Роза ветров

~~~^~~~       Прикосновение кончиков пальцев к собственным губам почти не ощущается. Локи задумчиво постукивает парой пальцев по нижней губе, давит уже зарождающийся тяжелый вздох. Из окна материнский покоев раскрывается восхитительный вид на принадлежащий ей же сад, и Локи не может оторвать взгляда уже долгие, слишком долгие мгновения. Его привлекает не великолепие и не веселая игра отдыхающих на траве фрейлин, а лишь единая, спрятавшаяся где-то в глубинах лабиринта поляна.       Поляна, что негласно принадлежит лишь им с Тором.       — …сегодня также прибудет новая служанка, которую отправляли на обучение несколько месяцев назад. Подготовь, пожалуйста, западные покои на четвёртом уровне, — откуда-то из-за его спины раздается голос Фригги, которая все продолжает раздавать задания одной из своих старших служанок. Локи не слушает ее, не вслушивается, но все равно улавливает эту мягкую, величественную интонацию.       Эта интонация сопровождала его всю жизнь. Ею была пропитана каждая его метка, каждый новый его восход и каждый крайний закат. И всегда Локи любил ее, любил слушать голос матери, любил ее рассказы, любил, когда она читала ему сказки… Сейчас же в нем не было храбрости, чтобы обернуться к ней, чтобы взглянуть в ее глаза.       Чтобы спросить о Железном лесе.       Этот вопрос, впрочем, ему самому казался бессмысленным, ведь все было понятно и так, без пояснений, без долгого диалога. Фригга была любящей, бесконечно любящей матерью, и в момент угрозы, конечно же, в первую очередь пыталась спасти своего истинного ребенка, свое возлюбленное, настоящее дитя. Ее стремление было для Локи прозрачно, ведь и сам желал он сильнее всего спасти Тора, желал не позволить ему умереть, а только… Где-то внутри ледяная глыба его сердца задыхалась от колющей боли, и единый лишь вопрос пытался пробиться в сознание:       — Неужто я так и не стал достоин твоей любви по-настоящему после всего, чему обучился, мама?!       В вопросе этом было чрезвычайно много нужды и бесконечное восклицание. Локи держал его у самого корня языка весь вчерашний день, не собираясь произносить его вслух, не собираясь показывать слабости. Только вот пустота внутри него, та самая, обозначенная и найденная с отъездом Тора в Дальние земли, пульсировала немыслимой силы откликом на каждое мгновение его новой боли, которая никогда желанна им не была. Эта пустота требовала крика, требовала выплеснуть все его отчаяние и каждое мгновение его одиночества прямо матери в лицо.       Эта пустота, что столь резко затихла, стоило ему оказаться у Тора в кузнице. Эта сумасбродная пустота…       — Вы не хотите поселить ее на вашем уровне, ваше высочество? — фрейлина, быстро-быстро записывающая грифелем все указания на кусочке пергамента, неожиданно подает голос, и Локи вздрагивает. Тот кокон тишины с отзвуками ветра и интонацией матери, в котором он потонул ещё долгие мгновения назад, разрывается по краю и опадает. Лишь сейчас Локи слышит развеселые крики из сада, шорох нежно-лавандовой юбки материнского платья, что тревожит легкий ветер. Цветочный аромат, пропитавший каждую деталь покоев матери, наконец, проявляется для него. — Быть может ей будет лучше быть ближе к вам, раз она новенькая?       Фрейлина говорит вновь, с сомнением, и Локи, так и замерший, чуть хмурит брови. У неё мягкий, необычно тонкий голос. Неожиданно он напоминает ему о смехе Сигюн, что потонул в вечности предыдущих его жизней. И что-то изнутри дергает его, требует обернуться, только бы удостовериться, но Локи не оборачивается — знает, что это не она. И кончики его пальцев вновь приходят в движение, коротко постукивая по нижней губе.       Это монотонное, нескончаемое движение успокаивает его, утягивая назад в беззвучный, не несущий тревог иллюзорный кокон. В коконе том Тор целует его губы своими, тёплыми, настойчивыми, пока руки его, крепкие, слишком властно упираются по бокам от Локи в стол. И сам Локи тянется к нему, тянется в желании найти опровержение собственной мысли, больной, пугающей, сумасбродной, а только ни единого опровержения он не находит. Наоборот, плавится весь, оплетая Тора руками за шею, притягивая его ближе.       Чем ближе Тор подступает, тем быстрее растворяется у него внутри пустота, одинокая и холодная. Чем внимательнее Тор смотрит, тем меньше тревог в Локи становится. А когда целует… Локи мимолетно улыбается на уголок губ, и эта его улыбка, чуть наглая, довольная, остается никем не замеченной, но она есть, она существует и хранит все себе всю его радость от единения.       Единения, без которого он верил, что может представить собственную жизнь.       — Нет-нет, Мина, пускай она живет на четвёртом уровне. Пока что все движется к тому, что принадлежать она будет далеко не мне, — Фригга улыбается мягко, и Локи слышит эту улыбку в ее интонации, что проскальзывает сквозь эфемерный кокон, вновь накрывший его. Только улыбка эта не тревожит его, занятого собственными важными мыслями. И единым только волнением — вся его свобода, и так крохотная, еле заметная, меркнет в той ясности пустоты, ныне знакомой ему, и сбегающей прочь лишь подле Тора. Вся его свобода, что является не желанной блажью, а потребностью, оказывается заперта навечно в самых глубинных темницах Золотого дворца. Потому что, будучи свободным от каждой вещицы и каждого существа, невозможно ему быть свободным от того, кто заполняет собой всю пустоту у него внутри. Это, верно, просто немыслимо.       — Как вам будет угодно, ваше величество. Ещё что-то? — безликая фрейлина откликается вновь, скрипит по пергаменту ее грифель, а Локи все стоит и глядит в пустоту поляны, столь важной для него, столь хрупко существующей в его сердце. Сейчас она пуста, и быть иначе не может, ведь сам он здесь, а Тор где-то в ином месте. Быть может все еще рассиживается за обеденным столом, а может уже отправился в тренировочный зал, следить за спаррингами воинов.       Мимолетом Локи хочется подхватить Бранна на ладонь и послать его ярким йолем прочь, на поиски этого сумасбродного громовержца. Чтобы узнать, где он сейчас, чтобы узнать, чем занят… И увидеть, что то выражение, серьезное, хмурое, встреченное Локи в кузнице, уже пропало с его лица. Пускай признаваться не хочется, — и Локи не признается, будет хранить это тайной в себе самом, — а только мысль единая о том, что Тор может себе надумать, что может решить, вызывает в нем напряжение.       Потому что любое его решение, такое же сумасбродное, как и он сам, с легкостью может привнести в жизнь Локи лишь больше проблем и больше внимания Одина. А этого сейчас ему, Локи, очень хотелось бы избежать.       — Это всё пока что. Как закончишь, зайди ко мне после, пожалуйста, вместе со швеей. Я бы хотела заказать несколько новых платьев для служанок.       Из-за спины слышится шорох юбки приседающей в поклоне служанки, а после она уходит из покоев Фригги прочь. Двери, что обычно открыты в течении всего дня, закрываются сами собою за ее спиной, и все шорохи мельтешащих по коридору служанок смолкают. Локи слышит это, но будто бы и не замечает вовсе. Мысли в его голове, и так совершенно не структурированные, сумбурные, постепенно ускоряют свой ход — каждая из них пытается привлечь его внимание, разделить с ним своё волнение. А он только прищуривается да крепче обнимает себя ладонью за бок. Под пальцы уже лезет одна из бусин его антрацитового камзола. Ей тоже нужно его внимание.       Пока ему самому нужно лишь… Что ему нужно, Локи не знает. Ему хочется вернуться во вчерашний вечер и остаться там на какое-то время. В этом горячном от жара кузнечьей печи царстве Тора, где пахнет металлом, огнём и вода недовольно шипит, сталкиваясь с раскалённой твердью железа. Ему хочется смотреть, как Тор сосредоточенно куёт, как поднимает молот, чтобы тут же нещадно опустить его на горячий металл. Как двигаются мышцы его рук у него под кожей и плечи то и дело напрягаются. Только в лицо его глядеть совершенно не хочется: там прячется странная, явная тайна, и Локи не желает знать ее, чувствуя, что она не принесёт ему спокойствия.       Тайна эта, замершая меж хмурых, светлого волоса бровей, и в напряженной складке губ, это самое спокойствие, обретаемое настойчиво подле Тора, у него заберёт. Тайна эта его хрупкое спокойствие явно может разрушить.       — Ты хмурен сегодня, сын мой… Что за мысли занимают тебя? — Фригга отчего-то бесшумно становится подле него и складывает руки, объятые нежной лавандового цвета тканью, на животе. Локи косится на неё лишь единым взглядом, не касается им ни лица, ни глаз, только ткань платья задевает, и тут же глаза отводит. Вздох, желавший вырваться ещё раньше, наконец, вырывается сам собой, а смятение заставляет его переплести собственные руки на груди. Губы лишаются касания кончиков пальцев. И ощущение нехватки вновь проявляется, в разы, правда, ярче.       — Думаю о том дне, в котором я затерялся в Железном лесу, мама, — бросив последний взгляд на поляну, их с Тором поляну, что останется пуста до самого того мгновения, в котором они посетят ее, Локи поджимает губы. И отворачивается с явным, настойчивым ощущением — никогда больше ему не вернуться к той поляне. Никогда больше ему не вернуться во вчерашний вечер да кузницу Тора.       Фригга вздыхает с тяжелым, неопределимым чувством, только голову поднимает выше, увереннее. Ее спокойствие не злит, хотя, быть может, и должно, и Локи, наконец, позволяет себя повернуть к ней голову. Или же заставляет себя? Он хотел бы знать точно, но изнутри слишком много волнения и сотни не умолкающих мыслей.       Все, что сказал ему Тор, так это о предательстве Фригги, Одина да Королевы, и Локи посвятил мыслям об этом все вчерашнее утро. Перво-наперво, конечно же, он отсеял мысль о предательстве Королевы. Быть может это и было лишним, однако, преданность Илвы была для него чем-то непогрешимым, чрезвычайно устойчивым и важным. И тот факт, что именно она передала Фригге магию для него, даже не был чем-то чрезвычайно удивительным.       Локи скорее чувствовал некую благодарность к ней за такого рода заботу.       И отчего-то чувствовал благодарность к Одину. Тот никогда не был хоть сколько-нибудь любящим, а все же теперь его мотивы были Локи более понятны. И воспоминания о том коротком, слишком быстром разговоре меж ними… Они успокаивали его. Будто нежное, ласковое прикосновение отцовской ладони к плечу, напоминающее о том, что где-то внутри, где-то там, где в Одине ещё остались крохи баланса, он все же любил его. И чрезвычайно гордился им.       Однако, что он чувствовал к Фригге, понять ему ныне было не дано. Долгие мгновения вчерашним днём Локи провёл в бесконечных будто бы раздумьях, и даже Фенрир, отправившийся вместе с ним в лес, у границы пастбища, заметил его настроение в какой-то момент. Его внимание, правда, было чрезвычайно лишним и назойливым, и пускай Локи не сказал ему об этом, но достаточно быстро позаботился о том, чтобы Фенрир занялся погоней за каким-то иллюзорным зайцем. Ему хотелось тишины, потому что каждая мысль в голове пыталась перекричать другую. Большинство из них были связаны безраздельно с Тором, с какой-то остаточной злостью на него и с глубинной растерянностью от того, что Тор вызнал главный его, Локи, секрет и все же его не покинул. Все же от него не отрёкся.       Эта растерянность была Локи не по размеру. И он чрезвычайно не знал, что с ней делать. Поэтому выбрал просто не думать о ней, вместо этого выхватив за хвост очередную быструю мысль о матери.       И сколько бы не думал о ней, отчего-то натыкался лишь на единое воспоминание — как выбегает из Железного леса и видит в траве у тракта Тора. И лицо того искажается узнаванием, и волнением, и радостью встречи… Тор сказал ему тогда, — это Локи помнил точно, настойчиво, — что услышал о Железном лесе от стражей, но было ли это действительно правдой, Локи уже и не знал.       