то под каблуком его сапога, нога соскальзывает сама собой. Он должен упасть или же должен притвориться таковым — он же не успевает сделать того, видя, как резким, порывистым движением Тор дергается вперёд. Его злой, жестокий глаз темного цвета бури заполняется важным, слишком искренним испугом, в то время как Сигюн уже соскакивает с собственного, опадающего на мост коня. Она вскидывает меч и ее окрик расходится по округе, встречая десятки всадников. Чувствует ли она страх, а, впрочем — знакома ли она с ним вовсе? К Тору так и не бежит, сам же Тор успевает перехватить ладонь Локи и рушится по инерции на край моста. Его лицо искажается злобой, но болью, и требованием, и великой-великой мечтой.       Локи желал разделить ее с ним в прошлом и, вероятно, будет желать когда-нибудь позже, но здесь и сейчас лишь злоба заведует им, лишь необходимость да ненависть ведут его.       И Тор молит больным, будто опустошенным рычанием:       — Не делай этого… Не поступай со мной так, я прошу тебя… — новое вековое расставание будет разделено на несколько столетий или десяток подобных. И в том, что Локи оставляет ему, в Лие или в Сигюн, в самом Фенрире — там не найдется для Тора отрады. Ровно так же, как у Локи не находится для него сострадания сейчас. Тор желает дать им всем ту самую кровь? Локи почти падает, в пылу драки и злобы забывая лишь единое — заменить себя самого иллюзией. И Локи же остается, и Локи опускает вниз ту руку, в которой так и держит меч. Другая, объятая теплом крепкой ладони Тора становится единым, что ещё держит его на границе космической пропасти.       Она разожмется вот-вот. Но прежде Локи говорит:       — Ты молил тогда, что исполнишь любое мое желание, Тор, — и мгновение оказывается слишком долгим ребенком времени, потому как проходит меньше него — Тор уже понимает. И его лицо искажается в немыслимом, подрагивающем агонией страдании. Мог ли он знать тогда, что Локи спросит с него нечто подобное? Он не рассчитывал. Он не представлял вовсе, что все обернётся именно так. И сейчас он хмурится, он жмурит глаза, впиваясь пальцами свободной руки в край Бивреста под смолкнувший отзвук лошадиного топота. Где-то там, дальше по мосту, находящийся в первых рядах воинов Огун спешивается со своего коня и требует от Сигюн невозможного: опустить меч. Или сдаться. Или признать, наконец, идею государственного переворота неудавшейся. Пытались ли они сделать нечто подобное? Вероятно, Тор зазывает троицу воинов из Альфхейма как только умирает Один, только Сигюн все равно отвечает — громким, надменным смешком. Кому она подчиняется и кто властвует над ней, но много лучший вопрос является иным: Локи не старается и просит ее следовать за собой отнюдь не поэтому, а все равно учится у нее уже. И ровно там, где прелестный ее каменному сердцу Огун будет ранен, если посмеет сделать новый шаг, Тор качает головой, умоляя и выспрашивая не требовать с него сдерживать обещания подобным образом — сдержит его все равно, потому что иного Локи ему не позволит. И Слейпнир останется жив. Пока ни единая озлобленная, смятенная ненавистью мысль Локи так и не вспоминает о необходимости заменить собственное тело иллюзией. Но сам он говорит уже: — Я желаю уйти.       Прощения, столь важного, столь искреннего и необходимого, так и не просит. И о всей своей нужде, о каждом собственном больном и гневном, жестоком, но мирном переживании в отношении Слейпнира — не говорит. Лишь выдыхает, вспоминая, наконец, о необходимости заменить себя иллюзией, чтобы случайно не сорваться в ледяную, космическую вечность. Тор открывает глаза, вряд ли желая забрать у него возможность сделать это.       