Роза ветров

~~~^~~~       — Нужно ли мне извиниться перед вами за что-то, ваше величество? — неуютно переступив с ноги на ногу уже в двенадцатый раз, Тор давит тяжелый вздох и оглядывает просторный, светлый кабинет Гертруды вновь. Обширное круглое помещение застелено мягким, вытканным золотыми нитями ковром, по светлым стенам бегут еле заметные нити темно-зеленой краски. Будто листья травы или тонкие ветви деревьев, они магической иллюзией то и дело покачиваются, поддаваясь забегающему через арку балкона летнему ветерку. В то время как звезды, являющиеся украшением темного потолка полуночного цвета не двигаются вовсе. Они молчат, накрывая кабинет плотным куполом небесной тверди. Они заставляют мыслить: раньше ни единого подобного места у Гертруды не было. Теперь же она была Королевой Альфхейма и за последние долгие, почти тягостные мгновения с момента его прихода не взглянула на него ни единожды. Тор смотрел на нее, Тор смотрел на ее заваленный пергаментными свитками стол, а ещё смотрел на тонкое, резное кресло из золота. Оно было ничуть не менее роскошным, чем заставленный книгами стеллаж, стоящий у него за спиной, а ещё ничуть не менее величественным, чем витая лестница, бегущая снаружи башни. К ней выходил расположившийся по его левую руку балкон и она была отнюдь не диной, по которой можно было войти в этот кабинет, однако, иная была закрыта и спрятана за книжным стеллажом.       Тору нужно было притвориться, что он не видел ее? Он вообще уже не был уверен, что все ещё умеет — притворяться, или лгать, или увиливать. За все дни его бесконечной одинокой битвы, что длилась обе недели, за все дни той единый, что только-только осталась за его спиной, Локи так и не вернулся. Тор не получил от него ни единого письма. Тор не получил от него ни единой вести. Локи просто исчез в единый миг, оставив после себя лишь руины его, Тора, сердца и воспоминания всех прошедших месяцев, что были погожи и хороши. Там весна вступала в свои права, а они гуляли, и ужинали, и целовались вновь и вновь с немыслимой сладостью. Ещё там Локи улыбался ему.       Где-то до момента, в котором высказал признание: Тор был слаб и глуп для него.       Качнув головой, Тор осуществляет новую, в бесконечной череде подобных, попытку запихнуть бездарные мысли как можно глубже, но те все продолжают и продолжают лезть. Они желают заполнить его голову, а ещё желают потянуть его сердце тяжелым, скорбным камнем на самое дно. Он не поддастся, конечно же, и даже сейчас переводит собственный взгляд к Гертруде вновь. Сегодня на ней удивительной красоты платье из переливающейся блеском, вышитой золотом и серебром ткани. Оно спускается своей юбкой до самого ковра, теряясь краями ткани где-то в густом ворсе. Тор просто смотрит, стараясь не мыслить и не позволять боли затопить его разум вновь. Только где-то у затылка, над самым основанием алого плаща, лежащего на плечах, зудит и требует принять единую истину из множества существующих: Локи ушел сам или его увели, Локи в безопасности или прямо сейчас страдает. Ни единая истина Тору не подходит, потому что каждая несёт за собой требование действовать, а ещё несёт последствия. Тор просто глядит на Гертруду и драгоценные самоцветы, которыми вышиты плечи ее платья.       Гертруда же не отвечает ему сразу, но по крайней мере с ним говорит. Теперь — это все, что Тору доступно в ее присутствии. Ни он, ни Всеотец так и не получают от нее приглашения, но никаких корректировок в планы никто не вносит. В первом же дне лета Тор просыпается по утру, одевается в церемониальные одежды, седлает своего коня, а после выезжает. Лия заботится о том, чтобы его сундуки доставили отдельно, сама же едет с ним.       Он. Она. И Фенрир.       Это случается лишь несколько шагов солнца по небосводу назад, но когда они подъезжают к широкому королевскому крыльцу, никто их не встречает. Кроме Хульги разве что, и Тор улыбается ей через силу — так гласит этикет. И его голос много громче, чем любое омерзение, от которого Тору отделаться не удается. Хульга является магом и ведьмой, и лишь этим напоминает ему Локи, которого он потерял. Быть может, навсегда. Быть может, на какое-то время. Неведение душит его среди плоскости Асгарда, позволяя не замечать иных придворных магов, в Альфхейме же, столкнувшись именно с ней лицом к лицу, Тор еле удерживается, чтобы не скривиться. Он слишком явно вспоминает свой прошлый приезд — там была и Лия, и Фенрир, а ещё там был сбежавший, украденный Локи. И почившая Королева альвов тогда приглашала его к себе много раз до этого.       Тогда же сказала самому Тору: если ему потребуется помощь сильного мага, он всегда может обратиться к Хульге.       Ничего подобного Тор делать не собирался, но все ещё успешно держал на крепкой внутренней цепи всю свою беспомощность и всю свою злость — Хульга не была повинна в ней, как бы ни напоминала всей своей магией о Локи. И Хульга к тому же была достаточно уважительна. Не мила. Вовсе не приветлива. Она держалась статно и серьезно, провожая его до его покоев, а ещё оповещая: Королева Гертруда ждёт его в своем кабинете, чтобы поприветствовать его.       Но не ради того, чтобы порадоваться его приезду.       Скользнув взглядом по тонким запястьям и хрупкому белому перу, зажатому меж слишком знакомый пальцев, Тор распрямляет спину, но ничего больше к собственным словам не добавляет. Когда он приходит, Гертруда действительно приветствует его — так гласит этикет. Она спрашивает, хорошо ли он добрался. Она спрашивает, хорошо ли он расположился и пришлись ли ему по нраву те покои, которые она ему выделила. Тор отвечает согласием и очень ее благодарит, но спросить, в порядке ли она, не решается.       Гертруда не желает видеть его здесь. Гертруда не поднимает к нему собственных серьезных глаз ни единожды. Гертруда знает, что Локи ушел? Или сбежал? Или был пойман и скован? Этого не знал даже Тор и всю последнюю неделю вновь и вновь просыпался в ночи, слыша иллюзию чужого прихода. Тихий босоногий шаг. Приоткрывшуюся дверь. Прогибающуюся под чужим весом перину. Каждый раз это был Фенрир — теперь он жил с ним и был его, но все ещё был печален. Теперь, глядя на него, Фенрир вновь и вновь ждал, когда Тор поднимется и все исправит.       И Тор совершенно не знал, как ему сообщить: он не сможет подняться, да и исправлять вовсе нечего.       Локи нет больше у них обоих и искать его негде.       — Вы имеете в виду что-то, помимо того, что ваш брат убил мою мать, а так же помимо того, что вы уподобились вашему отцу и заявились в мой мир так, будет он уже принадлежит вам, ваше высочество? — Гертруда откликается ему ровным, спокойным словом и выводит собственную подпись на самом верхнем пергаменте, что лежит под ее рукой. Она звучит холодно. И совершенно недружелюбно, но этикет гласит и она говорит с ним ничуть не менее уважительно, чем до этого. Тор делает медленным вдох и прикрывает глаза. Говорить о том, что он не желал этого, ничего из этого, явно не имеет большого смысла. Извиняться… Локи не принадлежит ему и не будет принадлежать никогда, сейчас же даже не находится рядом. В то время как Один является его отцом лишь по крови, но отнюдь не по реальным заслугам и слово Тора вряд ли хотя бы равняется к любому из его приказов. Поставить Локи на место и избить его или заявиться в Альфхейм без приглашения — Тор все ещё слушается и все ещё исполняет. И это не спасает его, это не помогает ему да к тому же делает его положение лишь хуже. Делает его самочувствие хуже. Лишает его сна и любого удовольствия от жизни.       Только Гертруде нет до этого никакого дела. Теперь она новая Королева Альфхейма. Она откладывает перо в сторону, окунает кончик в чернильницу, там его и оставляя, а после поднимает к нему глаза впервые за все время с момента, как Тор поднимается по внешней винтовой лестнице на самую верхушку башни и заходит в ее светлый, пахнущий летними травами и солнечным светом кабинет. Она смотрит на него ничуть не менее холодно, чем говорит с ним. И она гонит его прочь, пресекая все их общее прошлое, всю их дружбу и все их доверие.       — Гертруда… — качнув головой, Тор печально, почти скорбно морщится и даже пытается сделать шаг в ее сторону, но она пресекает. Гордая, спокойная и лаконичная — от ее лёгкости и необременности не остается и единого следа, когда она поднимает руку открытой ладонью, останавливая любое его движение, любое его слово и любую его мысль. Вместо этого говорит сама:       — Я подарю вам, ваше высочество, две недели отдыха в моем мире, однако, после я настоятельно попрошу вас покинуть его. Ни ваши предложения, ни ваши извинения, ни что-либо иное, что вы можете передать мне, не является необходимым здесь и сейчас, — отведя ладонь, она встряхивает золотистым рукавом собственного платья, что точно переливается искрами чьей-то магии. Тор цепляется взглядом за то, как мягко и осторожно край ткани соскальзывает по ее предплечью ближе к локтю. Легкая, тонкая-тонкая ткань шепчет о дороговизне и о величии той особы, что сидит перед ним. Скованная собственным царствованием. Запертая в клетке своего мира. Она теряет все то, что было всегда столь дорого ей — свободу и волю, весь открытый мир, что находится за стенами, окружающими дворец. Теперь она Королева и она восходит на трон после смерти собственной матери, и, стоя напротив нее, Тор чувствует сожаление. Он не присутствует, он не находится подле нее, когда она ступает на этот тяжкий, жестокий путь скорби. Он, конечно же, помнит о ней и он даже порывается, но все его внимание концентрируется подле и поверх Локи, желая познать и постичь то, что столь долго влекло его сердце. Прикосновения, поцелуй, смущенные улыбки и взгляды глаза в глаза… Он обретает все это по весне, теперь же расплачивается так, будто действительно в чем-то провинился.       