И чем дольше думал, тем ярче понимал: единственное, что он знает с кристальной, будто стены пещер в недрах Свартальфхейма, точностью, так это то, что он ётун. В то время как все остальное… Все остальное вокруг него вновь и вновь, с закономерностью, что должна была бы уже начать ужасать его, оказывается ложью.       — Ох, Тор рассказал тебе… Я предполагала, что это случится. В последнее время вы стали ближе, конечно… Но все же не думала, что это случится столь скоро, — Фригга шепчет негромко, будто и не для него вовсе, а Локи все же слышит, слышит ее слова и губы поджимает напряженно. В нем не было надежды, что она откажется, что она опровергнет все подозрения, столь яростно брошенные ему в лицо Тором. А все-таки ему хотелось до последнего верить… Фригга поджимает губы скорбным, тяжелым движением, а после поворачивает к нему голову. Они встречаются глазами, и слова, его Локи слова, сами собой ложатся с нему на язык. Он шепчет прогорклым движением, не в силах сказать твёрдо и четко:       — Я никогда не желал причинить ему зло. Я лишь хотел, чтобы ты любила меня так же сильно. Так, будто я тоже твой истинный ребёнок. Вот чего я хотел, но… — в носу коротко щиплет, ком перекрывает горло, а у Фригги в нижних веках собираются слёзы и глаза ее, те же глаза, чей цвет она передала и Тору, становятся прозрачными и болезненными. Она не плачет и вряд ли станет, но Локи не может продолжить и дальше смотреть на неё. Он отворачивается назад в сторону сада, вдыхает глубже. Важное откровение дается ему не легко, и лишь миг спустя в глазах и у него тоже собирается влага.       Вот она его правда, обращённая к матери, столь долго лелеемая им, столь долго хранимая. И не отказаться уже, не отречься от неё и не притвориться, что все это было ложью. Он действительно желал ее любви. И в редкие времена чувствовал даже, что любим, а только времена те истончались и истекали чрезвычайно быстро.       Фригга все же на Тора глядела с гордостью.       На него с собственным величием и важной, поддерживающей улыбкой.       — Локи… — потянувшись к нему узкой, золотистой кожи ладонью, Фригга опускает ее ему на щеку, и от этого движения ему хочется отстраниться, хочется сбежать и никогда больше не возвращаться… Если она и правда послала его на смерть в Железный лес, ему стоило бы взвыть. И не имело веса даже, как она устроила это, подговорила ли стражу и, Хель бы его подрала, самого Тора убедила во лжи. Много важнее был итог, и итог был — страдание.       Сделать и единое движение в сторону Локи оказывается не в силах. Он поворачивает голову вслед за прикосновением, пока сам пальцами до боли впивается в ткань камзола. На нем сегодня один из старых, давнишних, с перламутровыми бусинами разного размера, что бегут вдоль подола и отворотов причудливым узором на антрацитовой ткани. Во внутренних карманах, — в других его одеждах таких нет, они лишь здесь предусмотрены зачем-то, — уже покоятся оба выкованных Тором кинжала, и Локи не мог бы с ними расстаться, даже если бы захотел. В ближайшее время ему стоило договориться с сапожником о новой обуви с более высоким, свободным голенищем, чтобы кинжалы могли уместиться и не были видны чужому глазу. Однако до того мгновения ещё было время, сейчас же расстаться с подарком в нем не было силы.       Подарок этот пускай и не отнимал его пустоты полностью, но на сотую долю ее заполнял. И невольно просыпал на макушку песчинки спокойствия.       — Мальчик мой…       Фригга шепчет вновь, глядит на него неотрывно. И в ее голубых глазах столько боли, столько немыслимой скорби. Она пытается улыбнуться ему, только уголки ее губ вздрагивают, а следом она шепчет так, будто бы еле может говорить:       — Я никогда бы не смогла любить тебя так же, как люблю Тора. Родители не любят своих детей одинаково, потому что и дети всегда различаются, — Локи чувствует, как его рука коротко вздрагивает, и перламутровый бисер отрывается, покорившись несущим хаос пальцам. Он замирает в кончиках его пальцев, будто бы липнет к ним, не желая опадать на пол и предавать его, выдавать его настроения собственным тихим стуком на каменные плиты. А Фригга только большим пальцем гладит его по щеке и все не смолкает, шепча: — Вы с Тором разные, непохожие, и я всегда любила вас обоих, как любая мать любит своих шебутных сыновей… Просто по-разному, — Локи глядит ей в глаза, и не верит, просто не верит ей. Изнутри расползается холод и боль ледяной глыбы его сердца ранит грудную клетку. То вздрагивает, вздрагивает вновь и вновь, а Фригга касается его щеки самыми кончиками пальцев. И эта ласка почти мучительна для Локи. — И я все еще люблю тебя, Локи. Люблю и буду гордиться тобой лишь сильнее, когда ты исправишь ту ошибку, что совершил.       — Ты пыталась убить меня… — он шепчет в ответ, но слова встают поперёк горла, искажают его речь, его интонацию. А Фригга неожиданно тянется вперёд и порывисто обнимает его. Прижимает ладонью его голову к своему плечу. Локи чувствует, как слёзы скапливаются в нижних веках его глаз, и устремляется взглядом в единую точку, где-то на золотистой стене покоев матери. Он не моргает, держится, выстаивает. И совершенно не может заставить себя обнять мать в ответ. Пальцы только до боли стискивают нелепые, дурные бусины.       И пустота внутри него исходит истошным, больным воем. Вой тот расходится в ней бесконечным эхом. Всю неделю, что Тор отсутствовал, Локи пытался найти этой пустоте успокоение и не смог. Раньше, до знакомства обстоятельного, четкого, с ней обращаться было много легче. Сейчас же она была еле выносима для него. И к Тору тянуло, немыслимо, невозможно сильно.       Ничто, кроме него, казалось не могло заполнить этот пустоты. А каждая новая боль лишь расширяла ее.       — Лишь единожды я дала тебе шанс исправить твою ошибку. Не из ненависти, мальчик мой, лишь ради тебя самого, ради Тора… Я не могла позволить ему сгинуть из-за твоей ошибки, пойми же меня, — Фригга опускает ладонь ему меж лопаток и прижимает к себе, а Локи только щеку изнутри закусывает, прикрывает глаза. И единая слеза срывается ему на щеку, горячая, переполненная болью. Быть может когда-нибудь после он и сам усмирит свою боль, и сам поверит в то, в чем пытался столь настойчиво убедить Тора.       Что они с Фриггой на единой стороне в своём желании спасти его жизнь.       А все же сейчас изнутри выкручивает почти ощутимо. Ему хочется пасть пред матерью на колени и умолять, умолять ее солгать ему, умолять только бы услышать, что она любит его без условий, что она поддерживает его, а только все это отнюдь не имеет смысла. Ее убежденность в том, что он должен исправить свою ошибку, должен смыть с собственных рук всю пролитую кровь, слишком твёрдая и устойчивая.       Все, что ему остается, так это еле слышно вдохнуть поглубже, а после потянуться отяжелевшими, каменными руками к матери. Он расплетает их, касается складок ее нежного, невесомого платья, а после заставляет себя обнять ее и принять реальность такой, какой она является.       Ту его реальность, что полна бесконечным, ледяным одиночеством. И звуком нескольких перламутровых бусин, что осыпаются на пол. Их перестук кажется Локи яростным громом в тот миг, но ведь это не правда, это отнюдь не истина… Истина кроется в другом, и Локи не знает, кому стоило бы молиться ему самому, чтобы только не встречать той истины, чтобы только обрести невиданной щедрости искупление.       Искупление, которое мог заслужить он лишь единым способом.       И пускай сам он жаждал спасти Тора неистово, пускай он жаждал сложить свою жизнь в этой великой трагедии, коей являлось его существование, а только Фригга, его чарующая мать, кажется, совершенно не дорожила его жизнью — вот, где крылась истина. Вот, где она жила все это время. Раня его незаметно, тайно, и оставляя фантомные кровавые полосы на его теле с изнанки. Сейчас все они, эти рваные раны, завыли будто бы разом, и кровь потекла рекой. А он, так и стоящий на месте, со взглядом уткнувшимся в пустоту, одеревеневшими руками и болью глубоко внутри, только тихо-тихо зазвучал своим голосом да движением будто бы обескровленных губ:       — Я понимаю, мама. Я очень тебя люблю…       Сколь долго стоят они так, сколь долго Фригга гладит его по голове, будто в попытке утешить, Локи не знает. Он просто стоит, дышит цветочным ароматом, что заполнил собой все пространство покоев матери, и чувствует, как изнутри все холодеет. И в сознании раскрывается больное, тяжелое понимание: нет ему места в этих мирах. Ни в едином из существующих и тех, что ещё не родились, нет ему места и никогда не будет.       Все, что есть в нем самом, так это бесконечная пустота. Все, что есть снаружи него, так это вина и ответственность. И мать, что жаждет его искупления. И норны, что жаждут собственного возмездия. И Тор, что вскоре должен сгинуть, и смерть его, обязательная, важная и уже вписанная в календарь судьбы, вот-вот уже свершится.       Через день или десяток меток, а только не важно все это и лишено единого смысла. Она подойдёт со спины и в тот миг, когда протянет она свою руку, Локи обязан будет занять место Тора, передав норнам требуемую с него плату. Он обязан будет отдать в обмен на чужую жизнь столько, сколько требуется, пусть бы даже себя самого, если хитрые, лживые норны решат стребовать с него и это.       И он жаждет этого сам.       Но до того мгновения… Если бы мог, если бы только знал Локи, как облегчить собственное существование, как успеть насладиться хоть чем-то. Наслаждение и радость для него казалось были немыслимы, лишь подле Тора они раскрывались, туманили разум и вместе с этим сковывали путами несвободы.       Оказываясь близко-близко к старшему, Локи чувствовал — отступить почти немыслимое по силе действие. Отступить, отойти, убежать ему хотелось неистово, до ужаса, до дрожи где-то в груди от недоверия, от страха вновь оказаться преданным. Но вместе с этим ему хотелось шагнуть лишь ближе и слиться с Тором навечно, только бы никогда больше не чувствовать этого холода, этого неистового и больного льда, что замер в его груди вместо сердца и ранил, ранил его самого с жестокостью.       Тор, оказавшийся подле, мог спасти его от чего-то, столь сильно похожего на божественное отчаяния, но что могло спасти его от Тора? Что могло спасти его от торовых тайн? От нового предательства? И что, кроме пустоты, ждало его во внешнем мире, подальше от старшего?       Вокруг была лишь боль и, казалось, куда бы он ни ступил, что бы ни сделал, этот жестокий, болезненный круг, в котором Локи оказался заперт, все равно продолжил бы сужаться. И выход из него был единым — устремиться вперёд со всей оставшейся в нем напористостью, обрести, наконец, недостающие элементы в дополнение к Золотому Граалю, а после обменять их все, сплавленные его магией воедино, на жизнь Тора.       А после… Быть может, ему стоило просто уйти? Быть может, ему правда стоило просто сбежать и потеряться где-нибудь на самой дальней границе мироздания? Пускай бы и с пустотой, и с болью, и с ледяной глыбой его собственного сердца, а только быть может ему действительно стоило хотя бы попытаться найти себе пристанище?       Потому что никогда не было для него места здесь — вот что стало истиной для него в этом больном разговоре с матерью. Не с этими чувствами, не с этими терзаниями, не с пустотой в груди и не с ледяной глыбой вместо сердца.       И побег был бы важной, хорошей мыслью, если бы столь настойчиво в моменте не ранило его больное переживание: казалось, не было ему места.       Нигде. ~~~^~~~       Она смеется. С чарующей, невообразимой красоты улыбкой, она заходится таким звонким смехом, что Локи слышит его ещё до того, как сворачивает к дверям главного выхода из дворца. Подле него идёт его мать, величественная, статная, и она откликается только обезличенным, коротким хмыканьем. Локи на неё не глядит и старается держать на губах мягкую, безмятежную улыбку.       