Глубокие воды

Декабрь, 2015 Должно быть, в жизни каждого человека бывает такой момент, когда он останавливается и спрашивает себя, куда идет. Камиджо понимал, что рано или поздно и с ним случится нечто подобное, однако думал, что подведение итогов — удел людей куда более преклонного возраста. Он ошибся. Возможно, виной всему стали слишком частые размышления и многочисленные воспоминания, которые в последнее время душили его по ночам. Поначалу Камиджо считал причиной их возникновения предстоящий концерт, из-за которого нервничал, и который сам по себе являлся своеобразной чертой, экзаменом, чтобы понять самому, сколько он уже сделал и чему научился. Позже Камиджо уже не был в этом уверен, да и искать причину перестал. «Я все делаю не так», — в определенный момент поймал себя на мысли он. Потом поправил себя же, что не все — Юджи был доволен собой как музыкантом, пускай достичь желанного совершенства и не мог. А вот в остальном, просто как человек, в личных отношениях с другими людьми, он порой здорово ошибался и поступал не так, как следовало. Вывод был в чем-то неожиданным — Юджи казалось, что мало кто приходит к подобному, большинство до последнего отстаивает свою правоту. Но в определенный момент он как будто вдруг увидел себя со стороны. Себя и Маю, которого оставил, но не смог забыть. Себя и Юичи, которого никак не мог отпустить. Себя и Кайто, которого умышленно привязал к себе, но так и не принял. Любой человек хочет казаться лучше, чем он есть, даже перед самим собой. Сначала Камиджо возмутился и долго мысленно повторял, что Зин сам во всем виноват, что Юджи едва ли не ногами его пинал, пускай и в переносном значении, а тот не желал уходить. А позже не без горечи признал, что если бы в свое время он действительно пожелал все прекратить, ни самого Зина, ни его никому не нужного чувства в жизни Юджи так и не появилось бы. Исправить ничего уже было нельзя, обратного пути не существовало, что бы по этому поводу не думали другие. Камиджо ловил себя на понимании, что и не хочет ничего менять — все сложилось, как сложилось. Для Кайто эта история станет уроком, для него самого тоже, быть может, даже куда большим и серьезным. А потраченного впустую времени не бывает — Юджи всегда в это верил. В каждой истории должна быть поставлена точка. В свое время именно так они поступили с Маю, внесли ясность, осознали оба, что все закончено. Жасмин ушел слишком неожиданно и быстро, а вот попрощаться с Кайто Юджи еще мог. Именно поэтому он позвонил ему, заранее не подготовившись и не подобрав слов, спонтанно и надеясь на обстоятельства. Сложно было предсказать, как тот поведет себя, а значит, и планировать ничего не имело смысла. Слушая в трубке длинные гудки, Юджи легко воображал, как Кайто смотрит на мобильный, не верит глазам и потому не отвечает. Как в его душе все переворачивается, и он хочет ущипнуть себя, потому что точно знает — Юджи Камиджо никогда в жизни на него больше не посмотрит и уж тем более не станет звонить. Сам Юджи понимал, что, вероятно, это просто его воображение, телефон может лежать в другой комнате, или Кайто просто идет по улице и за шумом машин не слышит вызов. Однако почему-то его растерянный образ никак не шел из головы. Наконец после десятого или даже пятнадцатого гудка в трубке щелкнуло, и Кайто помолчал несколько долгих секунд, прежде чем произнес: — Юджи? — Здравствуй, — ответил Камиджо и удивился, до чего непривычно мягко звучит его собственный голос. Повисшее молчание никак нельзя было назвать приятным или уютным. Камиджо казалось, что от напряжения трубка раскаляется в его пальцах — от волнения и беспокойства Кайто, которое волнами исходило от него, и Юджи мог почувствовать это даже через расстояние. При этом в его душе разливалось непривычное спокойствие. Может, потому что впервые за долгое время он поступал правильно. — Прости. Долго не брал трубку, потому что думал, что ты случайно набрал, — через некоторое время признался