Перед Локи.       Перед Гертрудой.       Перед всем этим миром и перед каждым иным.       — Я друг тебе, кем бы ты ни была и кем бы ни стала. Я был тебе другом и я желаю остаться им, Гертруда, — качнув головой, Тор отступает на шаг и вздыхает. На единый миг среди льда ее взгляда он замечает боль и великую, жестокую скорбь предначертанного. Она ведь знала все эти метки. Она знала с самого своего рождения, вероятно, но не только собственную судьбу. Она, быть может, знала, как все обернётся в самом конце — на подобные хитрости почившая Королева альвов была способна и в них она была чрезвычайно подкована. Чего только стоили ее слова, что всегда текли рекой недомолвок, острых, пусть и зачастую безобидных шуток, а ещё манипуляций. И ее дочь отличалась от нее, однако, тот единый миг, который позволил Тору увидеть правду, истончался слишком быстро. Взгляд Гертруды перекрыло величие и уверенность, несгибаемость решимости. И, конечно же, холодность. В ней ее было много больше, чем даже могло бы найтись в Локи при том, что у него в роду было всяк больше инеистых великанов.       В то время как у Гертруды не было ни единого. И теперь — она была Королевой. Теперь она была сиротой.       — Я помню об этом, ваше высочество. Но, боюсь, сейчас все, чем вы можете довольствоваться, так это тем, что я не забываю об этом. Большего ни требовать от меня, ни предлагать мне вы не в праве, — вот что Гертруда отвечает ему и тянется к перу вновь, без лишних слов изгоняя его прочь. Именно она говорит ему, что он походит на Одина, только вовсе не замечает, как сама же уподобляется этому жестокому-жестокому богу. Ее взгляд опускается к столу, ладонь тянется к иному пергаменту. Указы, приглашения, письма сострадания, предложения о торговых сделках и новых законах — она вычитывает их так, как никогда не стремилась читать книги. Теперь это ее обязанность. Теперь это все — ее мир.       И Тор может лишь спрятать скорбный изгиб губ, а после кивнуть. Она помнит о нем и она отказывается от любой его помощи, пускай он предлагает ей лишь извинения. Способным на что-то большее Тор себя совершенно не чувствует. Он определенно согласится, он точно окажет помощь, если она будет Гертруде необходима, только сам даже не может помыслить, что мог бы ей предложить.       Ни воскрешать умерших, ни переворачивать с ног на голову все иерархическое устройство Альфхейма он не умеет.       И, впрочем, как бы того ни желал Фенрир, так и не поднимается.       С легким шорохом подошв собственных сапог развернувшись, Тор направляется к балкону и больше не оглядывается. Круглый кабинет с мягким, густым ворсом ковра и со стоящим почти в самом центре резным золотым креслом остается у него за спиной вместе с Гертрудой. Снаружи его встречает легкий и теплый, чрезвычайно нежный альфхеймский ветер. Его встречает солнечный свет, безоблачное и безопасное небо, а ещё обещания — у него будет две долгих недели, в которых для него не будет необходимости видеть ни Фриггу, ни Одина, ни успевший слишком быстро опостылеть за последний месяц Асгард. И он будет свободен. Он будет волен.       Замерев в трех шагах от перил, Тор медлит прежде чем повернуться к обвивающей башню лестнице. И просто чувствует — как все его нутро скручивает еле сдерживаемым желанием закричать во всю мощь то ли горла, то ли груди, то ли обливающегося кровью сердца. ~~~^~~~       Теплое, летнее солнце Альфхейма гладит его по волосам и нежно задевает его щеки легким ветром, в котором не повинно. Тот ветер шепчет о счастье, об умиротворении, а ещё тревожит прозрачные воды широкого озера. Они темнеют ближе к центру, но они точно теплы — Тор не станет этого проверять, потому что просто не чувствует в себе желания.       И, впрочем, не чувствует теперь уже почти ничего.       Гертруда отдает ему собственную милость, вместе с тем отдавая ту ледяную сталь, которой Тор никогда в ней не видел. Собственное слово она блюдет чрезвычайно: все, что ему остается от нее, так это лаконичная и выдержанная вежливость. Ею она беседует с ним на оставшемся во вчерашнем дне ужине, ею она приветствует его за сегодняшним завтраком. И даже улыбается, но обмануться у Тора не получается — весь тот свет, который он так в ней любил и который столь сильно уважал, меркнет чрезвычайно быстро и задолго до его приезда.       Гертруда становится Королевой, вынуждая задаться тем вопросом, который Тор ненавидит всем собственным сердцем: как долго он сможет оттягивать момент, в котором ему придется стать ее Королем? Вся та необходимость, что есть в этом действии, отсутствует для него, отсутствует для нее, но Один чрезвычайно нуждается — чтобы расширить и так бесконечные территории собственных владений. Он сможет, вероятно, смириться с отказом Гертруды сейчас, но пройдёт метка и все завершится так же, как завершается и всегда. Один найдет предлог, Один заведет речь о происках темных альвов или о новой угрозе извне, а после во имя защиты вышлет свои войска с Тором во главе в Альфхейм. Будет ли Гертруда биться против него?       Тор не желает узнавать ответа на этот вопрос так же сильно, как желает знать: Локи жив? Локи в порядке? Локи в безопасности?       С мокрым плеском и влагой черной шерсти Фенрир выкатывается на песчаный берег озера чуть поодаль от него, а после встряхивается всем телом. Капли теплой, нагретой солнцем воды слетают прочь с его шерсти, долетая даже до сапог Тора, что сидит на песке почти у самой дороги. В клыкастой волчьей пасти крепко держится толстая ветка дерева, найденная Лией где-то на берегу. В этом дне Фенрир выглядит будто бы радостным, среди той игры, которую находит для него служанка, но обмануться совершенно не получается… Тор просто больше не желает обманываться. Верить в ложь. Верить в иллюзии. Верить в каждую новую фикцию, что пытается скрыть под собственной плотной завесой реальность происходящего.       Локи ведь уходит сам. Локи ведь заставляют уйти. Локи ведь… Жив?       Фенрир выглядит чрезвычайно довольным. Он встряхивается, он крепче сжимает клыкастой пастью палку, будто от этого зависит что-то необычайно важное, подобное чьей-то жизни или чьему-то счастью, а после рысцой направляется к нему, но, впрочем, лишь к Лие, что сидит по правую руку от него на песке. Она, вероятно, плавится от солнечного тепла среди всей черной ткани собственного платья, но когда Тор приглашает ее на прогулку по утру, она соглашается, не прося для себя времени на то, чтобы переодеться. Ей все подходит и ее все явно устраивает. Этот мир. Ее черное скорбное платье. Фенрир, подбегающий к ней и сбрасывающий к ее ногам вытащенную из воды палку. Отсутствие Локи? Тор забирает ее себе в качестве прислуги, как только реальность обретает собственные краски, не оставляя возможностей для самообмана. Теперь Лия заботится о нем, выполняя десятки дел, о которых он ее не просит и не станет просить.       Она выполняет их все равно. Убирает его вещи, заботится о стирке и глажке, о чистоте постельного белья… До нее все это выполняют служанки Фригги. Они пользуются магией, не позволяя себе наглости переступать порог его покоев. Лия же входит в них так же, как сменяет подошвами собственных ботинок галереи Золотого дворца — величественно, спокойно и гордо. Все, что остается Тору, так это наблюдать за тем, как она наводит порядок, не используя магию, за тем, как она выискивает для него сплетни, новости и информацию, держа разум спокойным и твердым.       Все, что остается Тору, держаться от лишнего, грубого слова, когда все найденное она рассказывает ему. Тактично и внимательно к собственному слову она говорит:       — Королева мать перед нашим позавчерашним отъездом просила передать вам, что его высочество младший принц Локи отправился в путешествие. Она просила передать, что он прислал ей письмо и что вам не стоит беспокоиться о его самочувствии, — потянувшись вперёд, Лия подхватывает с песка принесенную Фенриром палку, а после сильным движением швыряет ее в воды озера вновь. Волчонок срывается с места, поднимая задними лапами волну песка, и радостно уносится следом. Он сталкивается с первой прибрежной волной собственной грудью, перемешивает ее передними лапами и ныряет сходу, чтобы тут же вынырнуть чуть впереди. Тор просто смотрит на него, окаменев от резвой, жестокой боли и скручивающей внутренности злобы. Лия в них не повинна, как не повинно и солнце в том ветерке, что выцеловывает ему щеки, но одернуть ее хочется все равно.       