С того самого мгновение, как Фригга распахнула свои объятия, выпустила его и предложила присесть в одно из своих кресел, — что были мягкими, сколько он себя помнил, но в этом дне казались острыми, неудобными и жестокими, — Локи держит эту улыбку на губах. И прикладывает все усилия, что остались в нем, чтобы только выглядеть благодушным и чрезвычайно расположенным. Эта ложь дается ему с удивительной легкостью, как, впрочем, и любая другая, а только у запястья взволновано горячит кожу Бранн — он чувствует его боль и жаждет вмешаться.       Локи не позволяет.       Он усаживается в кресло, складывает ладони на коленях и слушает, слушает о том, что сегодняшним днём во дворец вернётся Лия, о том, что ему стоило бы уже познакомить ее со своей избранницей, для которой он так хотел заказать украшения у одного из ювелиров Асгарда, о том, что Тор сам не свой последние дни… Фригга притворяется умело и своей беседой уводит его прочь от любых мыслей о произошедшем меж ними разговоре, только вот Локи не уходит вовсе. Он улыбается ей, говорит что-то, — кажется, то, что Фригге хочется слышать, — и кивает, кивает да сетует на буйство старшего.       Локи знает, что Тор говорил с Фриггой.       И Фригга тоже об этом знает.       А только не говорит напрямую, вместо этого преподнося ему:       — Тебе стоит поговорить с ним, мальчик мой… Боюсь, его разум в смятении из-за некоторых…глупостей.       И Локи коротко, как можно более искренне смеется, откликаясь:       — Ох, мама, ты верно не знаешь Тора? Он любит свершать различные неразумные буйства, не разобравшись, — он даже взглядом не сбегает прочь, все глядит матери в глаза, а после вновь переводит разговор к той самой фрейлине, альвке, столь привлекшей его внимание. У матери взгляд загорается еле заметно интересом, и Локи кажется, что он подступает чрезвычайно близко к какой-то немыслимой тайне, а только не тянется к ней эфемерным прикосновением. Он так и остается на собственном месте да протягивает Фригге бесполезную ложь, которой никогда не стать правдой.       Ложь о том, что он бы хотел узнать Бейлу получше.       Ложь о том, что он обязательно поговорит с Тором.       Ложь… Обо всем.       В единое мгновение, когда разговору уже кажется не будет ни конца, ни края, в двери стучат, и Фригга поднимается со своего кресла. Локи поднимается следом, по этикету и из уважения, которого не чувствует, и тут же слышит слова приглашённой в материнские покои фрейлины. Та щебечет что-то о приехавшей с обучения служанке и спрашивает, куда лучше отвести ее вначале: в ее собственные покои или к Фригге.       Локи вроде и слышит ее слова, но глядит лишь на маму. Без злобы и боли на лице, лишь с внимательной, заинтересованной и лживой мягкостью — это выражение, будто мёдом перепачканное, прилипает к его лицу. Фригга оборачивается к нему почти сразу, смотрит в молчании несколько секунд и с гордостью кивает ему. Её глаза без слов вещают ему о том, что она будет безмерно им гордиться.       Как только он исполнит то, что должно.       И Локи кланяется ей с болью, опускает голову низко, а сам глаза прикрывает и еле заметным жестом хватает себя за запястье. Бранн норовит вырваться и сжечь все, что только его окружает, сжечь и предательницу Фриггу, и весь дворец дотла. Локи только мысленно осаждает его и просит, правда просит остыть.       Но даже не пробует убедить его в том, что все в порядке.       Достаточно быстро Фригга отсылает служанку прочь, передавая ей важное послание: она и младший наследный принц сейчас спустятся, чтобы встретить гостью. И они правда спускаются. Локи величественным движением подает матери локоть и держит спину прямой. Этому он обучился именно у неё — царственности, величию; и сейчас врет ей же совершенно без стеснения. Пока идут по коридорам, что-то обсуждают, точно что-то обсуждают, но Локи теряется мысль и память. Он отвечает почти автоматически, следя за каждым своим шагом.       На каждом новом ему кажется, что он рухнет, на подогнувшихся ногах и зарыдает.       На каждом новом…       Снаружи, за распахнутыми дверьми входа во дворец, звучит заливистый смех. Служанки так не смеются уж точно, но смеется она — преодолев высокие, изукрашенные истинно золотом двери, Локи находит ее глазами. И не в первое мгновение узнает. На голове высокая прическа из русых, ничем не примечательных прядей. Они перехвачены сзади сдержанной изумрудной заколкой в виде змеи, и камни в ней явно поддельные, а только кажется, что настоящие, дорогие и крайне редкие. Тонкая, золотистой, загорелой кожи шея оголена, но плечи укрыты рукавами платья и нет этого вульгарного выреза.       Нет выреза в ее чёрном, переливающемся антрацитом, что мех Фенрира, платье. Неожиданно оно того же оттенка, что кафтан да рубаха с брюками самого Локи. Но это, верно, лишь случайность, не иначе.       На ее платье нет ни узора, ни бисера, ни каменьев, а сама ткань выглядит плотной, тяжелой, но стоит ей потянуть руку к лицу, только бы как-то сдержать рвущийся наружу смех, как ткань сама собой оживает, волнуются складки длинной юбки, что чуть ли не стелется по земле. На новом своём движении они обнажают девичьи стопы, затянутые в кожу сапожек. Насколько они высоки, Локи не видно, но уже эта картина вызывает в нем легкую, высокомерную насмешку, пока изнутри коротким движением его кусает раздражение.       Служанки не носят такой обуви.       А Лия выглядит претенциозно. Она выглядит так, будто главные законы дворца ей не писаны. Будто сможет она преодолеть любые недовольства и других служанок, и царицы-матери.       Она выглядит так, словно может противостоять им. И Локи, не способный ни на что вовсе сейчас, чувствует искрометную злость на неё. На то, кем она, пройдя какое-то мелочное, бессмысленное обучение, себя возомнила.       — Тише ты, ее величество идёт… — всклокоченный мальчишка-конюх, стоящий подле Лии тянет руку к ее плечу, в потребности осадить ее, а только не касается. Фоновой мыслью следя за собственными шагами, измеряющими ступени входа, Локи всматривается в это мгновение и видит явно, как Лия еле заметным движением отводит плечо назад и не дает себя коснуться. Рука конюха задевает лишь воздух.       А она оборачивается.       И у Локи вся его липкая улыбка соскальзывает с лица. Что-то очень близкое себе самому он видит в ее глазах, стоит только ему в них заглянуть, и образ той зашуганной, нервной девчушки, с которой он беседовал несколько месяцев назад у себя в кабинете, накладывается на новую реальность. В ее глазах, обыденных, ничем не примечательных, не имеющих той пленительной красоты, которой славятся многие другие девушки, переливается благодарность и абсолютное бесстрашие. И радость от новой встречи.       Это злит его в моменте немыслимо. Все то, что он видит в ней, злит его.       — Ваше величество, — даже не попрощавшись с мальчиком-конюхом, что так и остался глядеть ей вслед неодобрительно, но с легким, заинтересованным румянцем на щеках, она оборачивается уже полностью, а после делает лишь несколько шагов им навстречу и приседает в поклоне перед подходящей царицей. Она склоняет голову, складывает руки у живота, а после распрямляется, чтобы только произнести другое: — Ваше высочество, — и вновь перевести к Локи взгляд. Вновь присесть в поклоне, только теперь уже чуть ниже, чем раньше.       Локи отмечает это, подбирается весь и поджимает губы. Изнутри что-то скребёт когтями грудину, дергает и тянет вперёд. Что-то большое, объемное и бесконечно важное. Это чувство перекрывается злостью и злости Локи верит много больше. Только, что именно злит его, понять ему совершенно не удается.       Лия движется плавно и размерено. Вся ее фигура источает уверенность, спокойствие и какую-то странную статность. Будь она в других одеждах, более украшенных и богато сшитых, ее невольно можно было бы принять и за богиню, но отнюдь не за ее красоту. Красоты в ней, впрочем, отчего-то совсем и не было. Непримечательное лицо, карие глаза, обычные губы и тонкий нос… Быть может у самого Локи был подпорчен вкус, однако, смотря на неё он не видел чего-то восхищающего в ее внешности.       Но только ведь смотря на неё он видел явно — внутри у неё было что-то твёрдое, настойчивое. Что-то, что пряталось в складках антрацитового платья, столь несвойственного своим цветом позолоченным стенам дворца. Что-то, что крылось внутри еле заметной венки на шее. Та билась спокойно, ладно, но привлекала к себе много меньше внимания, чем мелкий шрам на виске.       Это было, пожалуй, возмутительно, вот о чем Локи подумал и тут же бросил собственный напряженный взгляд к лицу матери, чтобы мгновенно наткнуться на ее критический взгляд. Пока Лия приседала да кланялась в приветствии, Фригга внимательно оглядывала ее. И пускай ее губы не были придирчиво поджаты, а лицо было расслаблено, по глазам можно было с легкостью отметить, что она явно недовольна.       Служанки всегда были незаметными и тихими помощницами дворца. Их наряды в большинстве своём почти что сливались с золотыми стенами, переливаясь монохромом желтого и песочного цветов, а лица были чрезвычайно разными, но всегда очень ухоженными. По правилам негласного этикета им запрещалось пользоваться магией на глазах у других существ, находящихся при дворе, и нельзя было носить драгоценностей, чтобы не привлекать к себе внимания. Их волосы всегда были закреплены на затылке лентами, длиной же укрывая плечи и пряча шею и так сокрытую дополнительно воротом платья.       И самое важное — выпускаясь из школы в Альфхейме, что славилась своим обучением для прислуги, они обязаны были пройти церемонию очищения. Церемония эта даровала им некоторые запасы магии, небольшие, но достаточные для работы в дворце, и могла излечить все их шрамы и уродства, делая их идеально-обыденными и не примечательными.       Сдержав короткое, неопределимое на переживание хмыканье, он возвращает взгляд к Лие. Та как раз распрямляется и со сдержанной, спокойной улыбкой глядит на них. Фригга только вздыхает и без единого слова вскидывает ладонь — ее негодование с каждым мгновением чувствуется все ярче, настойчивее.       — Я отправила тебя на обучение, чтобы ты приобрела определенные навыки и выучила этикет жизни при дворе. Однако, теперь я даже не уверена, что имеет место испытательный срок… — Фригга, медленным движением собрав пальцы в кулак, складывает ладони спереди, и все-таки поджимает губы. А следом спрашивает требовательно: — Тебе рассказали, как должна выглядеть твоя одежда при дворе?       — Все верно, ваше величество, — Лия улыбается уголками губ и коротко кивает. В ней нет и тени страха или волнения пред явным негодованием царицы-матери, и это должно бы удивлять, но лишь злит. Локи оглядывает ее вновь, быстрым движением глаз, после поднимает их к ее виску. Ему непонятно то чувство, та злость, что раскрывается у него в груди, и весь он замирает в ожидании. Чувство это не забирает его пустоты, не заполняет ее, но неожиданно отвлекает достаточно, чтобы выдержать ещё сколько-то мгновений этого дня. Ещё сколько-то мгновений подле матери, что предала его раньше, чем он научился тосковать по ее любви.       — И тем не менее на выпуске ты выбрала именно это платье в качестве подарка за успехи в обучении… — Фригга кивает коротким движением головы на юбку Лии и ее интонация говорит за себя сама. Пускай платье и не выглядит вопиюще вульгарным, однако, ворот находится ниже, чем стоило бы, да и цвет, не яркий, однотонный с еле заметными, серебристыми переливами на антрацитовой ткани, все же привлекает взгляд. Он, будто нарочно, выбивается из всего золотисто-песочного монохрома дворца. — Известно ли тебе, как подобает носить волосы при дворе?       — Да, выше величество, — Лия кивает вновь, и лишь сейчас Локи отмечает неожиданно для себя: она говорит, но не задаёт вопросов. Эта кротость идет ей, пожалуй, а только ведь врет она, не стесняясь. То и дело бросает ему быстрые, внимательные взгляды. И явно ждёт. Быть может вопроса, быть может того, что он вмешается сам… Локи вмешиваться не собирается. При всем уважении к матери, но ему нет большой разницы, как будет выглядеть его личная фрейлина, как будет плести свои волосы и какую обувь будет носить. Ее ценность, пускай и не понятная все еще ему самому до конца, будет заключаться отнюдь не во всем этом внешнем убранстве.       — И тем не менее, собираясь выезжать, ты заплела волосы именно так, — Фригга продолжает констатировать факты, недовольно качает головой. Злой она все еще не выглядит, но на ее лице, меж чуть хмурых бровей, Локи видится какое-то диковинное разочарование. Он все еще не вмешивается, все еще ждет чего-то, только и сам понять не может, чего именно. Быть может возможности найти цель собственной злости, что пробудил в нем чужой яркий, слишком яркий смех. — Быть может, ты ещё и в мужском седле приехала? Твоя обувь явно к этому располагает.       — Совсем нет, ваше величество. Седло было женское, как и подобает, — Лия качает головой спокойно и даже на месте не перетаптывается от страха быть отосланной прочь со дворца, назад в свой бедняцкий дом, к своей бедняцкой семье. Локи только прищуривается коротко да взгляд отводит прочь от неё, по ходу вновь же спотыкаясь о мелкий шрамик на виске.       Он помнит ее иной. С обколотыми ногтями и дрожащими руками. С невозможностью поднять глаза для прямого зрительного контакта. И со страхом в каждом новом произносимом слове. И кажется именно те изменения, что случились с ней, вызывают в нем злость. Потому что сам он словно бы и не меняется вовсе, он словно бы вовсе не крепнет и боль его совершенно не сходит. Теперь, окромя боли, в нем живет и пустота, явная, уже не скрывающаяся, и кажется, лишь больше тяжести опадает на его плечи из-за этого. Но сколь много тяжести ещё сможет он выдержать?       Локи не знает ответа на этот вопрос. И узнать страшится. Поэтому сбегает взглядом прочь вовсе, куда-то к окнам галерей и уровням Золотого дворца, к придворным прохаживающимся мимо.       — Тогда поясни же мне, отчего все остальное подобающим явно не выглядит? Мне казалось, за столь редкую возможность, стать придворной фрейлиной, принято благодарить, а не пытаться унизить своим видом… — Фригга вздыхает тяжело и шуршит юбками своего платья, когда разворачивается к Локи полубоком. Тот на неё не глядит, все еще мельтеша взглядом меж снующих тут и там слуг да забираясь им куда-то к широким окнам коридоров дворца. И сам явно чувствует, что пытается найти Тора, но только преувеличенно скучающе давит напускной зевок.       Тора, впрочем, в коридорах не находит.       А мать уже глядит на него, желая знать его мнение. Желая услышать от него хоть несколько слов. И Локи рад бы ответить ей, да только Лия неожиданно подает голос, не давая ему и единого шанса. Ей бы не стоило этого делать, определенно не стоило, ведь последний вопрос царицы был явно риторическим. Однако, она говорит:       — Самое важное правило, которое я выучила за прошедшие годы, звучало так, ваше величество, — обернувшись к ней медленным, неторопливы движением, Локи заглядывает ей в глаза. Уверенность в собственном решении, что цветёт там, в этих карих глазах, будто лилии в саду его матери, толкает его в плечо. Не будь Локи так напряжен, он вздрогнул бы даже. И только не вздрагивает ведь, только подбирается в ожидании. Лия выдерживает паузу, дожидается, когда Фригга повернёт к ней голову. И довершает спокойно и лаконично: — Любая фрейлина должна выглядеть и вести себя в соответствии с тем, кто носит имя ее хозяина, в противном случае не имеет права носить она своего титула с гордостью и на уважение к себе претендовать не смеет. Ваше величество.       Лия вновь присаживается в поклоне и опускает голову. Фригга, кажется, теряет дар речи, а мгновением позже уже оборачивается к Локи. И глядит на него почти даже не возмущённо. Только прищуривается колко — этот ее прищур Локи видит краем глаза, пока сам весь концентрируется на стоящей пред ним Лие. Весь ее вид, созданный ею образ, то, как она себя подает и преподносит, вряд ли можно назвать провокацией. Но она действует показательно не иначе, и Локи, пускай все еще чувствуя злобу из-за того, кем она является, вместе с этим понимает с легкостью.       Она вся, то, какой она выбрала стать — самый явный ему комплимент.       И от мысли этой злоба внутри него стихает неожиданно. Вначале замирает, словно бы принюхивается, явно нахватавшись этих звериных повадок у Фенрира, а после сбегает прочь. Ее побег оголяет хрупкость Локи, но вместе с тем будто подсовывает ему кривой, еле крепкий костыль, позволяя опереться. И то, каким он видится другим, льстит ему неистово, чрезвычайно, а вместе с этим дает и надежду — когда-нибудь, быть может, он истинно сможет стать таким на самом деле.       Когда-нибудь, пожалуй, он сможет, и пусть даже в тот миг, когда ощутит себя таковым, будет в миллиардах звёзд мироздания от Асгарда да от Тора, от всего того, что является его настоящим сейчас… Отчего-то Локи чувствует — в тот миг он рассмеется точно, а быть может и расплачется. Только не от боли уже. От облегчения.       В моменте ему хочется улыбнуться тоже — чужому озорству да той нахрапистости, с которой Лия мягко провоцирует саму царицу-мать. Но он не улыбается. Уголок губ вздрагивает, и тут же оказывается замечен чужими карими глазами. Лия глядит на него, ждёт его слов, его реакции и, будто голос летучей мыши, что живут на краю плоскости Асгарда в темных пещерах гор, жаждет с резонировать со всем, что Локи предложит ей. Дрожи уголка его губ становится достаточно, и она сама тут же мелко улыбается да опускает глаза. Головы не склоняет, но прикрывается веки — это явная благодарность, она читает без лишних слов. А сбоку от него уже звучит голос матери, долетая до него настойчивым вопросом:       — Твои проделки, сын мой?       — Ну что ты, мама… Я бы, даже постаравшись, не смог такого выдумать, — с мягко, вновь липкой и умиротворенной, но ничуть не искренней улыбкой, Локи качает головой. Его взгляд нарочно опускается вниз, будто бы тоже преклоняясь пред недовольством царицы. И Фригге остается лишь вздохнуть тяжело, с этим мелким, чувствующимся негодованием.       А Локи все еще не хочется смотреть на неё. Не хочется быть подле неё, не хочется даже слышать ее голоса боле, но дать уважения, — пускай и не понять за что, — он позволяет себе воздать ей. И поэтому остается. А Фригга смягчается неожиданно быстро, вздыхает только коротко. Но все же смягчается, и Локи задумался бы даже, отчего так, есть ли здесь неких подвох, но думать о матери ему не хочется тоже.       И он позволяет себе хотя бы это.       — Хорошо. Пусть будет так. Я дам тебе испытательного срока четыре недели, но решать твою дальнейшую судьбу буду не я. Ее решит мой младший сын, — уже поднимая глаза, Локи видит, как Лия распрямляется сама и ровно, чуть величественно поднимает голову. Внутри него с уходом злости становится тихо и устало, а на запястье теплеет бранново пламя, спрятавшееся в его жилах. Негоднику, как, впрочем, и ему самому, явно пришлось по вкусу то, как Лие удалось обставить свой приезд, то, как она смогла подать себя.       — Благодарю вас, ваше величество, — Лия приседает в поклоне вновь, но Фригга больше на неё не глядит. Лишь Локи бросает чуть прищуренный, цепкий взгляд, а следом из-за спины царицы раздаёт голос той самой служанки, что получала от неё указания долгие мгновения назад. Голос, что слишком сильно напоминает Локи о Сигюн.       Только заслышав его вновь, он оборачивается коротким движением, конечно же, заботясь о том, чтобы движение это не выглядело подозрительно, но не видит ни черных волос, ни ярких, горящих какой-то силой, глубинной, трепещущей, глаз. Ему остается лишь голос, и в своём желании найти хоть что-то привычное, хоть что-то родное, родное по-настоящему, что могло бы поддержать его помимо того иллюзорного, эфемерного костыля из странных чувств, что остались в нем после ухода злости, он не находит ничего.       Откликающаяся на зов Фригга уходит прочь и не прощается. Ее величественная спина и прямо поднятая голова оказываются пред взглядом Локи — он мгновенно отводит глаза, а после и отворачивается. Отворачивается, чтобы только наткнуться взглядом на Лию: она стоит напротив все еще и ждёт его. Его самого, его слов или его взгляда — не имеет различий.       Она ждёт.       — Прогуляемся? — отловив лишь мгновение для себя, чтобы только решить, что делать дальше со своей новой подданной, Локи указывается в сторону главных дверей, ведущих в Золотой дворец. Лия тут же благодарно кивает ему, а после делает первый шаг. Ткань ее антрацитового платья переливается серебром в свете солнечных лучей. Свои руки она укладывает у живота, но этот жест, принадлежащий явно царице-матери, сейчас кажется взятым отнюдь не у неё. И Локи цепляется, цепляется глазами за эту и каждую другую мелочь, вглядывается, разглядывается их, ведь это всяк лучше, чем отстранённость и новое жестокое столкновение с собственными чувствами. Поэтому он цепляется.       Лия ровняется с ним, но под локоть, который Локи ей не предлагает, его не берет. Они поднимаются по ступеням, проходят во дворец. И слов не находится — у него не находится ни единого слова, пускай и должен он расспросить ее, чему она обучилась, на что способна, какое жалование желает получать и… И что-то, пожалуй, ещё. Но что именно Локи не знает. Он старается изо всех сил со спокойным выражением на лице и преувеличенной расслабленностью тела вытолкнуть на кончик языка хоть пару слов, но те противятся, не желают и закапываются лишь глубже в сознание. Они преодолевают не один коридор в тишине да размеренном шаге, когда Локи уже почти готов сдаться. И именно в этот миг Лия говорит неожиданно:       — Так странно ощущать это место после пяти лет отсутствия… — она поднимает руку в желании коротким, спокойным движением обвести пространство вокруг, оконную галерею и весь коридор, ждущий их впереди, а после таинственно усмехается на уголок губ. И бросив Локи короткий взгляд, тут же находящий для себя ответ его глаз, добавляет: — Пожалуй, это вызывает во мне жуткое смятение. Для вас, для моей семьи я отсутствовала лишь несколько долгих месяцев, в то время как моя жизнь преодолела один из важных ее кусочков… Чрезвычайно незаметно.       Локи лишь коротким движением удивления вскидывает бровь, а после отводит свой взгляд. И гадать совершенно бессмысленно, пыталась ли она спасти его, начав разговор самостоятельно, или это произошло невольно, однако, так и так в нем появляется мелкая благодарность к ней. И поэтому он только качает головой коротко, не осудительно, без какой-то явной эмоции, а следом говорит:       — Мне знакомо это чувство… Как будто жизнь, оставшаяся здесь, только и ждала, что твоего возвращение, — заведя руки за спину, он распрямляет плечи, лишь сейчас замечая, что до этого сутулился, и вдыхает поглубже. Лия тихо смеется, неожиданно свободная в том, чтобы отвечать на его слова столь большой наглостью, а после вносит ясность:       — Ох, что вы, ваше высочество! Я не столь амбициозна и уверена даже, что меня здесь, в Золотом дворце, никто совершенно не ждал. Если бы мне передали, что вы позабыли о вашем предложении, я бы и не удивилась вовсе, ведь у вас есть дела, что много важнее моего возвращения, — она все еще посмеивается, головой качает, а Локи вновь глядит на неё. Чуть прищуривается, ожидая, когда же злость появится вновь, а только ведь та и не появляется, не возвращается. Он говорит:       — Ты говоришь, что не амбициозна, но ты согласилась отправиться на обучение и прислуживать мне. И по возвращении ты ведёшь себя так, как отнюдь не подобает обычной служанке, — неожиданно остановившись на новом шаге, Локи разворачивается к Лие лицом. Та замирает тоже, но перепуганной его речью не выглядит. Сам Локи, впрочем, пугать ее и не стремится, говорит спокойно, лишь фактами оперируя. Только глядит внимательно, с легким прищуром и в попытке понять что-то неуловимое, что-то, что прячется за всем ее видом, за всем этим явным комплиментом ему самому. — Отчего-то я даже могу сказать, что ты прекрасно осознаёшь, что с таким поведением не найти тебе подруг среди других служанок. И если то верно, если я прав… Почему?       