Кайто. — Я так и подумал, — Камиджо зачем-то кивнул, как будто собеседник мог его видеть. И чтобы больше не провисала тишина, он сразу добавил: — Нам надо встретиться, Кай… Резко замолчав, осекшись, Камиджо вдруг слишком ярко вспомнил, каким было лицо этого человека, когда он грубо рявкнул ему «И хватит меня так называть». Действительно, хватит. На том конце послышался тяжелый вздох. Юджи снова представил, как Зин нервно взлохматил свои волосы, неосознанно, и даже не заметил этого. Странно было понимать, что этот парень, которого Камиджо ни во что не ставил, был так ему знаком, до поразительных мелочей, которые можно знать лишь о самых близких и дорогих. Иногда люди незаметно прорастают друг в друга, пускают корни, сами того не желая и не замечая. Понять это после того, как все закончилось, часто больно и страшно. Юджи подумал лишь о том, что сейчас получает по заслугам. — Извини, — пробормотал Зин. — Это просто очень неожиданно. Камиджо и так понимал, что тот не ломается и не держит эффектную паузу. Он был действительно ошеломлен и растерян. — Куда мне приехать? Все-таки что-то изменилось. Камиджо не видел его совсем недолго, но Зин был уже вовсе не тем отчаявшимся и отчаянным парнем, готовым на все, страдающим от того, что его гордость топчут, и при этом разъедаемый невзаимным и острым чувством. Сейчас он говорил строго и по делу. Пускай произнесена была лишь пара фраз, непонятным образом Юджи все равно чувствовал это. — Никуда. Я сам к тебе приеду, — решил он. — Тебе сейчас удобно? Теперь в трубке послышался нервный смешок, который не выражал ни веселья, ни радости. Наверно, Зин окончательно утвердился в подозрении, что спит и видит сон. — Да, я сейчас дома. И мне удобно, — ответил он. Голос звучал чуть выше, чем обычно. — Хорошо, тогда пришли мне адрес. Не уверен, что он у меня где-то записан. — Он совершенно точно у тебя не записан, — вздохнул Зин. — Жду тебя. После этих слов в трубке воцарилась тишина, и Юджи с полминуты гипнотизировал ее взглядом, прежде чем телефон завибрировал входящим сообщением. Час был поздним, водителя Камиджо давно отпустил, потому пришлось ловить такси. Только теперь он подумал, что за все время даже не поинтересовался, куда именно перебрался Зин, какая у него квартира и вообще как ему живется в новом доме. Горевать не имело смысла — точно так же Камиджо не задавался десятками других вопросов и не интересовался, чем живет и дышит человек с ним рядом. Однако, называя адрес таксисту, он почему-то почувствовал укол сожаления. «Все могло быть иначе», — мелькнула непрошеная мысль, но Юджи запретил себе ее развивать. Дом, в котором Зин теперь снимал квартиру, был обыкновенной аккуратной многоэтажкой. Юджи отстраненно отметил, что сам всегда избегал безликих улиц, когда, выглянув в окно, видишь лишь каменные джунгли, бетонные стены и, если очень повезет, клочок голубого неба где-то в вышине. Зин подобной щепетильностью явно не страдал. Да и подобное жилье должно было стоить недорого. Волнение, тревожно бьющееся где-то в самой глубине, под сердцем, Юджи старательно игнорировал. У него было важное дело, он должен был сделать то, что следовало сделать уже давно, а значит, не время поддаваться эмоциям и сомнениям. В конце концов, не покусает же Зин его. В ожидании лифта Юджи вдруг вспомнилась где-то услышанная фраза, что сложнее всего человеку простить того, кого он сам обидел. Наверное, эти слова были применимы и к нему, и к Зину в равной степени. Когда он вышел на площадку, дверь в нужную квартиру была уже приоткрыта, и Зин топтался на пороге, исподлобья глядя на Камиджо. Его взгляд не был затравленным или встревоженным, скорее, по лицу читалось, что парень напряженно ждал, а чего именно — не знал и сам. — Привет, — губы Камиджо дрогнули в улыбке, откровенно фальшивой, потому что в эту минуту меньше всего хотелось улыбаться. Внутри трепетала до звона натянутая струна. Как пациенты больниц глушат боль анестетиками, так и Камиджо