Чтобы прекратила быть столь сдержанной.       Чтобы прекратила вести себя столь спокойно и твердо.       Чтобы прекратила выглядеть так, будто ее устраивает — все то, что происходит в слишком яркой на кровавые краски реальности.       Пока внутри него болит, и воет, и скулит непониманием, Лия продолжает заниматься собственными делами и точно продолжает ждать возвращения Локи, спасения Локи, его пришествия или прихода. Тор ждёт тоже и желает верить, что это случится вот-вот, только вера эта оказывается тяжела для него против всех слов Одина, а теперь ещё и Фригги. Она передает ему весть — Локи отправился в путешествие; и это звучит лживо, но это же звучит оправдано всей их жестокой ссорой. Локи, верно, понимает то о чем думал и ранее: Тор недостойный слабак. В его мире, в его голове и просто подле него, просто для него Тор именно такой, похоже. За чем же тогда ему возвращаться? Качнув головой, Тор тянется вперёд и опускает скрещённые предплечья на собственные согнутые колени поверх нагревшейся на солнце ткани брюк. Он давит тяжелый вдох, нуждаясь в том, чтобы оставаться крепким и сильным хотя бы чужого глаза. С Сиф сделать подобного не получается, и Тор никогда уже не найдет для себя возможности позабыть — как она несется к нему через поле, как она кидается к нему на шею, отринув весь страх быть сожженной заживо. И, конечно, не плачет, — лишь потому что чрезвычайно хорошо держится, — но когда весь свет молнии рассеивается в его теле, когда Сиф отсраняется от него и берет его лицо в свои руки, Тор видит, как влажно блестят ее глаза в проблесках острых небесных молний. Тор слышит, как она говорит, вновь повторяя:       — Мы найдем его, слышишь? Мы обыщем все миры и найдем его живым и невредимым, Тор, — ее слова впиваются в его сознание солью его собственных слез, что несдержанно стекают по его щекам, а ещё дождевой влагой. Она заливает глаза, обещая, что смоет все беды, а ещё обещая никогда собственных обещаний не держать. Не блюсти их. Ни о ком не заботится. Все, что Тор может, так это вновь обнять Сиф и притиснуть ее к себе крепко-накрепко.       Но подняться именно так, как Фенрир ждёт уже которую неделю кряду, у него все равно не получается.       — Не называй ее так, — сурово и крепко поджав губы, Тор отказывается переводить к Лие собственный взгляд. Вместо нее глядит на Фенрира. Тот быстро и радостной перебирает лапами озерную воду, стремясь прямо к качающейся на мелких волнах ветке. Сейчас он поймает ее своей клыкастой пастью, а после поплывет назад и снова принесёт к ногам Лии. Та — кинет ветку вновь. И круг замкнется в который только раз. Но как прежде ничего уже, конечно, не будет.       Локи жив? Локи в порядке? Локи в безопасности?       Найти того, кто найденным быть не желает, нет ни единой возможности, чтобы там ни пыталась сказать Фригга и о чем бы ни пыталась солгать. Не волноваться, как, впрочем, и не переживать теснящейся в грудине боли было невозможно для Тора теперь. Не чувствовать, как разочарование отравляет все его кровотоки… После стольких меток лжи и бесконечных политических игр. После стольких бесчисленных лет одинокой холодной войны. И после каждого из признаний, после каждого из разговоров. Тор находит себе в подруги храбрую Гертруду и теперь она не желает даже смотреть ему в глаза. Тор обретает вновь троицу воинов и Сиф, теперь же сам не может глядеть на них долго, чувствуя искры злобы и желание вменить им всю вину и всю ответственность. Один продолжает делать единый ход за другим, а те чужие, которыми не управляет, просто использует. Он разъединяет их с Гертрудой собственной наглостью. Он разъединяет их с Локи, только разве же Локи не уходит от него сам? Тор не знает. Тор не имеет информации о реальном положении дел. И это выгрызает его изнутри каждый новый день и каждую новую ночь лишает сна.       Все, что остается ему, это беспомощность и слишком обширное отсутствие веры во что-либо. Хоть хорошее, хоть минимально благое.       — Так или иначе, — Лия соглашается с ним и соглашается с теми важными названиями, о которых Тор вряд ли просит ее. Скорее уж приказывает — Фригга не является ему матерью и вряд ли является ею для всех остальных собственных детей, которых отдает Одину на растерзание. Она не защищает их. Она отказывается вступаться за них. Разве же поступает настоящая мать подобным образом? Ни она, ни единый иной родитель никогда не посмеет так поступить, и мысля об этом Тору ничуть не случайно вспоминается Локи. Его забота о Фенрире, его храбрость против рослого етунхеймкого волка, вожака стаи, к которому он приходит, чтобы Фенрира для себя найти, а ещё его наглость — лишь благодаря ей волчонок приживается в Золотом дворце и остается там. Локи бережет его, Локи защищает и оберегает его. И усомниться не получается: если бы Один посмел тронуть его, он был бы мертв раньше, чем дотянулся бы собственной дряхлой рукой до черной шерсти.       Но, впрочем… Локи сбегает? Локи жив? Локи в порядке? Он может быть где угодно и он может быть в опасности. Он может быть счастлив в том собственном путешествии, о котором говорит Фригга. И Фенрира он оставляет. Только все равно ведь не одного. Он оставляет его с Лией и сейчас та с улыбкой почесывает его влажную шерсть меж ушей, а после вновь бросает палку в воды озера. Она говорит:       — Ее величество Фригга лжет и, боюсь, вы не можете быть несогласны со мной в этом моем утверждении, — спокойная, лаконичная и уважительная интонация. Отсутствие дрожи в руках. Отсутствие злости. Ее смирение набивается Тору в глаза песком Дальних земель. Оно дерёт веки изнутри, набивается в зрачки, меняя цвет радужки. Оно причиняет ему почти ощутимую, физическую боль, потому что Лия не выглядит той, кто станет идти за кем угодно, но все же она идет и она смиряется с отсутствием Локи столь быстро, будто в том есть некий великий, чрезвычайно продуманный план. И Тор желает спросить с нее, где она берет всю ту веру, но никогда не решится что-то подобное произнести. Против его собственной, изломанной чужой жестокой и уродливой любовью, вся принадлежащая Лие выглядит гранитно-твердой. Чувствовать себя тем слабаком, которым его считает Локи, Тор просто не хочет и потому молчит. Но потребовать от нее подобного молчания все же не имеет права. — Его высочество Локи не стал бы сбегать прочь и оставлять вас.       Она говорит вновь, укрывая собственным голосом мягкий прибрежный песок и мелкие, шуршащие волны. Ветерок легкими толчками покачивает черный край ее юбки и тот даже колышется, но сопротивляется. Тяжелый, траурный цвет глушит в себе солнечный цвет, дает отпор и ветру, и природе, и всем мирам — с момента, как Локи пропадает, Лия ни единожды не надевает иного платья. Кроме этого, черного и тяжелого, будто мрачное бремя бесконечной скорби. Против него вся ее уверенность ощущается ложью и ничуть не меньшей иллюзией, чем все последние месяцы был Локи. Он приходил к Тору, не обещая уйти. Он покидал его, не обещая вернуться. Он целовал его, он любил его и он плакал подле него, открывая самую уязвимую, самую больную часть собственного сердца — даже сейчас Тор не мог помыслить о том, чтобы повести себя иначе прежде. Как он мог бы не заботиться о Локи и как бы мог его не любить. Как он мог бы посметь не прикасаться к нему, как к хрустальному, изнеженному сокровищу. Как он мог бы не признаваться ему вновь и вновь… Эта любовь была и Фригга ошибалась, но эта же любовь была жестока и не было никого, кто мог бы предупредить Тора об этом.       После всех его тренировок, после всех его меток в учебных комнатах, после всех его битв с кочевниками и после всей той войны с Одином, которой не было ни конца, ни края — Тор был силён, Тор был умен и обладал мощью, а ещё обладал достоинством. У него была честь и его вела любовь. Его вела справедливость!       Пока для Локи он явно был кем-то не большим, чем простофилей и бессильным глупцом.       — Он бог лжи. Все, что мы знаем о нем, является лишь красочной иллюзией, которую он создал для нас, — качнув плечом, Тор выставляет мысленный отказ и отвергает все слово Лии: Локи не стал бы уходить от него. Это слово выглядит для него лишь насмешкой. И Лия, верно, думает, что она чрезвычайно умна, что она во всем уже разобралась, но это отнюдь не является правдой. Она видела какую-то часть, она о чем-то догадывалась, а о чем-то другом точно знала, но все же она не была ни на его месте, ни на месте Локи. И могла судить лишь со стороны, не подозревая вовсе — даже если ее настоящий хозяин умел любить, его любовь была ничуть не менее ядовита, чем он сам.       