Лия вздыхает мягко, спокойно, а после отводит глаза в сторону. Она явно задумчива или быть может сомневается в сохранности своих слов, ведь то и дело мимо них проскальзывает незаметная прислуга и иные придворные проходят мимо. Локи обращает на это внимание, тут же находит взглядом широкий, удобный подоконник у другой стены коридора. Он уже тянется словом, чтобы предложить им присесть, но Лия опережает ее, указывает в ту же сторону и предлагает сама. Локи соглашается мелким кивком, пропускает ее вперед. А сам оглядывается быстрым движением, уж точно не в желании найти кого-то определенного на одном из концов коридора.       Хотя, впрочем, никого и не находит.       На запястье только чувствует тепло — Бранн предлагает, но не настаивает, лишь предлагает полететь да поискать. Локи лишь мысленно отказывается. И присаживается на подоконник полубоком.       — Моя семья живет крайне бедно… — она складывает ладони на коленях, но в руках ее нет того беспокойства, что мечется в шорохе юбки само собой. Локи опускает взгляд к ее пальцам, к аккуратным ногтям, а после вновь вскидывает к этому дурному шраму у виска. И только губы поджимает, пока Лия вздыхает задумчиво. — Вы, впрочем, знаете об этом, я рассказывала вам это в прошлую нашу встречу. И они, их благополучие и все с ними связанное является причиной моего согласия, но все же и есть нечто другое… Нечто не менее значимое, — она говорит негромко, ладно, и Локи позволяет себе заслушаться. Его взгляд убегает куда-то к горизонту, куда-то в сторону Диких земель, что прячутся на самом-самом его краю. Выбрав себе мгновения молчания и испив их до дна, Лия говорит: — Раньше моя работа во дворце заключалась в помощи служанкам самого низкого статуса. Меня не наделяли магией, правила объясняли по ходу работы и на шее моей всегда был надет медальон с камнем гагата, чтобы никто не мог увидеть меня. Большую часть времени я проводила бегая по коридорам и разнося различные поручения от одних служанок другим, но, когда моя помощь требовалась в кухне, мне удавалось и посидеть… — Локи вглядывается в линию горизонта и отчего-то ему хочется вздохнуть. В разуме его нет и единой мысли о том, к чему ведёт чужой монолог, но он и не торопит его: своими словами Лия умело отвлекает его от всего, что было привычно его жизни всегда. От матери, от отца, от Тора и от обязательства, что объявилось прошлым летом, мгновенно став еле выносимым для него. Лия вздыхает сама, будто бы за него, мягким движением рук разглаживает ткань своей юбки. Откуда-то из-за угла мимолетно доносится запах свежей выпечки, но тут же сбегает, перепуганный не слишком холодным зимним ветерком. — Служанки не ведают о политике, те, что по младше да необученны, не разбираются в экономике и историю тоже знают плохо. Но и они, и старшие девы всегда с радостью придумывают, собирают да разносят ядовитые сплетни. Они всегда с восторгом обсуждают одежды придворных дам, старшего принца, приближенных к нему воинов и гостей дворца. И вас они, конечно же, чрезвычайно любят обсуждать тоже, ваше высочество…       Локи медленным движением переводит свой взгляд от горизонта к Лие, и та уже глядит в ответ. Спокойно да без какого-то странного, противоречивого чувства. Того, что она принесёт ему удивительный, сумасбродный слух, Локи не боится — знает прекрасно, что его здесь не любят и не полюбят никогда, как показал опыт прошлых жизней. Лия же его мысли опровергать не собирается и говорит неожиданно спокойно и честно:       — Они не любят вас. Мне помнится… То было летом точно. Близ Мидсумара, кажется… Мне помнится, я была в кухне и занималась чем-то, когда разговор начался сам собой… Они говорили о вас разные слова, и я по сей день, столько лет спустя, все еще помню, как их слова тогда возмутили меня. Они, кажется, были недовольны тем, сколь ценны вы для альвов, но сколь глупо они выглядели тогда в своём недовольстве… — Лия держит его взгляд своим несколько мгновений, пока говорит, и говорит, и говорит, а Локи отчего-то не чувствует боли. И замечает это даже, чуть хмурится. Чужая любовь к сплетням ощущается ныне настолько незначительной среди всех сложностей его жизни, что будто и не трогает его вовсе. А Лия все продолжает, продолжает и продолжает, выводя нить своей мысли странным, замысловатым узором. Локи не видит его полностью пока что, но кажется ещё миг и она позволит ему отступить на шаг, чтобы он разглядел весь рисунок. — Ваша етунская кровь и ваше обличье асов делают вас уникальным. Ваша сила, ваш ум… Вы не стремитесь выделиться, но все равно выделяетесь, потому что вы тот, кто вы есть. И вы спрашиваете меня почему, — неожиданно она улыбается мягко, смешливо, а после качает головой. И расправляется плечи. Локи вновь уводит свой взгляд прочь, к горизонту. Он притворяется, что что-то именно там, в какой-то единой точке пространства, занимает его внимание чрезвычайно сильно. Лия продолжает: — Я не обладаю амбициями и никогда не стремилась обрести состояние, но мой отец всегда говорил мне, что лишь держась подле тех, кто умнее и сильнее меня, я смогу вырасти, я смогу обучиться чему-то. Особенно ярко я поняла это в тот самый миг, в кухне, когда сказала этим пустоголовым девам о том, что альвы умны и раз они видят ваш потенциал, значит их внимание стоит учитывать… Что ж, меня подняли на смех и лишь добавили работы. А после вы выбрали меня, отправили на обучение и теперь спрашиваете меня…       Лия вздыхает под конец, поднимается на ноги, а Локи не встаёт. Лишь взгляд к ней переводит, смотрит внимательно, собрано. И острая, резвая мысль пронзает его: когда-то в том летнем месяце он выбрал ее случайно, не обдумав и единого раза своё решение, и не мог бы он даже представить, сколь важным это решение окажется. Сколь важной окажется сама Лия, сколь крепкой внутри и мягкой снаружи. Все уродство ее страха пред придворным людом, все ее отсутствие манер да сотни мелких недочетов в одежде, все это было бессмысленно и чрезвычайно мало пред единым фактом ума, что зародился ещё задолго даже начала ее работы в Золотом дворце. Тот ум, что взрастили в ней бедняцкие улочки Золотого города и ее жизнь за пределами золотых стен.       И эта самая острая, резвая мысль, что пронзает его, приносит ему нечто плотное, твёрдое, важное, пронизанное тембром голоса Одина и тёплым-тёплым солнечным светом. Один говорит:       — Каждое твое решение верно, — и пусть слова его несут больше могущества да власти, чем мягкости, Локи слышит иное, более важное. Он слышит будто бы наяву, что во власти принимать благодатные, важные решения. Что он достаточно умён для этого, достаточно силён и храбр. Вот что слышит он, а в следующее мгновение Лия говорит:       — Потому что вы тот, кто вы есть, ваше высочество, — и приседает в поклоне, вместе с этим опуская и голову. Ее юбка шуршит, и нет ни в едином ее движении попытки выслужиться, заполучить его доверие или симпатию. Она лишь рассказывает свою историю и достигает крайней точки. Локи кивает, поднимается тоже, а после говорит:       — Хорошо, — ему нечего ответить ей и нет в нем и единого слова в собственную защиту от сотен сплетен, коими пронизан дворец. Эти слова, лишние ныне, пустозвонные, ему сейчас не нужны уж точно, и поэтому он говорит иные, направленные в темное, растерянное, но словно бы более плотное теперь будущее: — Я хочу показать тебе свои покои и посмотреть, чему тебя обучили. Завтра я отправляюсь в Альвхейм, поэтому тебе выпадет честь собрать мне сундук и прочую мелочевку. Пойдём.       Указав в нужную сторону, Локи переводит взгляд следом за собственной рукой. И мгновенно видит Тора, как раз выходящего из-за ближайшего угла коридора. Тот оглядывается, пробегается взглядом по головам немногочисленных придворных, что есть в коридоре, а после оборачивается… Локи глядит лишь на него и поэтому видит, как на мгновение появившееся выражение расслабленной, мягкой радости сменяется суровостью быстро поджатых губ. Тор замечает Лию, так и стоящую подле Локи, приосанивается, будто перед битвой, коротким движением сжимает руку в кулак.       — Брат! — окликнув его, даже не машет, только на каждом новом шаге пятки сапог вбивает в пол. У него явная, настойчивая аллергия на любых особ, когда те оказываются подле Локи и с ним наедине, и это должно бы Локи смешить уж точно. И правда смешит, лишь на долю мгновения, а следом он вспоминает то, сколь задумчив был Тор в кузне вчерашним днём. Веселье мгновенно сходит, как и не было.       Тор подступает к ним стремительно, и отвечать ему Локи не торопится. У Тора явно есть дело, важное дело, и быть может оно заключается в том, чтобы выставить некие новые определенные требования к его, Локи, существованию, — пускай отчего-то именно этого Локи от него и не ждёт в моменте, — а быть может Тора за зад вновь куснула эта жгучая ревность, но лучше бы уж у него было реальное дело. Дело, не касающееся его сердечных терзаний.       Потому что разбираться с этим сейчас — то ещё неудобство. И пускай Лия выглядит умной да ладной, претенциозной, а все же Локи косится на неё мимолетом, когда Тору до них остается лишь шаг. Девушка, — которой Локи мысленно так и не может дать звание ни служанки, ни фрейлины, не может просто определиться, — в этот миг как раз приседает в поклоне. И говорит:       — Доброго дня, ваше величество! — и Тор спотыкается за мгновение на последнем шаге, а Локи еле удерживает себя, чтобы рот не открыть в крайней степени удивления. Пара придворных дам, что проходят мимо, почти в ужасе оборачиваются к ним, и мгновение, слишком долгое, растянувшееся будто нарочно под ничуть не суетливыми руками Лии, завершается быстрым, но совершенно не взволнованным: — Ох, прошу прощения! Ваше высочество.       Она выпрямляется легким движением, вскидывает к Тору глаза и вновь приседает, извиняясь. Локи все же позволяет себе коротким движением вскинуть бровь, когда видит: в глазах Лии нет и единой тени вины. Вины, что должна быть там определенно точно, ведь этикет да знание титулов придворных — основа нахождения при любом дворе. И пускай давно уже прошли времена, когда Фригга отсылала из дворца прочь служанок, случайно путавших ее собственный титул, однако, и по сейчас день таких бедолаг ждало непростое наказание.       Потому что вертикаль статусов всегда была хорошим оружием, стоило ей попасть в умелые руки.       Перебросив взгляд к Тору, Локи возвращает на лицо выражение беспристрастности, но замечает, как старший приосанивается, голову выше поднимает. Выражение его лица становится серьезнее, и был бы хвост, вот о чем Локи думает, так Тор точно бы его распушил. От этой мысли ему уже действительно хочется рассмеяться. Уголок губ Локи сам собой вздрагивает, Тор откликается коротким:       — Все в порядке, — и все еще глядит на Лию с озлобленным, пусть и чуть меньше теперь, переживанием. Следом он все же переводит свой взгляд к Локи, прищуривается цепко, внимательно. И лишь после, так и не найдя взглядом ничего, что его успокоило бы, говорит быстро да коротко: — Завтра выезжаем с рассветом. Возьми вещей на две недели.       — Ещё что-то? — Локи откликается мгновенно, чуть голову на бок склоняет и сам чувствует: провоцирует. Провоцирует только бы Тор открылся, пускай сейчас момент и не удачный, а так ведь лучше, чем иначе, чем с этими резкими жестами и злобой, расцветающей на глубине зрачка да имеющей возможность растянуться на бесконечность. Тор только вдыхает глубже, ноздри раздувает обозленно и дергает головой. Он откликается уже разворачиваясь:       — Ничего.       