глушил внутренний мандраж напускным спокойствием. От этого ни боль, ни мандраж никуда не девались, но появлялась возможность на время о них забыть. Юджи только теперь с большим запозданием понял, что действительно очень волновался. Зин отступил от двери, молча пропуская его в квартиру. Пока Камиджо разувался, он успел отметить, что квартира была самой обыкновенной, заурядной, как и весь дом. Вряд ли Зин что-то поменял здесь после того, как заехал. Из прихожей была видна часть кухни-студии и дверь в следующую комнату — очевидно, спальню. Смотреть прямо на гостя у Зина не получалось, он опустил голову и, когда Юджи справился с одеждой, махнул рукой: — Ну, прошу. Несколько его длинных светлых прядей выбились из неаккуратного хвоста. Камиджо отметил, что одет был Зин просто, по-домашнему, и действительно толком не причесан, как будто не ждал гостей. Возможно, он до последнего не верил, что Камиджо действительно придет. — Странно так, — вдруг сказал Зин, все так же стоя спиной и глядя в окно, будто увидел на улице что-то интересное. — Я столько раз представлял себе, как ты окажешься у меня дома. Но почему-то никогда не думал, что это будет вот так. Тяжелое гнетущее чувство медленно поднялось и тут же обрушилось на Юджи после этих слов Зина. Потому что он понял, что тот сейчас начнет извиняться и казнить себя за то, что, по-хорошему, стоит забыть и не вспоминать. — Ты ни в чем не виноват, — подумав, начал Камиджо, внутренне поежившись от вопиющей избитости этой фразы. И судя по тому, как едва слышно хмыкнул Зин, он был того же мнения. — Виноват, еще как, — сказал он, все-таки оборачиваясь, открыто и честно ловя его взгляд. — Стоило сразу понять, что дать все то, чего мне так хотелось, ты не можешь. Это не прозвучало резко или обидно, но Камиджо мгновенно ощутил холод вдоль хребта. Никто не мог упрекнуть его в том, что он мало отдается чувствам, решительно никто. Чаще всего это наоборот было проблемой. Но сейчас, неожиданно осознав, что по отношению к Зину он действительно намеренно выстраивал стену равнодушия, Юджи вдруг мучительно захотелось переубедить его, объяснить, что на самом деле все совсем не так. «А как?..» — мелькнул в сознании ненужный вопрос, оставшийся без ответа. Зин спокойно смотрел на него, сунув руки в карманы потрепанных, явно домашних джинсов, и казалось, никаких больше слов не ждал. — Я совершил подлость, сказав тебе то, что сказал. И за это мне стыдно, — тихо произнес он, глядя в глаза. Раньше, еще даже минувшим летом, когда Юджи казалось, что он изучил этого человека до последних мелочей, Зин бы такого не сказал ни за что и так не смотрел бы. В нем произошла какая-то глубокая удивительная перемена, случившаяся явно не от хорошей жизни и не от позитивных событий, но неожиданно ему это очень шло. Делало взрослее. Подсознательно Камиджо ждал упреков и обвинений, в глубине души осознавая, что все они справедливы, и меньше всего думал, что наткнется на вот такой спокойный взгляд, отдающий даже какой-то теплотой. Как мог Зин так на него смотреть после всего? — Я не дал тебе ни единого шанса, — сказал вдруг Юджи, хотя совсем не собирался такое говорить. Шагнув ближе и взяв Зина за локти, он притянул его к себе, борясь с непонятно откуда взявшимся желанием обнять. Обнять как раньше, когда Кайто вздрагивал от его прикосновений, когда дрожал от ярости, бешено ревнуя, или когда порывисто сам подавался, урывая короткие и слишком долгожданные ласки. Память об этом услужливо подсказывала Камиджо, что сейчас, раз уж пришел сам и впервые пытается вести себя по-человечески, стоит сдержаться и не скатываться до подлых манипуляций. Но Зин неожиданно сам обвил его руками за пояс и обнял — так легко, будто ему это ничего не стоило. Только по тому, как старательно он прятал глаза, Камиджо понял, что на самом деле это было едва ли не самое сложное, на что тот сейчас решился. — Я так долго не хотел ничего понимать, — выдохнул он, уткнувшись лбом Юджи