И в том была истин — Локи был богом лжи. Он был богом иллюзий, он приручил магию, он приручил етунхеймского волка, он приручил само Пламя, только знать о нем все это и знать его — это были чрезвычайно разные вещи. Тор думал, что знал. Именно его. Его боль и его радость. Его победы и его поражения. Его любовь? Она состояла из яда, вот какова была ее суть. Даже если не была лживой, во что теперь было столь сложно поверить, даже если случайно позабыла об уважении, она все же состояла из яда и, укусив его однажды, Локи заразил им всю его плоть на долгие века. Даже если бы он вернулся прямо сейчас, ничто не оказалось бы иным, ничто бы просто не изменилось.       Тор был бы рад знать, что вся его любовь в порядке и безопасности, но облегчить его боль это бы не смогло.       Выбравшись на песок вновь, Фенрир стряхивает с шерсти озерную влагу, а ещё встряхивает задней лапой. Ту обвивает тёмно-зеленая водоросль, и она трагично вздрагивает собственными концами, пока не опадает в песок. Тяжелый вздох все же вырывается из Тора — не имея желания встречаться с Фенриром взглядом, он отводит глаза прочь и устремляется вниманием к самому горизонту. По ту сторону озера на обширном зеленом лугу пасутся кони и лошади разных мастей. Они неспешны и спокойны. Но кто пасет их? Это не имеет большой значимости. Быть может, они дикие и живут сами по себе. Совсем как Локи теперь, если и правда отправляется… В путешествие, вот как его побег именует Фригга. Лия же вступается за него, за своего хозяина и за того бога, что оставляет ее на произвол. Она, вероятно, пытается передать ему собственным словом сердечную поддержку, но Тор не станет принимать ее, потому что не верит.       Ни в сердечность. Ни Лие. Никому больше и определенно не Локи.       Потому что Лия вступается за него, а после говорит:       — Все, что я знаю о нем, является последствием того, что видели мои глаза, ваше высочество, — и, конечно, спор с ней может быть нуден и долог. Она считает себя умной. Она поступает рассчетливо и никогда не торопится. Только все равно упускает множество необычайно важных мелочей. И за Локи — вступается. Тор замечает не сразу, как остро и почти болезненно его колет злоба. Он дергает головой, поводит плечами под светлой тканью рубахи. Солнце печет и пригревает, точно желая утешить его, но Тор не нуждается в утешении — он отравлен уже и вряд ли что-то может его спасти. Долгие-долгие метки он бьется, он дерётся и воюет за ту любовь, что обращается к нему острием клинка на самом кончике острого слова Локи. Он бредёт во тьме собственно лжи и политических игр, что не являются его частью, и он же идет на свет — в то будущее, где Локи в безопасности, где он счастлив и рад ему, рад любить его, ради улыбаться ему и его целовать.       Это и правда случается. Только следом Один дает ему повод и Локи без сомнений открывает истину: его любовь ядовита ничуть не меньше, чем он весь.       Лия же не видит этого или видеть не желает. Локи воздает ей по заслугам, наделяя регалиями и небольшим количеством власти, а ещё задаривая новыми одеждами. Локи дает ей будущее и уже обдумывает наделить ее божественностью. И лишь потому она вступается за него сейчас, она будет вступаться за него и дальше — все то хорошее, что она видит в нем, отсутствует, но приносит ей сомнительные гарантии стабильности. И отказаться от них она ни за что не решится.       — В таком случае ты ещё более слепа, чем был даже я, — потянувшись вперёд, Тор поднимается на ноги и отряхивает брюки от песка. Фенрир вновь встряхивается, уже радостно виляет хвостом, думая, похоже, что Тор собирается поиграть с ним. Ни лгать, ни обманываться не хочется — пускай сейчас Фенрир не глядит на него с просьбой и мольбой, он все равно ждёт. Вот сейчас Тор поднимется. Вот сейчас он пойдет куда-то, а после приведет Локи с собой… Произошедшее разрушает Тора до самого основания и он не желает обдумывать: Сиф догадывается сразу же. Ее приводит Лия. И она бежит к нему через тренировочное поле, даже не поднимая к изрыгающему молнии небу головы. Она не боится и она догадывается чрезвычайно быстро, а после кидается к нему на шею.       Тор не помнит ни единого похожего мгновения в их прошлом. Случайно или нарочно. По чьей-то указке или из желания. Сиф обнимает его в ночи с неделю назад, отдавая утешение — Тор даже не подозревает, что оно есть в ней. Тор не знает о нем вовсе. И уже новым днем Сиф ничем не отличается от себя прежней, твердой и крепкой, жесткой, будто тонкая, искусно выкованная сталь, но позабыть у него так и не получается.       Среди лжи Одина и Фригги, среди всех слов Лии, что защищают Локи и не являются спасением, среди всего ожидания Огуна и косых взглядов Фандрала — Сиф догадывается первой и становится единственной, кто оповещает его о собственном знании. Он не сможет подняться. Как бы того ни желал Фенрир, временами под вечер с тоскливым скулежом забираясь к нему на постель, Тор просто не сможет сделать этого сейчас.       Быть может, не сможет уже никогда. Но, конечно, и с Одином расквитается, и на трон взойдет, и будет править, только… Локи ведь не вернется, не так ли? Тор будет ждать его сотни веков и не будет сомневаться: если вдруг возвращение свершится, оно порадует его, но боли не лишит. И яд из кровотоков не вытянет.       Лелея надежду на то, что Лие хватит ума промолчать и не говорить ничего больше, Тор подходит к Фенриру и наклоняется за веткой. Фенрир успевает обрадованно подскочить к нему лишь единожды, а следом замирает в твердой, напряженной стойке. Он принюхивается, быстро, суетливо оглядывается. Тор, конечно, замечает, но почему-то не отвлекается на это вовсе. Он оборачивается себе за спину, бросая палку в сторону дороги, что обегает озеро по кругу. С кратким, быстрым тявканьем, Фенрир срывается с места. Под его лапами шуршит песок, сменяя местоположение собственных мелких барханов.       Только перед Тором он так и не выбегает.       — Фенрир? — обернувшись себе за плечо, Тор окликает волчонка, но слишком поздно. Тот уже несется прочь прямо вдоль берега озера и вслед за известным лишь ему одному запахом. Растерянно качну головой, Тор зачем-то оглядывается к брошенной в сторону дороги палке, после вновь смотрит на Фенрира. Кричит, замечая, как Лия напряженно поднимается с песка: — Фенрир, вернись!       Волчонок к нему даже не оборачивается. Он убегает все дальше, сильными движениями лап перебирая все новый и новый песок. Тот, от которого Лия не отряхивает собственной юбки. Тот, который Тор точно найдет в собственных сапогах по возвращении в свои покои в Альфхеймском дворце.       Тот самый — на котором месяцы назад они с Локи сидели друг подле друга, на котором Локи целовал его, гладил ладонями его плечи, а ещё обнимал, держась за него так, будто не было ничего более правильного во всех девяти мирах. Тор предлагает Лие по утру прокатиться с ним на лошадях до озера и Тор знает, что ничего не повторится, что ему не удастся вернуть не столь далекое прошлое, что у него не выйдет усмирить хотя бы часть собственной боли. Локи жив? Локи в порядке? Локи уходит или его уводят, и Тор не знает, не знает, не знает ничего, кроме того, что его любовь ядовита. Эта правда остается ему жестоким прощальным подарком. Но к озеру Тор приезжает все равно и слишком ожидаемо ничего здесь не находит.       Лишь теряет? Раздраженно сжав зубы, он дергает головой Фенриру вслед и резко разворачивается в сторону их с Лией лошадей, что пасутся около дороги. Не оборачиваясь, приказывает:       — Во дворец можешь возвращаться без меня. Я нагоню его и мы приедем вместе, — чувствуя, как каблуки сапог поднимают следом за ним брызги песка, Тор сжимает руки в кулаки, но жалости о том, что не взял с собой молота, себе не позволяет. Фенрир скучает по Локи, Фенрир опечален, и нет ничего ужасного в том, что он бежит прочь, почуяв запах какой-то добычи, а ещё отказывается слушаться.       Тор не станет срываться на волчонка, пускай и не может не помыслить: любой его подобный срыв принесёт ему мгновенную смерть рукой Одина. Не зависимо от того, скучает ли он меньше или больше Фенрира и насколько глубока его печаль. ~~~^~~~       — Я уже сказала и дважды повторять не стану. Выходи сейчас же! — дернув рукой в сторону распахнутой настежь двери дома, Сигюн взбешённо поджимает губы и еле сдерживается от крика. Ей хочется помыслить о том, что эта проблема становится первой с момента, как Номад приводит своего зверя к ней в дом, но мыслить не получается совершенно. За все долгие и тягостные божественные метки, что она проводит в заботе о конях, ни единое животное не приносит ей столько хлопот, сколько их приносит Черныш.       Все начинается ещё в тот миг, когда он получается свое имя и половину дня спустя Сигюн замечает, что от коня в нем разве что ложь да внимательный, пристальный взгляд. Имя она, конечно же, оставляет то же и менять его отказывается, что мысленно, что вслух. А конь оказывается лошадью. Спокойной. Чрезвычайно умной. И будто бы вездесущей. Она сопровождает Сигюн, пока та убирает навоз и чистит других лошадей в конюшне за домом. Она стучится мордой в окна небольшой кухни, когда Сигюн садится обедать и ужинать. Дождь завершается на следующий же день с момента ее появления, и в том явно нет ни единой случайности, но размышлять об этом не получается.       