Его ответ буквально жаждет ударить Локи. Тот прикрывает глаза и мысленно уворачивается. Уворачивается да убирает с пути торова гнева единую мысль о том, что тот скрывает, не давая снести ее прочь чужому переживанию. Тор устремляется прочь, и солнечные зайчики скачут по стенам, отражаясь от металла его доспехов, а плащ, алый, яркий, развевается за спиной. Распахнув глаза, Локи следующим движением глядит на Лию. И бросает негромкое:       — А ты умна…       И в его словах звучит его личное, явное восхищение. Лия только прикрывает глаза с мелким кивком да улыбается уголками губ, и ничего не отвечает. Потратив ещё несколько мгновений на то, чтобы всмотреться в неё, Локи все же продолжает собственный путь. Мысль о том, сколь осторожно и настойчиво Лия смогла коснуться чужого эго, огладить его, ненавязчиво, сопровождает его до самых покоев.       Уже на входе в знакомые, только вряд ли родные двери он одномоментно вспоминает о защите и поэтому входит первым. Ладонь тут же тянется к стене, единое прикосновение снимает все рунные вязи, прекращая их действие, а следом по стенам пробегает явная дрожь. Они проходят внутрь. Лия почти сразу спрашивает его:       — Могу ли я изучить содержимое ваших шкафов и касаться ваших вещей?       Локи кивает. После оглядывается и сам, но в его покоях нет ничего, что ему действительно стоило бы спрятать да скрыть от чужих глаз. А тайны хранимые ковром, — единственным, что, пожалуй, стоило бы спрятать, — расстилающимся у его ног, раскрыть новой гостье не удастся, даже если она чрезвычайно сильно постарается.       — Да, можешь провести уборку. Если соберёшься что-то выбрасывать, прежде спроси меня, в остальном можешь распоряжаться этим пространством, как считаешь нужным, — отступив в сторону, Локи подходит к своему рабочему столу и усаживается на его край. Руки сами собой сплетаются на груди, а взгляд его возвращается к Лие. Та кивает, принимается оглядываться неторопливо. Она изучает взглядом полки застекленных шкафов, проходится им по стенам, задевает потухший давно камин, кресло, дубовый стол и пергаменты, на нем разложенные. Локи она отчего-то обходит по касательной, хмыкает коротко какой-то собственной мысли. И вновь вернувшись взглядом к шкафам, отступает ко входной двери.       — Не могли бы вы, пожалуйста, отойти ко мне, либо к дверному проходу, ведущему в следующую комнату. Мне нужно вымести пыль прочь, — коротким движением встряхнув руками, Лия перебирает кончиками пальцев воздух, и Локи покоряется ее просьбе, распрямляется. Он отходит к двери, ведущей в спальню, раскрывает ее, замирает в дверном проёме. Стоит только ему сойти с ковра, как кончики пальцев Лии освещаются золотом, полупрозрачные гардины у окна расходятся прочь, ковер приподнимается над полом.       Следом раскрываются стеклянные дверцы шкафов, а вещи, лежащие на тех полках, что ими не закрыты, приподнимаются сами собой. Локи лишь мельком пробегается взглядом по происходящему, но почти сразу переводит его к Лие вновь, в который раз только за сегодняшний день. Она выглядит сосредоточенной, но нет и тени сомнения на ее лице. Кончики ее пальцев обращаются с магией словно давно уже привыкшие к ней, в сосредоточенности нет и единой толики тяжести, непосильности. Коротким, резким движением ладоней она взбивает ковер, поднимает всю пыль с полок и поверхностей в его кабинете, а после, мизинцем и средним пальцев левой руки удерживая ее в воздухе, опускает все вещи на места. Затем уже выпускает всю пыль прочь, в окно.       Только в эти мгновения Локи понимает, насколько он запустил свои покои. Ковер, явно ставший ярче и насыщенней в своих цветах альфхеймского нагорья, равнины и озёра, самую малость режет ему глаз. Но словами он так и не откликается. Лишь пропускает Лию в свою спальню, и стоит ей переступить порог, спокойно и уверенно, как Локи настигает со спины ладная мысль: не служанка все же, именно что фрейлина. Быть может помощница? Когда-нибудь в будущем.       Сейчас же она, его личная, первая фрейлина, проходит в его спальню, придирчиво оглядывает ее. Локи так и остается в дверях, на проем плечом опирается. К сознанию уже ластится мысль послать все-таки Бранна на поиски, только вот не на поиски Тора.       На поиски Фенрира.       Долго мысль эта не задерживается. Пока Лия распахивает легкими движениями рук его шкафы, Локи обращает мысль в действие и отсылает Бранна огненной птицей на поиски волчонка. Тот уже явно загулял, выпущенный им на свободу ещё до разговоров с матерью, и сейчас было самое время ему вернуться. Чтобы познакомиться со своей новой подругой, обнюхать ее так же придирчиво, как сама Лия осматривала его, Локи, покои, а после все-таки подружиться.       — Вам стоит связаться с портным для снятия мерок, ваше высочество, — уже выслав всю пыль из его спальни прочь, Лия неторопливо вытягивает из его шкафа одну вешалку за другой и осматривает его одежду. Почти вся она, за редким исключением, отправляется в ту кучу на полу, что явно претендует на выброс, но Локи только следит глазами, не обороняя слов. Ему интересно сколь далеко простирается эта ее уверенность, почти граничащая с наглостью. Лия говорит: — Большая часть вашей одежды знатно поизносилась, хотя заметно, что вы хорошо о ней заботитесь. Однако, мне кажется, особе вашего положения не престало ходить и в таких вещах. Я знаю несколько хороших мастеров в Золотом городе и в Альфхейме, если вам угодно мое предложение, — бросив на пол очередную тряпку, — кажется, в этот раз это одни из его любимых брюк, — Лия оборачивается к нему, поднимает глаза к его лицу. Она ждёт ответа, явно ждет его, а Локи только усмехается без выражения. Но ответа не дает, вместо этого задавая вопрос:       — И что же ты предлагаешь заменить? — заведя ногу за ногу, он чувствует короткий, быстрый импульс на опустевшем запястье. Это Бранн нашел Фенрира, а значит вскоре они оба объявятся. Но до того момента время ещё есть, торопиться совсем некуда. И поэтому он не торопится.       — Четыре пары новых брюк, несколько рубах и камзолов, новые церемониальные одежды, пара костюмов для празднеств. Я подметила, что вы носите в карманах камзола клинки, но в других ваших вещах таких карманов нет… Они важны? — Лия быстрым движением руки загибается пальцы, чуть прищуривается под конец задумчиво. И возвращает ему вопрос назад, пускай и иной, не похожий на вопрос самого Локи. Ее проницательность да внимательность неожиданно заставляют его усмехнуться вновь и качнуть головой согласно.       — Да. Это важный для меня подарок. Но мне привычнее носить оружие в сапогах, — правда рвётся на кончик языка сама, и Локи отпускает ее, а сам только внимательно глядит на реакцию. Во всех мирах хороших кузнецов, — тех, что достойны ковать именно для него, — не столь много. Это либо лучшие из гномов, либо Тор и третьего не дано совершенно. Только вот Лия об этом не задумывается и вовсе. Она не выстраивает цепочку, только бы догадаться да вырвать из него тайну безмолвно и насильно. Лишь кивает понятливо. Откликается:       — Поняла. Тогда ещё несколько новых пар сапог в дополнение. Также нужны новые шкуры и, пожалуй, постельное белье. Ах да, ремешки для волос… Или ленты? Я видела пару раз раньше, что вы любите плести себе косы. Лент не замечала, но, думаю, тут важно уточнить, — отвернувшись вновь, она тянется за новой вещью к шкафу. И все продолжает, продолжает говорить. Ее голос заполняет пространство его покоев и не вызывает раздражения. Быть может оно и должно быть, а только недоверия не чувствуется. Локи не может сказать, насколько Лия безопасна для него на самом деле, но пока что она выглядит очень верной. И ее голос…       Он все же чрезвычайно привык к одиноким стенам своей спальни и кабинета. Первой, кто ступил в его покои за долгое время, была Бейла, и ее шаг был для него открытием, праздником, восхитительнейшим уроком. Следом за Бейлой через время вошёл Фенрир и задержался, остался здесь насовсем. Теперь шорох его когтей по каменным плитам пола был слышен утрами и вечерами, иногда он скулили и всегда был где-то рядом, тёплый да пушистый. Локи не заметил его прихода, отчего-то совершенно не обратил на него внимания, и, быть может, именно оттого, что Фенрир не говорил.       Лия говорила. Она перебирала его вещи, делая пространство вокруг себя менее одиноким и более плотным. В этой его плотности было необычайно спокойно. И, как бы Локи ни желал отвернуться пред самим собой, спокойствие это касалось и его самого.       — Ремешки. Кожаные, разной длины, — потянувшись в сторону, Локи становится ровно, но сплетенных на груди рук не убирает. Лия откликается кивком головы, так и не оборачиваясь к нему. А Локи медлит, медлит, прежде чем вынести в пространство меж ними мысль, что появляется в его голове сама собой. И все-таки говорит через мгновения: — Ты поедешь завтра со мной в Альфхейм. Оправляемся с рассветом. Нужно ли тебе что-то?       Замерев на середине движения, Лия так и оставляет новую, не тронутую вещь в шкафу, а после оборачивается. Она выглядит лишь малостью своей удивленно, — все-таки поездка куда-либо вместе с хозяином это важный шаг для неё, — но кивает. И почти сразу отвечает:       — Мне бы хотелось, чтобы вы заказали мне в Альфхейме бисера и бусин. Я люблю вышивать, — ее голос звучит спокойно и благодарно, а Локи только кивает, не выдавая своего удивления. Она могла бы, пожалуй, попросить у него платья, украшения, что только взбрело бы ей в голову. Могла бы попросить большее жалование, которое им ещё предстояло обсудить. И не попросила, но вряд ли из страха. На мгновения, правда, Локи задумался о нем, об этом дурном страхе его новой фрейлины, но почти сразу ту мысль вымело из его головы. Лия сказала: — И я бы хотела, чтобы вы отпустили меня, когда я закончу с уборкой и соберу ваши сундуки. Я соскучилась по семье.       И у Локи, задумчивого и спокойного, для неё не нашлось внутри и единого чувства, коим он мог бы оправдать собственный ей отказ. Поэтому он кивнул. И согласился. ~~~^~~~       Новым утром Локи просыпается незадолго до рассвета. Непроглядная, вязкая тьма шуршит для него дыханием Фенрира, улёгшегося в его ногах поверх всех шкур, и тихим, случайным ветром — тот залетает откуда-то с балкона, проносится сквозь купальню и пытается втиснуться в щель меж полом да дверью. Этот ветер, неприметный почти что, совершенно безобидный, холодит ему кончик носа своим зимним дыханием. Локи только вдыхает его поглубже, утягивает внутрь себя, и его собственный холод, что живет у него под кожей с рождения, откликается легким довольством.       Это довольство самому Локи отнюдь непонятно.       Потянувшись ладонью к лицу, он потирает глаза парой пальцев, трёт переносицу. А после тянется рукой в сторону штор, и те отсвечивают ему зеленью его магии приветсвуя в новом дне. Они рады ему, пожалуй, как рад и звучно зевающий волчонок, но сам Локи радости отчего-то совершенно не чувствует. Весь прошедший вечер он провёл у камина читая одну из тех книг, что читал уже когда-то.       В ней не было абсолютно ничего примечательного, но она прекрасно уместилась в том отрезке его времени, что расположился меж приходом Лии в его покои и отходом ко сну.       Она прекрасно укрыла непроницаемостью собственных страниц всю его боль, что была обращена к матери. К Тору. К себе самому. И быть может к отцу? Крайнее суждение было неуживчивым ныне в его сознании. А последнее воспоминание об отце… Сколь заботливым и мягким он был. Каждый раз вновь возвращаясь к этому мгновению прошлого, Локи чувствовал ледяной ком в горле и спертость дыхания. Ему хотелось бы разрыдаться, только он не мог понять отчего.       И, впрочем, пытаться понять не старался.       Быть может все дело было в упущенном времени? Только ведь время то, важное, пронизанное отцовским благословением и трепетной, нежной мудростью, не могло быть упущено им: Один растерял контроль над собой ещё задолго до его зарождения. И все, что выпало на долю Локи, так это пожинать плоды этой потери. Только единая глупая мысль из прошлого все неслась и неслась за ним, не давая ему права от себя убежать.       