Тор лишь открывает глаза — отвлекает не намеренно. Всей собственной болью, всей великой скорбью и невозможностью согласиться с подобным исходом такой же громадной, какой является и невозможность отказать. Он молит о помощи, соединяясь с божественной сутью самого Локи и отдавая взамен исполнение любого единого желания. И сейчас, глядя ему прямо в глаза, говорит:       — Хорошо, — на смену жестокому-жестокому богу приходит бог любящий и его жестокость оказывается равновесна прошлой, потому как Локи видит, и слышит, и чувствует. Куда пропадает та иная рука Тора, что держалась за край моста мгновения назад? Тор смотрит ему в глаза, соглашаясь ложью и все также умоляя. Понять или простить? Принять, и согласиться, и признать — его собственное решение, решение его власти, решение его правления является единственным верным. И Локи останется. И Слейпнир умрет. И они будут править! Ох, нет, они будут возрождать Асгард и в том есть честь, в том есть достоинство, вот чего Тор желает в действительности, только в настоящем мгновении лжет все равно и Локи видит ту ложь в его больных, темных от долгой злобы глазах, пускай даже не видит тех антимагических наручников, до которых, вероятно, Тор уже успевает дотянуться. Чтобы сковать его или его свободу? Чтобы не обрекать на изгнание. Чтобы никому не позволить назначить цену за его голову. Чтобы не подвергать его гонениям, и сражениям, и самой смерти… Тор глядит ему прямо в глаза, крепче сжимая его ладонь в собственной, и Тор говорит среди бесшумно настигающего плоскость Асгарда рассвета: — Хорошо, дай я только верну тебя на мост и…       Вся та его вечная, бессмертная любовь — Локи чувствует ее на себе сейчас ничуть не хуже, чем в последние недели или века, и кратко кивнув, подтягивает ноги к груди резким движением. Только успев потянуть его наверх лишь немного, Тор не договаривает любой новой лжи, Тор стискивает его ладонь в своей крепче, потому что видит: потянувшись спиной назад, Локи распрямляет ноги и ударяется подошвами сапог об обратную сторону Бивреста, тут же отталкиваясь от него со всей силы. И тратя крайнее мгновение то ли собственной свободы, то ли собственной жизни на то, чтобы пламенем Бранна обжечь Тору ладонь.       На то чтобы просто не позволить ему соскользнуть следом.       Но не на то, чтобы заменить себя иллюзией, не на то, чтобы себя спасти.       Прикосновение тепла и крепости, прикосновение твердости всех обещаний и заверений в любви распадается за единый миг. Локи удается сделать разве что вдох, только весь невидимый магический барьер тепла и жизни, окутывающий Биврест вдоль всего его тела, оказывается пересечен им слишком быстро. Космическая плоть пустоты и мертвого, ещё более злого, чем любой етунхеймский, холода, забирает его себе, обмораживая ему лицо и конечности. Нового вдоха он так и не делает, потому как не разыскивает воздуха. Острыми иглами льда космического пространства вся его магия вздрагивает будто бы удивленно, прежде чем замирает на века.       Тор остается на мосту. И в рассветных лучах нового великого дня Возрождения Асгарда шепчет что-то неразборчивое, шепчет что-то неслышное, так и не срываясь на обличающий его в чужих глазах крик… Вместо него раздается яростный окрик поднятого меча и той бравады, что никогда не будет пуста, но навсегда останется смертельна для всех ее врагов:       — Только попытайтесь, сукины дети, взять меня под стражу! Я сожгу ваш Асгард так, как не горел и сам Муспельхейм!       Перевести собственный взгляд к Сигюн, стоящей поверх быстро отдаляющегося моста, у Локи так и не получается. Его стекленеющий от мертвого холода глаз смотрит лишь на беспомощного, хватающегося на край Бивреста Тора. Его уплывающий в ледяной сон смерти разум лишь мыслит: с той же яростью, с которой Сигюн не позволит никому себе навредить, она будет защищать и Тора.       До того самого дня, что придет однажды великой, истинно щенячьей радостью Фенрира… Но, впрочем, придет ли теперь в действительности? Его сознание меркнет само собой, отдавшись на растерзание космическому холоду. И Тор, как был, так и остается ему — великой-великой силой.       И великой-великой слабостью, ради сохранности которой Локи так и не успевает ни заменить себя иллюзией, ни переместиться в любое иное из тех мест, где для него есть жизнь. ~~•~~