Черныш преследует ее всюду, куда бы она ни пошла. Она следует за ней на пастбище и обратно, она ищет вместе с ней уходящих в пролесок на юге коней, она сопровождает Сигюн за водой, а ещё следует за ней из одной комнаты дома в другую, обходя дом снаружи и заглядывая в окна. Внутрь Сигюн ее, конечно же, не пускает, достаточно быстро понимая, что ни к чему хорошему это не приведет. Но сегодня — случайно забывает закрыть дверь на засов, занося ведра с водой в дом. Номад отправляется благодаря ее мысли в Хельхейм в тот же миг, когда Сигюн слышит, как неподкованное копыто переступает порог. Сигюн успевает поставить ведра рядом с пустой деревянной купелью, но вернуться ко входу не успевает — Черныш проходит внутрь неторопливо, осторожно и очень уверенно. Она оглядывается, принюхивается к мечу валькирий, выкованному из смеси альфхеймской и гномьей стали, а ещё обнюхивает ее сапоги. Те не приходятся ей по вкусу, но все же не выгоняют ее прочь собственным запахом навоза, не вытертого с подошв. Ни они, ни сама Сигюн, уже врывающаяся в предбанник через смежный с ней проем двери — Черныш заходит в ее дом и решает, похоже, остаться здесь.       — Да чтоб тебя! — всплеснув руками, Сигюн опускает одну лошади на холку, желая подтолкнуть ее к выходу, но ничего толкового из этого не получается. Черныш остается стоять, как вкопанная, только голову в ее сторону поворачивает. И смотрит. Внимательно, пристально она вглядывается в ее лицо, а после просто отмахивается от нее хвостом и отворачивается в сторону распахнутой двери. Раздраженно сморщившись, Сигюн оглядывается в попытке найти хоть что-то, что может помочь ей против чужого глупого упрямства.       Чем больше дней проходит, с момента как Номад приводит это дурное животное к ее двери, тем чаще она начинает задумываться о том, чтобы просто увести Черныша на самую границу доступной самой Сигюн территории и оставить там. Поможет это, конечно, вряд ли: при всей собственной, почти вопиющей глупости лошадь выглядит достаточно умной, чтобы вернуться к дому без чужой помощи. И значит избавиться от нее не получится. Можно было бы попробовать подружиться, но именно это Сигюн не нужно вовсе. У нее уже была лошадь, белокрылая и верная, чрезвычайно умная, а после она умерла так же, как умерли и все ее сестры.       Пытаться вернуть то, что вернуть было невозможно, Сигюн не собиралась.       — Послушай-ка сюда, — подступив ближе, она сгребает в кулак пряди волос на лошадиной холке и позволяет злости позвучать в собственной интонации. Слушать ее явно никто не собирается. Черныш все так и смотрит на дверь входа, чуть нервно переступает с ноги на ногу. В безуспешной попытке обратить на себя ее внимание, Сигюн рычит: — Видишь тот меч у входа. Я не брала его в руки столетия, но ради того, чтобы разделать твою бесполезную тушу, возьму и моя рука не дрогнет, ясно?       Угроза оказывается проигнорирована лишь почти. Черныш переступает копытами по доскам пола вновь, а после шумно, многозначительно выдыхает. Не верит ей? Сигюн отнюдь не лжет и лгать не собирается — это заточение не обязывает ее быть заботливой или дружелюбной. Хватит с нее и того, что она выгребает конское дерьмо из конюшен, а ещё время от времени принимает роды или хоронит старых лошадей. У границы пролеска, на юге, накапливается уже два десятка могил. И Черныш точно будет следующей, если сейчас же не выйдет из ее дома, если не прекратит ее преследовать, будто привязанная, и не оставит ее, наконец, в покое. Со всей ее застарелой болью и со всей ее бесконечной скорбью.       По ее сестрам. По ее чудесной, белокрылой Гунн.       — Тебе здесь не место, ты, безмозглая, тупоголовая…! — «кобыла» договорить она просто не успевает. У края видимого глазом пространства предбанника мелькает черная тень, а следом слышится жесткий, предупреждающий рык. Он определено принадлежит волку и Сигюн оборачивается ко входной двери тут же. Высокий хвост ее черных волос хлещет ее по плечам и затылку от резкого движения головы. Черныш негромко ржет, выстукивая передними копытами по дереву пола взволнованный, но вовсе не испуганный ритм. Она явно желает сказать что-то, только им уже явно не до разговоров: у Сигюн на глазах в дверном проеме оказывается черный, с густой, выглаженной чьей-то рукой шерстью волк.       В Альфхейме они, конечно, водятся, но отнюдь не подле ее дома или конского пастбища. Чувствуя, как тело напрягается и правая нога сама собой отступает в стойку, Сигюн бросает быстрый взгляд к своему мечу, стоящему у стены входа. Добраться до него она явно уже не успеет. Черный волк со странными, разноцветными глазами пригибается к полу, шерит клыки, а ещё отводит уши назад. Шерсть у него на загривке встает дыбом от предупреждения, что явно опаснее любых ее собственных угроз разделать Черныша для ужина, если та не начнёт слушаться. И низкий, выдержанный рык звучит изнутри грудной клетки.       Это явно волчонок, но для подобных ему он слишком крупный. Шерсть слишком густая, слишком теплая — она не этих мест. Ей больше по душе жестокие холода вроде йотунхеймских, но быть подобного просто не может. Во всем альфхейме не найдется и единого идиота, что стал бы вывозить йотунхеймских волков из их мира, потому что это было банальным смертоубийством. Никогда, никогда, никогда эти волки не отдавали свой помет ни богам, ни людям для приручения. Разве что изгоняли не способных выжить детенышей в Железный лес, находящийся в Асгарде, но это было их личным делом.       А в личные дела йотунхеймских волков лезть было себе дороже для любого разумного существа.       Кроме разве что Черныша. Качнув головой, она медлит несколько мгновений, а после делает шаг вперёд. Сигюн успевает приоткрыть рот, но так ее и не останавливает — смерть этой глупой лошади вернет ей все ее спокойствие, да к тому же отвлечет волка и даст возможность добежать до меча у входа или до ножа в кухне. И там уже можно будет биться, можно будет защищаться, а после высылать дурной девке, новой Королеве Альфхейма, десятки писем с требованием выпустить ее, наконец. Не отдавать ее на растерзание хотя бы йотунхеймским волкам, откуда бы они ни взялись в этом мире!       Только битва так и не начинается. Неспешно стуча копытами по дереву досок, Черныш подходит ко входу, а после наклоняется. Волк видит ее, волк чувствует ее конский запах добычи. Он должен бы голодно оскалиться, он должен бы кинуть вперёд, только вместо этого распрямляет уши и облизывает собственную пасть, что уже не рычит крепким клыком. Тявкнув, хищник переступает порог и трется собственной мордой о лошадиную, как только та склоняется к нему. Черныш негромко, точно довольно жрет, а ещё толкается, будто бы выставляя запрет. На нападение? На агрессию? Сигюн чувствует, как у нее впервые за последние столетия слабеют ноги. Нежность и забота, что раскрываются перед ее глазами, оказываются настолько вопиющими, настолько удивительными, что Сигюн только и может что медленно наклониться, а после опуститься на корточки. Ее ладонь упирается в пол, не позволяя ей опасть на него окончательно. Где-то в груди спирает встревоженный воздух. Черный бок лошади обращается пред ее глазами белым крылом воспоминания: ее чудесная, умная Гунн ластится к ней мордой и негромко ржет на ухо, обещая никогда, никогда, никогда ее не бросать, а ещё защищать до последнего взмаха крыла. Сигюн хочется просто закрыть глаза и упасть, ей хочется провалиться в это прошлое, чтобы хоть на единое мгновение вернуть его. Своих сестер. Свою прекрасную Гунн. И всю свою жизнь воительницы, храброй и самоотверженной валькирии.       — Чтоб вас всех… — качнув головой, он в омерзении морщится и глаза все же не закрывает. Шепот звучит сипло, с привкусом вставшего поперек горла кома соли. Он привлекает внимание волка, который так и не пробует откусить от лошадиной морды хотя бы кусок. Они с Чернышом знакомы, вероятно. Быть может, они дружили когда-то раньше, только та мысль была странной и невозможной — в Йотунхейме диких коней давно уже не было, а те, что были, льдистые, выбеленные шерстью цвета инея, прятались в конюшне главного дворца. Лаувей берег их в заточении, не давая им ни свободы, ни жизни, но берег лишь ради новой, будущей войны. Чего-то иного, даже метки хватишься спустя, от него ждать не имело смысла.       Склонив голову на бок, волк переводит собственный взгляд к Чернышу и та кивает ему, передавая собственным ржанием какую-то важную информацию. Сигюн не различает в том ржании слов, но видит чрезвычайно ясно, как передняя волчья лапа делает в ее сторону первый шаг. До меча бежать уже не имеет смысла. Он остается у волка за спиной и глядит на нее с почти ощутимой насмешкой. Глядит на нее будто бы с возмездием за все те столетия, что она отказывалась брать его в руки. Только была ли она виновата? Она не смогла спасти этим мечом ни единую из своих сестер и брать его в руки теперь было для нее жестоким напоминанием поражения и каждой потери, что все ещё временами снились ей в ночи.       