Весь его мир мог быть иным.       Если бы только Один не растерял тот важнейший баланс… Но виноват ли он был — немыслимая в своей безответственности идея. Эту новую, последнюю и окончательную их жизнь, вела за собой правда, начерченная его детской, дрожащей рукой. И раз уж она, придя да распахнув двери с ноги, обнажила нутро Одина, можно ли было его винить?       Или стоило Локи винить себя самого?       Ответа на этот вопрос он не знал. И слишком боялся узнать. Даже пусть отец и сказал ему, что он силён, что он может выдержать больше их всех, Локи не был в этом столь же уверен.       Как мог он выдержать идею о том, что самолично, из собственной, жадности, глупости, ревности и жестокости отобрал у себя возможное счастье? Ведь все началось именно тогда, в тот миг, когда Тор пал в самой первой жизни.       Все началось именно тогда. И начал это сам Локи.       Дождавшись пока гардины распахнутся да впустят в его покои предрассветный сумрак, он откидывает край простыни в сторону. И с шорохом часть шкур тут же съезжает на пол. Лия сказала вчера, что их должно давно уже заменить.       — Особе вашего уровне не пристало спать в столь заброшенных покоях, младший принц, — вот что она добавила под конец, уже вытянув из шкафа все его вещи, спокойно и обстоятельно осмотрев каждую ткань, каждую штанину и все исподнее. Ей стоило бы смутиться, как и любой другой деве ее возраста, только вот смущения в ней отчего-то совершенно не было. Задумчиво поджимая губы да перебирая его вещи, она была чрезвычайно собрана. В ее глазах, за которыми Локи следил в особенности отчего-то, поблескивали серьезные, чёткие мысли: казалось, она с ходу дополняла уже набросанный список того, что нужно заказать у портного.       Вероятно, именно так и было. И самого Локи это наводило лишь на единую мысль: он, кажется, чрезвычайно мало знал о девах.       Правда, не то чтобы ему хотелось это упущение восполнять.       На губах все еще было призрачное ощущение свершившегося в чужой кузнице поцелуя. И даже имея способности бардов, не смог бы Локи объяснить, рассказать и спеть, насколько же ему было сладко в тот миг. Время, казалось, замерло и все невзгоды остановились тоже в своём суматошном беге, в своём желании настичь его и покарать. Остался лишь он, единый, цельный, ничуть не пустой, а напротив него был Тор… Разъяренный, неистовый, шквальным ветром новой, жестокой бури он рвал и метал на арене тренировочного зала, пока залитые кровью ярости глаза его были устремлены во все стороны, и в них читалось лишь единое, лишь самое важное — он желал возмездия. Желал возмездия и ревел громоподобным голосом:       — Они предали все, что было дорого мне, и ты говоришь мне терпеть?!       Утянув ноги в сторону края постели, Локи садится и тут же валится назад на спину, под натиском радостного, черношерстого зверя, что кидается ему на грудь и принимается вылизывать его лицо. Он потявкивает, просит ласки, и Локи не может сдержаться — улыбка сама лезет ему на губы, тянет их уголки вверх. А под пальцами уже оказывается мягкая шерсть, и пускай он изогнулся причудливой закорючкой, пускай Фенрир уже совершенно не тот болезный, облезлый и легкий на подъем щенок, Локи все равно гладит его по бокам, почёсывает за ушами. Только слов вымолвить не может, и единого на язык не соскакивает.       Будто чувствуя это, будто бы чувствуя все его терзания последних дней и все его тяжести, Фенрир только подпрыгивает у него на груди задорно. Локи не удается сдержать резкого вдоха, а следом волчонок принимается кататься прямо по нему. И все тявкает, тявкает, тявкает… Локи фыркает смешливо, забывая о выбитом из лёгких воздухе через мгновение. И отчего-то вспоминает о том, что в момент своей смерти вожак йотунхеймской стаи теряет свое магическое право голоса. То переходит новому вожаку, самому крепкому, стойкому и сильному.       Эта мысль, пожалуй, первая приятная за последние дни. Пускай в ней и много мечтаний, много иллюзии, а только Локи все равно позволяет ей обосноваться в своём суматошном сознании. По крайней мере той ее части, в которой приручённый им зверь неожиданно обретает свой голос. Этому, конечно же, не бывать, а все же Локи жмурится на один глаз, под радостным натиском пушистого тайфуна, что катается по нему да постели то и дело случайно залепляя хвостом ему по бокам, и позволяет себе подумать.       Что бы Фенрир мог сказать ему?       На этот вопрос ответа у него, впрочем, не находится тоже.       — Ну, всё… Всё, слышишь… — вдохнув поглубже, Локи пытается обхватить чернявую морду ладонями. Ком в горле першит, ютится недовольно, и интонация выходит сиплой, будто на грани рыдания. А Фенрир только пастью его ладонь хватает. И так замирает, в безболезненной, но явно важной хватке. Он глядит на Локи своими разноцветными глазами, моргает быстрым движением, чтобы только следом бухнуться ему на живот крестцом.       Будто бы не желая никуда-никуда его выпускать из кровати.       — Сегодня большой день. Нас ждет большой путь… — потянувшись свободной рукой к чужим ушам, Локи почёсывает меж ними. И брови его сами собой изгибаются в страдании от мимолетной мысли о том, чем этой большой путь, начавшийся отнюдь не с его пробуждением даже, должен будет завершиться. Быстрым движением головы отогнав ее, эту жестокую мысль, полную скорби по Илве, Локи все-таки садится кое-как, неуклюжим движением. Фенрир опрокидывается на спину, чтобы тут же перевернуться, подскочить и спрыгнуть с постели. Похоже, идея о путешествии ему очень нравится.       А самому Локи все еще до противной чесотки внутри не нравится думать о Торе, и все же он думает. Поднимается с постели, потягивается медленным движением, а после направляется к шкафу. Кончики пальцев сами собой тянутся к белью, оттягивают резинку вниз и на новом шаге то само собой соскальзывает по его бёдрам. Оно остается где-то посреди его спальни, мгновенно привлекая внимание Фенрира, а сам Локи замирает пред зеркалом. Этот утренний ритуал им не любим и вряд ли когда-нибудь будет, но он — будто дань непонятного чувства, отнюдь не являющегося уважением, да к тому же не ясно кому. Прикрыв глаза, — чтобы только не видеть, не глядеть, как все его будто бы настоящее, возрожденное асами, поглощает йотунская синева, — Локи вдыхает поглубже.       А за спиной у него затихает мгновенно восторженное волчье тявканье.       Фенрир видит. И замолкает. Локи распахивает веки — вот он весь, какой есть. Налитые не божественной кровью, яростью и жестокостью глаза создания, что было рождено разрушать все вокруг своим холодом. Инеистая кожа отливает синевой, каждый его кусочек, каждая его часть обращается ледяным гигантом. И пускай в нем не добавляется роста, а мышцы не нарастают, он все равно внушает страх.       Он был для этого рождён.       — Ты всё ещё здесь… — еле раскрыв рот, Локи шепчет почти неслышно. Его губы еле двигаются, а ладонь сама собой опускается где-то у диафрагмы. Собственное прикосновение не вызывается боли, лишь откликается мягкой прохладой. А на зеркальной глади уже виднеется напряженный, заинтересованный Фенрир, что глядит на него своими большими разноцветными глазами. Каждое новое предыдущее утро Локи вначале выносил его прочь и спать с собой старался не позволять, выделив ему широкий лежак у камина да подле своего рабочего стола в кабинете. Но новая ночь была отнюдь не такой же, как предыдущие. Бранн был взволнован всеми его думами, то и дело нагревая его запястье, Фенрир скулил, не желая оставлять его одного. Они чувствовали, точно чувствовали всю его боль, обращённую к матери.       Локи чувствовал ее тоже, пускай чувствовать и не желал. И поэтому позволил волчонку остаться в своей постели. Сейчас тот подступал неторопливо, но твёрдыми, упёртыми лапами перебирал ковёр. Он принюхивался, то и дело будто бы пригибаясь к полу и пытаясь понять, нужно ли ему защищаться. Локи не мог угадать, был ли он узнан — он смотрел лишь в отражение, замеревший, каменный.       Никому и никогда не показывал он этой своей стороны, а только ведь то было ложью. Тор видел его таким. Тор видел его дважды. И после Железного леса, и там, в Йотунхейме. О собственном срыве, оставшемся где-то среди снегов и словно бы на краю миров, вспоминать сейчас было странно, но будто бы правильно. Они грызлись тогда, будто псы, каждым словом, и мог ли Локи предугадать, что в единый момент просто доверится? Что согласится на Тора и его дурные, взбалмошные предложения?       Это было немыслимо. Но чрезвычайно сладко. Тор, что тот же Медведь, буйный, разгневанный, жаждал пролить крови да побольше, и вся сладость была лишь в едином — он желал пролить кровь тех, кто Локи обидел.       И никогда не желал Локи сдаваться на его милость, но в тот миг, в то самое мгновение, когда услышал его рёв, его жестокий голос полный страдания и злобы, Локи ощутил слишком явно: он пал. Он был покорён. И даже мысля границей сознания о том, что то могло быть с легкостью ложью, он не мог уже отвернуться. В движениях Тора была сила и ярость, и, пожалуй, именно им Локи мог доверять, не доверяя при этом Тору.       Потому что гнев его, гнев Громовержца, всегда был честен.       Необуздан. Жесток. Но чрезвычайно честен.       Локи засматривается в отражение взглядом, что теряет свою четкость где-то там, в воспоминаниях не столь давнего прошлого, и вздрагивает слишком резко, крупно, когда Фенрир, радостно тявкнув, принимается ластиться к его голени. Он трется о синюю кожу головой, касается ее ушами. Отстраниться Локи просто не успевает, так и замерев, поражено, а следом понимает слишком быстро — Фенрир не ранится об него. Его шерсть не покрывается изморозью, кожа не исходит обморожением язв, а глаза его, его яркие, разноцветные глаза, переполняются восторгом.       — Ох… А ты такой же чудной, как я, да? — присев на корточки, Локи медленно тянется ладонью к его ушам. И страх, мелкий, почти незначительный, дергает где-то в груди. Ладонь Локи замирает к нескольких мгновениях от чёрной, шерстяной морды, и лишь ради того, чтобы Фенрир тут же ткнулся сам ему под пальцы. — Надо же…       Чувствуя под пальцами шерсть, Локи делает прикосновение более ощутимым и шепчет поражённо. А Фенрир все ластится, ластится к его рукам. И Локи прикрывает глаза с колкой, быстрой улыбкой. Когда раскрывает их — синевы нет, как и не было. Она сошла будто сама собой.       Поднявшись назад на ноги, он направляется в купальню. Фенрир топочет следом, и стоит только двери открыться пред ним, как тут же уносится на балкон. Он жаждет встретить рассвет быть может, но в Локи нет уверенности в этом. Проводив волчонка взглядом, он набирает себе ванну, выискивает на полке пару бутылочек с ароматным маслом, а после погружается в горячие воды. Ему стоило бы задуматься о том, чтобы собрать свои вещи, но во вчерашнем своем приходе к нему в покои Лия уже успела сделать это сама, в дополнение да с его разрешения упаковав в сундук его костяную флейту да купленное у Андвари оружие и браслет для Бейлы. Ещё ему стоило бы подумать о завтраке, а только есть отчего-то совсем не хотелось. Да и каждое его возможное дело, физическое, плотное казалось сейчас несущественным, совершенно не важным.       Его разум был покорён страданием.       А его дух… Локи не чувствовал, что дух его сломлен, пускай внутри и гремела пустота, а у ледяной глыбы его сердца ощущалась тяжесть. Весь его дух ныне был обращён к Тору. Локи влекло и тянуло назад, в тот самый миг в кузнице — он до отвратительного не мог прекратить возвращаться к тому мгновению мыслями. Доверие, уже зарождающееся и крепнущее, обвивающее его изнутри и ранящее шипами искусных, красивейших роз, пугало его самого до самых глубин. Пугало то, как просто и с какой теплотой Тор принял правду о собственной, самой первой смерти. Пугало то, как настойчив он был в своих устремлениях.       