И все же ей надо было защититься. На втором, на третьем и на каждом новом шаге, что волк уже делал в ее сторону, ей нужно было подняться и отступить, а после зайти в главную комнату и хотя бы запереть дверь. Хотя бы попытаться запереть ее раньше, чем этот хищный, жестокий зверь кинется на нее.       Только нападать он явно не собирался. Он принюхивался, держал уши торчком, а ещё подкрадывался. То ли желая сожрать неожиданно, то ли желая познакомиться — Сигюн точно не стоило проверять этого, но ее ноги все ещё зудели беспомощной слабостью, что коснулась их напротив всей чужой нежности и тоски. Спрашивать о том, как познакомились эти двое и как давно не виделись, было бессмысленно настолько же, насколько было глупо выискивать Номада и требовать с него сотен ответов о прошлом Черныша или ее принадлежности к миру. Сигюн не смогла бы даже выйти дальше тех территорий, в которых злая и жестокая, уже к счастью почившая Королева альвов заперла ее.       Прямо сейчас — не могла даже встать на ноги.       — Ну давай. Все равно никакой жизни мне здесь уже нет, — раздраженно и болезненно оскалившись, она тянется вперёд и опускается на колени. Волк только тявкает ей в ответ, словно в недовольстве, которое Сигюн выдумывает себе, точно успевая за столетия подле бездумных лошадей сойти с ума. Волк просто настигает ее и замирает меньше чем в шаге. Он крутит головой, рассматривает ее разноцветными глазами, принюхивается. Пасть больше не скалит, позволяя себе выждать недолго. Сигюн ждёт тоже. Вдыхает, в последний раз чувствуя уже привычный запах — солнечный, безмятежный Альфхейм и смрад конского дерьма. Вот что Королева альвов дарит ей вместе с божественностью и даже не стесняется называть это ее новым, важным заданием. Видимо, оно заключается в страдании. Оно заключается в ожидании, в бесконечных скорбных кошмарах прошлого, а ещё в теряющихся на пастбище лошадях, которые не могут найти дорогу к конюшне, которую не могут же не видеть.       Снова, и снова, и снова.       Ни единой из ее больных, раздраженных мыслей волк не разделяет. Все его промедление завершается быстро, стоит ему только припасть к полу и дружелюбно вильнуть хвостом. Он смотрит так, будто собирается остаться с ней надолго, Черныш же ржет — слишком самодовольно и слишком многозначительно для тупоголовой лошади. Она качает головой, машет хвостом из стороны в сторону и, конечно же, смотрит тоже, только вовсе не на волка, что перекатывается по полу на спину и подставляет живот. Ему хочется ласки, которой в Сигюн не остается вовсе ещё метки назад. Ему хочется нежности, любви и заботы, но Сигюн только усаживается растерянно и недовольно на пятки. Говорит:       — Вы же двое мне теперь жизни не дадите… Что б вас Хель подрала, не меньше, — ее раздражения никто вовсе не разделяет. Черныш постукивает передними копытами по полу, волк только тявкает. Сигюн остается надеяться, что вместе они найдут себе новый путь и скроются с ее глаз навсегда, а еще никогда не будут возвращаться, потому что учиться вновь жить по-настоящему, как было давным-давно, она не собирается. Все прошлое умерло у нее на руках и перед ее глазами и вернуть его было уже невозможно. Королева альвов солгала ей, заточила ее и в итоге умерла — теперь с нее нельзя было даже спросить за всю ее жестокость и безжалостность приговора.       Напротив него любая, самая жестокая и самая мучительная смерть была много предпочтительнее.       Была ли близка? Сигюн хотелось бы помыслить отрицательно, но довольно подобравший лапы волк неожиданно дернулся и быстрым рывком поднялся. Он услышал что-то, обернулся к двери входа, что так и была открыта, а после метнулся к Сигюн за спину. Она успела разве что дернуться, но и сама почти сразу замерла, заслышав топот конских копыт невдалеке. В попытке опередить и обогнать его, по дороге перед ее домом, у самого края озера пронесся мощный мужской крик:       — Фенрир! Вернись сейчас же!       Черныш вздрогнула тут же и торопливо отступила от порога на несколько шагов. Ее голова дернулась, взгляд устремился к дороге. Ничего не понимая, но чувствуя, что добра ждать от очередного гостя — те явно слишком уж зачастили приходить к ней в последнюю неделю, — не придется, Сигюн поджала губы и медленно поднялась на ноги. Благодаря магии Хульги увидеть ее дом было невозможно, даже подойдя к нему впритык — это защищало ее от незванных гостей столь же устремленно, как запирало в тоскливом одиночестве среди всех ее коней и всей заботы о них. Не то чтобы той заботы действительно было много, гостей же не было вовсе. До Номада. До Черныша. И до этого волка, что заскулил у нее за спиной, стоило только раздаться громкому окрику.       Кем бы ни был этот мужчина, он точно искал его, Фенрира, и участвовать в происходящем Сигюн не собиралась. Биться с кем-то, кого-то защищать… У нее были кони и она была обязана дать им насколько долгую жизнь, насколько та была возможной — никаких больше обязательств у нее не было. И добавлять их себе она вовсе не собиралась.       Отведя ладонь назад и без лишних слов говоря Фенриру не глупить, Сигюн по ходу похлопывает лошадиный бок, а после доходит до порога. Ладонь левой руки сама собой опускается на рукоять прислоненного к стене меча, но пока что не берет его. Если им повезет, скачущий по дороге мужчина окажется обычным торговцем с черного рынка — без магии, без амулетов и любых других ухищрений, что позволят ему ворваться в ее маленький, замкнутый мирок. Если им повезет… Сигюн морщится и дергает головой, чувствуя, как изнутри, из самых глубин ее сердца, поднимается слишком знакомое желание защищать тех, кто слабее и в защите нуждается. Оно вело ее когда-то давно, в далёкой прошлой жизни, что умерла в ней самой вместе с ее сестрами и ее умной, белокрылой Гунн.       И возрождать все это ради назойливой, лезущей не в свои дела лошади, ради йотунхеймкого волчонка по имени Фенрир — Сигюн не собиралась делать этого ни ради кого больше.       — Фенрир! — крик раздается вновь и много ближе предыдущего, вынуждая ее перевести взгляд к всаднику. Светловолосый, с мощным, сильным телом, он дергает плечом и подтягивает выше к локтю светлый рукав собственной рубахи. Та выглядит простой, а ещё выглядит чрезвычайно странно против точно дорогих сапог и качественного седла с позолотой. Мужчина оглядывается на скаку, мажет взглядом по ее дому и по ней самой, стоящей в дверях — он не замечает. Он точно не обладает магией и не хранит при себе амулетов, а значит им везет, только Сигюн все равно кривится в отвращении.       Ширина чужих плеч и крепкая хватка поводьев позволяют ей помыслить о том, что всадник может являться воином подобным ей самой, только обозленное выражение его лица все равно вызывает отторжение. Вероятно, он работает на магов, что выискивают и продают знатным богатеньким кускам конского дерьма йотунхеймских волков и всю остальную чушь, что те используют для собственного развлечения. Редкие виды животны, ландверттиры, духи и безделушки якобы могущественных амулетов — эта работа никому не сделает чести. Будь то воин, или маг, или сам Король. Была бы ее воля, она призвала бы к ответу их всех за тот разбой и вопиющую несправедливость, которые они несли по мирам следом за собой.       Но все же — им везет. Оглядывая округу и видя подле себя лишь широкое поле будто бесконечной равнины, всадник всматривается в пасущихся неподалеку от дома лошадей, после поджимает губы. Он дергает головой слишком знакомым самой Сигюн движением, словно в попытке вытрясти из нее больные мысли, вытрясти из нее все собственное страдание. И, вместо любой остановки, лишь подгоняет своего коня. Благодаря всей той магии Хульги, что запирает Сигюн на столетия, мужчина приносится мимо ее дома и даже не оборачивается.       Кратко хмыкнув, Сигюн убирает ладонь с рукояти меча и уже желает отступить назад в дом, — ей все ещё нужно выгнать из него дурную лошадь и желательно вместе с не менее дурным волком по имени Фенрир, — но не делает ни единого шага. Крупная капля падает ей на плечо, увлажняя ткань выправленной из брюк, черной рубахи, а следом за ней падает и ещё одна. Чистое, безоблачное небо не обещает дождя, и потому она оборачивается в непонимании.       Бесшумно подкравшаяся со спины Черныш молча плачет, глядя куда-то вслед уезжающему всаднику.       — Эй, ты чего… — растерянно приоткрыв рот, Сигюн говорит, но собственных слов почти не слышит. Ее сердце болезненно сжимается где-то в груди, неподвластная приказам тела ладонь уже тянется к лошадиной морде, к холке, а ещё к необходимости — тронуть и хотя бы попытаться утешиться, попытаться сделать хоть что-нибудь, чтобы не видеть в больших лошадиных глазах столько объемной печали. Черныш ей не отвечает и даже не качает головой. Отвернувшись, она оттесняет ее в сторону от порога, молча выходит наружу и спускается с крыльца.       Это должно бы порадовать, потому что теперь нет нужды выгонять хотя бы одно животное из собственного дома, но Сигюн только безмолвно закрывает рот. А после закрывает и входную дверь. Прижавшись к ней лбом, она чувствует, как у ее ног трется йотунхеймский волк и почти молится, чтобы эта тупоголовая лошадь ушла прочь и больше никогда не возвращалась. Почти просит всех существующих богов о милости, но ещё не догадывается вовсе.       Лошадь не уйдёт.       Она выйдет на дорогу. Она будет стоять там до конца лета и она будет ждать. Но никого так и не дождется. ~~~^~~~       Среди всех его бесплодных поисков солнце успевает склониться к горизонту, а после и вовсе обрушиться за его край. Тор объезжает озеро по кругу, осматривает прилежащие к нему территории и лошадиное пастбище. Он гонится то ли за призраком, то ли за иллюзией, время от времени видя у горизонта черную точку чужой шерсти и срываясь на быстрый галоп следом за ней, но так ни единожды ее и не достигая. Кто-то дразнит его или он сам дразнится над собой, принимая мираж волка за очередное бревно и темнеющий в тени куст, и Тор не желает, не желает, не желает мыслить, но злоба трогает его разум все равно.       Локи уходит от него и находит себе новое пристанище, а теперь забирает с собой и Фенрира.       Вероятно, к моменту, когда Тор вернётся во дворец, там не будет и Лии, вот какое размышление настигает его следом за этой злой мыслью. И Тор видит его, Тор чувствует, как оно бьет его изнутри беспомощностью и злобой, только верить в него отказывается. Один лжет ему так же, как лжет и Фригга, и все миры вплоть до самых норн. Поверить с концами в то, что Локи ушел сам, значит признать их победу, и Тор отказывается делать это, пускай знает: оно точно могло бы облегчить часть его боли.       Потеряв последний след, уже на закате, он высматривает у горизонта огни альфхеймского дворца и направляется к нему, только так и не доезжает. Стражи у ворот первой стены, что окружает нижний город, качают головами, отвергая любое волчье присутствие внутри, и тогда Тор разворачивается. Он объезжает внешнюю стену по кругу, минует дворец и его территории, а после устремляется к лесу, что виднеется вдали. Фенрир уже был там, а значит мог решить вернуться туда, и это было глупо, в этом не было никакого смысла, но искать его Тору было больше негде.       Из всех мест, с которыми волчонок был знаком, ему остается лишь озеро, дворец да лес, вот с какой мыслью Тор минует первые, темнеющие в наступающей ночи стволы деревьев, крепче сжимая в пальцах поводья. Бежать и дальше его конь отказывается. Его конь отказывается нестись, стремиться, искать, а ещё в единый миг отказывается просто идти. Он утомленно качает своей грузной головой, останавливаясь в том месте, где в прошлый раз у них был привал. Тогда Тор был вместе с Локи. Ещё у него была троица воинов и Сиф. Ещё у него был Фенрир. И с того дня прошло не столь много времени, не прошло даже единого года, но теперь все было иным и на себя непохожим.       У него больше не было Локи.       Троица воинов ждали от него указаний и приказов.       А ещё он потерял Фенрира.       И Гертруду? Любая возможная мысль о том, что все это было его виной от начала и до самого конца была почти настолько же жестокой, как любовь Локи. И Тор старался, Тор прикладывал все возможные усилия, только не думать все равно не получалось. Он потерял все, что было дорого ему. Он потерял все то, за что бился и днем, и ночью все последние столетия. Новой потерей был его верный конь — он больше не желал ни бежать, ни идти, ни делать и единого шага, чтобы помочь ему в поисках того, кто ещё хоть как-то связывал его с Локи. Помимо Фенрира оставалась Лия, но была ли ещё? Для того, чтобы удостовериться, Тору нужно было вернуться во дворец и разыскать ее, только возвращаться без Фенрира он не собирался.       Даже если любовь Локи была жестока и сам он был ядовит, Фенрир был дорог ему. И Тор не собирался разбивать его сердце собственной беспечностью.       Спешившись с коня, он завязывает поводья на одном из тех бревен, что так и лежат полукругом с прошлого раза. Сейчас, правда, костер не горит, а еще никто не разговаривает. Кроме него и его коня здесь никого больше нет. Оглядевшись сквозь ночной мрак, Тор слышит, как конь утомленно опускается на землю, сам же делает первый шаг вглубь леса. После делает второй… Бесконечный, бесплодные поиски — вот чем обращается его жизнь теперь. Он рыщет следы Локи сквозь все собственные мысли, будучи запертым в Асгарде, он рыщет лазейки и тончайшие, полупрозрачные намеки на его местоположение среди каменных плит пола Золотого дворца. Теперь ищет Фенрира. Тот прячется или не желает быть найденным, уподобляясь собственному хозяину, но Тор помнит — где-то среди осени, разругавшись с Локи, волчонок убегает в лес, что находится за пастбищем Золотого дворца. Быть может, он выбирает лес и сейчас. Быть может, он остается у озера.       А быть может его просто забирает Локи. И следом забирает Лию? Тор отказывается верить, сменяя одну хрусткую ветку за другой подошвами собственных сапог, а еще крича вновь и вновь — на волчье имя ему откликаются разве что гудящие голоса сов и мышиный шелест в листьях травы. Но волк молчит. Волка здесь будто бы вовсе и нет. Или же волк просто прячется от него? Быть может, это месть за то, что Тор так и не поднимается, и стоит ему подумать об этом, как он тяжело, грузно приваливается плечом к тому дереву, мимо которого желает пройти. Утомленный конь остается далеко-далеко за его спиной, он же забредает в самую чащу, не мысля, как будет после выбираться отсюда. Это совершенно не имеет ни значения, ни важности, ни даже смысла. Он теряет все, к чему столь долго и устремленно шел, и ладно бы, то дешевая ерунда, которая не имеет достаточной мощи против всей его храбрости, только Локи признает и признается слишком отчетливо: Тор слаб для него. Или беспечен. Или немощен. Или глуп. Вот о чем Локи говорит ему, требуя отказаться от соревнования со Свальдифари, и это убивает.       Острые клыки слов прокусывают ему руку или бедро, выпуская весь собственный яд и заражая, заражая, заражая его… После всего, что он сделал! После всей лжи, с которой сжился! После всей собственной смелости, храбрости и самоотверженности, что временами даже ему самому казалась глупой! Как бы он мог вернуть Локи после всего, что сделал для Одина? Тор вернул. Тор старался столь сильно, потому что точно знал — стоимость этого высока и ее невозможно, ее просто немыслимо удешевить.       Потому что когда-то в глубокой, хмельной ночи звучало речитативом поцелуев поверх его лица:       — Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, — и не могло найтись во всех существующих мирах чего-то, что могло быть важнее этого. Лучше этого. Сильнее этого. Каждое слово, каждый его звук, каждый выдох Локи и каждый его поцелуй… Чувствуя себя подобно утомленному долгим бегом коню, Тор медленно сползает спиной по древесному стволу и опускается на траву. Плащ цепляется за кору и точно пачкается ее соками, но никто больше, вероятно, не станет чистить его. Ведь не может же Локи забрать Фенрира, не забрав Лию? Он находит их, он выбирает их и он остается верен им, Тор же остается просто не удел и просто откидывается затылком на древесный ствол. Его глаза закрываются, но они не желают сна и не нуждаются в отдыхе.       Им просто нужна правда. Локи жив? Локи в порядке? Локи в безопасности? Локи уходит сам или его заставляют уйти, и чем больше дней проходит, тем лучше Тор чувствует — как бы он ни сопротивлялся, Один добивается своего и первое начинает выглядеть более вероятным. Один лишает его веры, вряд ли даже подозревая, как сделать нечто подобное наилучшим образом. И делает все равно. И правит. И властвует. И готовится к войне так, как не положено ни единому разумному царю. Один ждёт ее, грезит о ней наяву и во снах, а еще скармливает всем вокруг.       И те едят.       Пока Тор морит себя голодом и держит в крепкой хватке всю собственную любовь, за которую так сильно не хочется умирать, за которую много сильнее хочется жить. Хватает ли его надолго? Быть может, Локи прав и Тор действительно слаб, раз сдается так быстро? Он проводит столетия среди одинокой войны, которую не может ни с кем разделить. Он воюет без помощи и поддержки. Он лжет и срастается с ложью, что претит ему. Он обрастает сотнями иных навыков и вещей, а еще всегда вслушивается — что из услышанного в новом дне может оказаться угрозой для Локи? Слово Одина, сплетни в галереях, приглашение почившей Королевы альвов, дружба с гномьим отродьем, статус советника… Он бережет Локи так, как Локи отказывается беречь его. Или его чувства. Или его сердце.       