Локи не думал мимолетно уже больше даже о том, чтобы просто возлечь с ним в постель и насытить чужое жадное до побед нутро, и сколь немыслимо это было, сколь сумасбродно! Он истинно начал всерьёз воспринимать не просто действия Тора — его всего!       И это верно должно было навлечь на них обоих беду в единый момент… Потому что Один все еще жил и здравствовал. Потому что Тору было суждено умереть. И потому что сам Локи, сколь бы силён по мнению отца ни был, не мог уже, воспринимая Тора всерьёз, сдерживать свои собственные порывы. У него и раньше то были с этим явные сложности. А ныне… Теперь все, казалось, стало чрезвычайно хрупким.       На ванну уходит не столь много времени. Локи вымывает голову, вымывается весь чуть ли не до скрипа кожи, а после выбирается из утопленной в пол черного мрамора купели. Фенрир к нему не бежит, обустроившись на балконе и глядя на небо, светлеющее, приобретающее чудные цвета рассвета.       Близится новый день. И Локи не знает, что чувствует в его преддверии. Только губы мелко колет напоминанием.       Тор оказывается может быть чрезвычайно нежен.       И Локи жаждал бы, наверное, никогда это знание не обрести. А только обретя его, был уж слишком искренне доволен. ~~~^~~~       — Она поедет с нами? — Тор бросает хмурый взгляд на негромко переговаривающуюся с конюхом Лию и еле удерживается, чтобы не скривиться. Локи только бровь коротко вскидывает, в притворном удивлении, и переводит к нему взгляд.       Тор выглядит хмурым, вот какую истину Локи может констатировать с точностью. Он выглядел хмурым вчера, когда разыскал его, Локи, в дворцовом коридоре, он был таковым и за день до этого. И Локи с радостью бы соврал себе, что к нему чужие переживания не имели ни малейшего отношения, а только ведь это было не правдой. Не видя Тора пред своими глазами, он ещё мог загнать мелкое, кусачее напряжение куда-то вглубь себя, но стоило тому объявиться, как напряжение самого Локи объявлялось тоже на переднем плане всех его мыслей.       Априори Тор не был созданием, что могло бы глобально обдумывать определенные переживания. Тор был бушующим, диким зверем и вместе с этим был чрезвычайно хорошим стратегом да тактиком. Он был воином, что выражал свой гнев в битве, а радость свою распространял вовне громогласным, бархатным смехом.       Но он не был философом все же — Локи был уверен в этом настолько же, насколько был уверен и в том, что это путешествие будет для него чрезвычайно непростым. И от этого хмурость Тора вызывала лишь больше опасений. У него на лице было буквально написано шебутными, каплющими с пера чернилами о том терзании, что жило в нем. Имени у этого терзания не было и можно было гадать до края мироздания, жаль только гадать было совершенно не на чем.       Тор просто был хмур.       А Локи, по странной, дурной привычке, будто вытянутой из своего главного кошмара, что преследовал его последние метки, откликался на любое мельчайшее изменения в его состоянии. И сам понять не мог теперь уже: из страха пред Тором или из страха за самого Тора.       — Тебя что-то смущает? — отмерев лишь через пару мгновений собственных раздумий, Локи так и глядит в глаза Тору. Тот в ответ не смотрит, поправляет уздечку меж челюстей своего коня и хмурится только крепче. Конь самого Локи, заскучав за текущие мгновения, тянется к его рукам губами в попытке отобрать все удерживаемое Локи яблоко. Тот ему этого, конечно же, не позволяет, отводит ладонь в сторону. И следом тянет вторую, меж пальцев которой зажат короткий, острый нож.       — Вся прислуга Золотого дворца принадлежит матери. Не думаю, что будет хорошей идеей брать с собой столь пронырливый и непроверенный хвост, — Тор опускает быстрый взгляд к рукам Локи, — тот как раз отрезает кусок яблока для своего коня, — а после вновь смотрит на Лию. И голос понижает так, что интонация его почти тонет в раздающемся вновь девичьем смехе. Он звучит почти натурально, почти искренне, и по лицу Тора видно — он не чувствует лжи.       Сам же Локи видит ее, даже не приглядываясь. Слышит ее, чувствует. Лия лжёт собственным смехом и каждой своей интонацией, легкой, непосредственной и влекущей, арканя всеми ими мальчишку конюха, что острейшим гарпуном.       И это определенно почва для беспокойства, не иначе. Только Локи ничуть не волнуется: эта дева обрекла себя на верность ему. И она об этом прекрасно знает.       — Её отбирал я лично. К Фригге она не имеет отношения. И Фригге не подчиняется, — Локи поджимает губы, опускает глаза к собственным пальцам. Хруст разрезаемого яблока почти не слышен на фоне недовольного фырканья его собственного коня. Только сок, прохладный, сладкий марает нож да стекает ему на пальцы. Перебросив яблоко в ту ладонь, где уже находится нож, Локи укладывает отрезанный кусочек на освободившуюся и тянется ею к коню.       А Тор весь замирает. Он уже оседлал своего коня и отчего медлит, не давая отмашки на их выезд, понять невозможно. Локи старается не гадать, только лишь всматривается в него. И в тот миг, когда Тор поднимает к нему глаза, напряженный лишь крепче, окаменевший, Локи поднимает голову тоже. Они встречаются взглядами. И Тор говорит, еле сдерживаясь, чтобы не плеваться словами обвинительно:       — И какими же методами, скажи мне на милость, ты, не разбирающейся в прислуге вовсе, выбирал для себя служанку? — его глаза, не голубые вовсе, скорее насыщенно синие, будто вечернее, предгрозовое небо, прищуриваются, а сам он весь распрямляется и делает шаг вперёд. Локи только по-змеиному хитро улыбается на уголок губ, а после склоняет голову на бок. Отступать ему некуда, за спиной стенка стойла, но и Тор совсем не дурень, чтобы устраивать столь нелепую провокацию.       Ревнивец явно, но не дурень уж точно.       Нагло хмыкнув, Локи еле сдерживается, чтобы не прокомментировать эту собственную мысль. Все то, что их окружает уже долгие не годы даже, целые метки, теперь кажется более реальным, более явным, и он заставляет себя попридержать язык за зубами. А все же не удерживается от этого хитрого выражения, в котором меняется его лицо. Руки сами собой перекладывают нож, скармливают коню все оставшееся яблоко. Тор глядит и медленно, глубоко вдыхает. Его явно нервирует то, что он остается без ответа.       — По наитию, брат. Как говорят: куда глаз падет, то и выберу… Мой вот упал, — Локи жмет плечом, а после отступает в сторону и разворачивается в намерении уйти. Мельком он, конечно же, замечает, как у Тора меняется выражение лица, как поджимается нитка губ, уперто, почти что гневно. И все равно направляется в другую часть конюшни, чтобы оставить нож у бочки с яблоками да обтереть руки.       Далеко ему, правда, уйти не удается. Тор дергается вперёд рывком, хватает Локи за запястье, и нет в его хватке мягкости, нет и единой ноты странного благоговения, что сопровождало его, кажется, когда-то давно, а только ведь все последнее время. Его пальцы дергают Локи за руку назад, сжимаются вокруг запястья почти железной хваткой.       — Не смей играть со мной! — отпустив голос до шелестящего, разъяренного шепота, Тор замирает разве что в шаге от Локи и глядит лишь ему в глаза. В его интонации сквозит явный, жестокий надрыв, у виска вздувается напряженная венка.       — Какие игры, братец… Ничего же не происходит, верно? — дернув рукой резким движением, Локи заставляет Тора отпустить его, не столько самим движением, сколько взглядом, пожалуй, и откликается с легким, еле ощутимым вызовом. Идти в лобовую атаку ему не с руки да, впрочем, и не привычно это для всей его сути, поэтому Локи делает так, как привык. Он гордо вскидывает голову, уже видя, как Тор весь морщится, явно понимая о чем идёт речь, и головой дергает, будто желая отмахнуться, а после все-таки идёт туда, куда направлялся. Только за спину себе бросает быстрое: — Лия, мы выезжаем.       Тор не останавливает его больше. Локи возвращает на место нож, обтирает влажные, сладкие от сока и конской слюны пальцы о какую-то тряпицу, а после свистом подзывает Фенрира, что все это время резвился снаружи, на пастбище. Он верно пытался гонять лошадей или может желал поиграть с ними, а только добиться чего-то от гордых скакунов у него так и не вышло — это явно читается на его морде и во взгляде его живых, подвижных глаз.       Оседлав своих лошадей, они выезжают. Лия смешливо, убедительно радостно машет на прощание конюху, но стоит им только отъехать достаточно далеко, как выражение ее лица теряет всю свою мечтательность. Локи глядит на неё, — уж лучше на неё, чем на Тора, что едет хмуро по другую руку от него, — и только вздыхает со странным переживанием, что невозможно облечь в слова. Эта энергия, эта плотность самого образа Лии больше не злит его, как было прошлым днём, а вызывает лишь непонятное, но очень четкое чувство.       Локи чувствует, но не может дать ему имени.       А Тор, явно видя его взгляд, резким движением ног хлопает коня по бокам и устремляется галопом вперёд по полю, в сторону Бивреста. Локи слышит это, слышит, как Фенрир, — решив, видимо, что это игра в догонялки, — несется за старшим следом, но все же им в след не оборачивается. Вместо него оборачивается Лия. Она провожает Тора задумчивым, чуть прищуренным взглядом. Не проходит и пары мгновений, как она спрашивает негромко:       — Нужно ли мне распустить какие-либо сплетни в Альфхеймском дворце, ваше высочество? — а следом оборачивается к Локи. Сегодня ее волосы собраны в высокий хвост, и этот мелкий, розовой кожи шрамик у неё на виске вновь виднеется отчетливо. Локи бросает ему лишь взгляд, не сразу даже отлавливая обращённых к нему слов. Когда-нибудь он спросит у неё, точно спросит, как только подберёт слова. Не осуждающие, не надменные, а лишь заинтересованные: отчего она не прячет столь наглого, столь явно для любой прислуги отличия от иных дев.       Сейчас же он только поджимает губы, переводит взгляд к ее карим глазам. И головой качает, возвращаясь мыслью к заданному ею вопросу. Политические сплетни пока что не интересуют его да к тому же, прежде чем выпускать их во вне, их вначале нужно выдумать да грамотно продумать. Сплетни же иного толка… Мимолетная, быстрая мысль о том, чтобы лишь малостью заставить Тора понервничать, вызывает у Локи колкую улыбку. Он отвечает чуть погодя, переведя взгляд к горизонту — где-то там развевается алый плащ старшего, уносящегося прочь.       — Расскажи им, что я собираюсь свататься в скором времени… Быть может собираюсь… — обернувшись назад к Лие, он видит ее понятливый кивок. И добавляет уже не так задумчиво: — Можешь украсить эту ложь, как пожелаешь. Но в пределах разумного.       — Это может вызвать…определённый общественный резонанс, ваше высочество, — Лия задумчиво прикусывает нижнюю губу изнутри и переводит свой взгляд вперёд. Она явно глядит Тору вслед и нет и единого сомнения: говорит именно о нем. Что ж. Локи не планировал и планировать, впрочем, не собирался рассказывать ей хоть о чем-либо, что пряталось в недрах ледяной глыбы его сердца. А все же ему знатно льстила, что она догадалась достаточно быстро: это явно вновь напоминало ему о том, что его случайный выбор оправдал себя даже более чем.       — На это я и рассчитываю, — усмехнувшись коротко, Локи устремляет свой взгляд Тору вслед, а после привстает в седле. И позволяет коню перейти в галоп. Где-то там, за пределами плоскости Асгарда, раскрывается мироздание, и он срывается вперёд, в своё новое, столь важное путешествие. И пускай нет у него и единой мысли о том, как будет он иссушать Илву да забирать у неё всю кровь, что нужна ему для платы, которую должен он воздать норнам за помощь. И пускай нет у него и единой идеи, что тревожит Тора, что делает его столь хмурым и напряженным. И пускай он не имеет и единого понятия, чем обернётся для него не завтрашний даже, сегодняшний день.       А все же он устремляется вперёд. В страшное, темное, но ныне отчего-то более плотное будущее. ~~•~~