Он ведь мог просто не говорить Тору этого, но он сказал. Он дал понять слишком отчетливо — Тор недостоин. Своих регалий. Своего статуса. Всех своих званий и всех тех качеств, что ему приписывают его люди или его подчиненные. Солнце Асгарда, вот как они именуют его за золотой волос, Локи же глядит свысока в последнюю их встречу, но скорее ссору. А Фенрир очень ждёт, что Тор поднимется, и, быть может, убегает прочь, желая просто отомстить, только ничего этим так и не добивается. Тор объезжает округу дворца, тратя на это всю оставшуюся половину дня, чтобы в итоге просто оказаться среди темной чащи леса и листьев травы. Он тяжело, печально вздыхает, трет ладонями лицо.       Но подняться у него так и не получается.       Шаг за шагом полумесяца по небосводу он сидит во тьме и слушает. Как ночные звери шуршат в кустах неподалеку. Как где-то вдалеке кричит сова, а еще нашептывает что-то листва высоких, густых деревьев. Волчий вой так и не звучит. Волков в округе нет. И Фенрира теперь нет тоже — но лишь у него. Все дело в том, что Локи просто уходит и просто отправляется в путешествие? У Тора не остается слез, в то время как его мысль обращается к Сиф. Будто трепетное, нежное утешение, она всплывает собственным образом перед его глазами, а еще заверяет — они найдут его. Они разыщут Локи, чего бы то им ни стоило, и он будет в порядке. Он будет жив. Он будет в безопасности.       У Тора не хватает ни жестокости, ни храбрости, чтобы спросить с нее, для чего им его искать. У Тора не хватает ничего из того, что есть в нем, чтобы признаться, насколько жестока та боль, что накидывается на него еще до того даже, как Локи пропадает. От этой боли ему не спастись никогда, даже если они найдут Локи, даже если они спасут его или просто убедятся, что он в порядке… Это ничего не изменит. И Тор не посмеет меняться тоже. После всего, что он сделал, после всей той войны, которую вел до сих пор, и после всех тех извинений, которые принёс — если ничто из этого не было достаточным для Локи, просить его милости было не просто глупо.       Это было унизительно.       И соглашаться на это Тор не стал бы ни при каких обстоятельствах.       Медленная, темная ночь растягивается в его безвольно повисших ладонях, а еще усыпляет. Тор не замечает этого. Лишь моргает, случайно забывая открыть глаза вновь, и следом просыпается быстрым, напряженным рывком. Он ожидает увидеть проблески рассвета в кронах деревьев, но не видит ничего. Среди долгой ночи его дрема оказывает коротка. И где-то вдали вновь кричит сова. И где-то в соседних кустах… Ни единый волк так и не воет. Вместо него негромкий, будто чей-то смех, перезвон слышится с одной из верхних веток, и Тор поднимает глаза без испуга. Крохотный, молодой ландверттир глядит прямо на него и звучит вновь, словно желая поприветствовать.       Тор кивает ему, не находя в себе ни слов, ни сил на то, чтобы произнести хотя бы единое. Тор оглядывается. Следом за первым синим клубком огня не появляется ни единого другого, как-то бывает частенько, и Тор замирает в ожидании. Вот сейчас, вот еще мгновение… И Локи выйдет из-за угла галереи? От этой бесконечной скорби спастись у Тора не получится так же, как не получится ее убить. У него в руках, будут те крепки или безвольны, нет ни единой нити, ни единого намёка даже, о местоположении младшего, а еще у него есть обязательства.       Пред тем народом, что зовёт его солнцем Асгарда, но вряд ли заметит — как оно будет тускнеть все быстрее с каждым новым днем. Первый луч угаснет за следующим. После потухнет третий. Обведя взглядом темную, неразличимую в сумраке поляну, Тор вздыхает и вновь глядит на маленького, размером с золотую монетку ландверттира. Он молод и обычно таких без присмотра не оставляют, а значит это побег и акт своеволия. Сейчас он нагуляется, посидит здесь с ним немного и вернётся к остальным с рассветными лучами солнца.       Тор верит в это так же, как не верит вовсе — Фенрир поступит подобно ему.       Тот самый, что глядит на него и очень ждёт добра, а еще великой победы. Тот самый, что ожидает — Тор поднимется вот-вот, чтобы уйти куда-то и вернуться уже вместе с Локи. Только Тор так и не поднимается. Ни в единый из прошедших дней, ни в этой ночи. Он остается сидеть на траве до первых предрассветных часов, вслушиваясь в звуки леса и редкий перезвон слов молодого ландверттира. Ближе тот так и не подбирается, освещая собственный светом выбранную древесную ветку.       Но все же — не уходит, пока сам Тор не встает и не покидает поляны.       В самый темный предрассветный час он возвращается по собственным следам к своему коню, тяжелой, печальной рукой отвязывает поводья от бревна. Путь от леса и до самых ворот первой стены, что окружает нижний город, занимает у них все то время, что требуется солнцу, чтобы показать мелкий край собственной бока из-за горизонта, и им стоит двигаться быстрее, им стоит вновь нестись и вновь бежать… Тор просто ведет коня за собой, держа поводья в утомленной печалью руке, и не пытается оседлать его. Зверь нуждается в отдыхе, в еде, а еще точно не заслуживает — ни новой жестокости, ни новой погони за миражом. Вот кем на самом деле оказывается Фенрир, приходя к нему под указкой Локи и становясь ему другом, чтобы после сбежать при первой возможности.       Или чтобы просто подтвердить — Тор настолько никчемен, что не может уследить даже за мелкозубым щенком.       Желание не думать перестает диктовать собственные правила еще в тот миг, когда он осознает пропажу Локи, но Тор продолжает сопротивляться. Не тонуть. Не сдавать. Во что ему верить теперь? Он теряет Локи, теряет Фенрира, а еще теряет Гертруду, но именно она почему-то оказывается той, кто ждёт его у врат нижнего города. Тор замечает ее не сразу. Тор замечает ее, видит ее, лишь когда останавливается к ней почти впритык. Вышитое дорогими самоцветами платье больше не украшает ее. Теперь острые, тонкие плечи прячутся под тканью теплого, шерстяного пледа черного цвета — он пытается скрыть такого же оттенка платье, что вовсе не идет ни этому миру, ни Гертруде, ни кому-либо иному. Лия, правда, смотрится в нем уместно. И Тору бы стоит злиться, только какой в том смысл, если ее во дворце уже нет, будто никогда и не было.       Но Гертруда здесь. Она стоит перед распахнутыми воротами, укутанная в плед и молчаливая, изгнавшая всех стражей прочь и все еще холодная. Теперь, правда, смотрит ему в глаза. Больше не отворачивается. Больше не пытается притвориться, что вежливость и этикет — единые вещи, когда-либо их связывавшие. Замерев перед ней, Тор отпускает поводья и позволяет своему коню отправиться в путь до дворца в одиночку. Мерным, утомленным цокотом копыт он уходит. И лишь после звучит:       — Что случилось с тобой? — Гертруда спрашивает его, не требуя вовсе: ни объяснений, ни оправданий, ни заверений в мужественности и храбрости. Гертруда спрашивает и, впрочем, ничего ему не отдает. Ее губы не трогает тень сострадания. Ее глаза не переливаются желанием разделить его боль. В свете рассветных лучей и горящих у ворот костров, запертых в чашах на высоких ножках, она выглядит почти жестокой.       Тор все же говорит:       — Он пропал, — и не отворачивается. И не ждёт от нее сострадания. А еще не лжет. Чего ему бояться теперь? Гертруда может обозвать его трусом, Гертруда может рассмеяться ему в лицо или убить его, только ничто из этого не будет столь жестоким, как вся та любовь Локи. Ядовитая. Холодная. Она ранит его смертельно и оставляет умирать, и Тор не желает, не желает, не желает верить в это, но чем больше времени проходит, тем больше верить начинает. Гертруда же спрашивает, и, вот ведь забава — они обсуждали это. Когда он был здесь месяцы назад, она спросила у него, что станет он делать, если никогда, никогда, никогда не сможет получить того сердца, сердца Локи, которого так жаждет. И Тор ответил ей: ничего. Сейчас же спросил сам: — Что случилось с тобой?       Медленно, бесшумно вдохнув, Гертруда поджала губы и так и не рассмеялась. Над ним или его болью. Над всей бесконечной печалью в его глазах. И каждым из тех вопросов, на которых ответа у него не было. Локи был жив? Локи был в порядке? Локи был в безопасности? Локи просто пропал без вести и среди всей бесконечной лжи Одина да Фригги, а еще среди всех мыслей Тора — зачем было бы Локи оставаться подле него, если он считал его слабым и глупым? В этом не было смысла. Ни в чем больше не было веры. А после Гертруда сказала:       — Она умерла, — и не сказала «твой брат убил мою мать». Не сказал многого. Не обвинила. И попыталась выдохнуть, но Тор увидел за миг до — как дернулась ее голова, как крупно вздрогнули плечи. Альфхейм никогда не был одним из тех миров, что провожал бы смерть траурным цветом черных платьев, однако, то было на Гертруде. То было на Лие. И то было у него внутри, черным цветом его умирающего от яда сердца. Качнув головой и не собираясь дожидаться ничего больше, Тор делает два шага вперёд и обнимает Гертруду до того, как та начинает плакать. Он прижимает ее к себе, целует в волосы и просто закрывает глаза, чувствуя больную дрожь воя в собственной груди.       Выдохнуть у Гертруды так и не получается.       Как, впрочем, и у него самого не получается подняться. ~~•~~