в плечо, чуть покачав головой. — Думал, что если буду настаивать, буду всегда рядом, то рано или поздно ты поймешь, что… Не дав ему договорить, Камиджо порывисто сжал его в ответных объятиях, закрыв глаза и приказав себе не думать. Вообще ни о чем не думать. Хотя бы несколько мгновений. Мгновения тянулись слишком медленно, но, как и всему на свете, им в итоге пришел конец. Зин сам осторожно высвободился, уверенно, но нехотя, и сел на диван, избегая смотреть куда-либо, кроме как себе под ноги. — Нечестно по отношению в первую очередь к самому себе размениваться на того, кто не любит тебя, — произнес Камиджо, медленно опускаясь рядом. — В тебе очень много достойного любви, и ты заслужил, чтобы у тебя был кто-то, кто все это оценит. Будь ситуаций иной, точнее, будь она такой, к какой они оба привыкли, Юджи непременно снова подумал бы, что говорит с Зином, как с несмышленым ребенком. И самое ужасное, что тот бы понял, и его бы это задело. Любого нормального человека задело бы подобное отношение, особенно от того, к кому что-то испытываешь. Но сейчас слова дались легко, Камиджо даже не подумал, что звучат они как-то неправильно. Потому что говорил от всего сердца, впервые — вот так. И впервые именно этому человеку. — Нет во мне ничего достойного, — почти упрямо мотнул головой Зин, неосознанно скребя ногтями джинсовую ткань штанов на коленке. — По крайней мере, для тебя точно нет, иначе бы ты… Он пожал плечами, словно не желая заканчивать фразу. А Юджи все смотрел на его пальцы, припоминая, сколько раз уже видел этот машинальный жест, выдающий волнение. И спрашивал себя, отчего так хорошо его запомнил. — Как человек ты гораздо лучше, чем я. Ты добрее и великодушнее. Честнее. И, наверное, во много раз проще, а это очень ценное качество, — протянув руку, Камиджо осторожно взял Зина за запястье, заставляя унять нервное царапанье собственной штанины, и слегка улыбнулся. — Я правда очень хочу, чтобы ты встретил кого-то, кто будет ценить и любить тебя за все это. За то, какой ты. И для кого-то ты станешь целым миром, поверь, это удивительное чувство, ни на что на свете нельзя его променять. Ни на какие другие мелочные страсти и увлечения. — Ты не был увлечением, — тут же возразил Зин, вскинув голову. — Я сейчас не хочу говорить о себе. Я говорю о тебе. — Мы никогда не говорили обо мне. Это было чистой правдой. Странно и непонятно, как вообще эти отношения могли протянуть так долго, пользуясь подпиткой исключительно с одной стороны. Раньше, еще лет десять назад, Камиджо непременно решил бы, что все дело в истинном чувстве, задумался бы над тем, кто еще любил его вот так искренне и беззаветно, и в конечном итоге непременно ответил бы на это. А дальше как знать, во что в итоге это могло превратиться, но точно перестало бы быть унизительной односторонней одержимостью. Потому что всему на свете требуется выход, даже когда кажется, что чувств кого-то одного хватит на двоих. Они почти никогда не говорили о каких-то обыденных вещах, Камиджо не трудился даже делать вид, что его интересует жизнь Зина, да она и не интересовала. Возможно, гораздо хуже создавать видимость заинтересованности, но сейчас, с позиции всего произошедшего, Юджи не хотелось себя оправдывать. Он вел себя с Зином как последняя скотина, как законченный эгоист, а за такое рано или поздно прилетает расплата, пусть даже номинальная. — Не хочу, чтобы у меня был какой-то другой человек, — донеслись до его сознания слова Зина, и Камиджо совершенно не удивился. — Ты не чувствуешь ничего особенного ко мне, я знаю, но мне не хочется думать ни о ком другом. Даже… потенциально возможном. — Я не могу тебя заставить и не могу запретить, — отозвался Юджи со всей откровенностью, слабо улыбнувшись, ловя чужой пристальный взгляд. — Но и мучить тебя, как раньше, тоже не буду. Тебе действительно стоит поискать любовь в другом месте, я вряд ли способен еще на что-то. Собственные слова почему-то болезненно царапнули что-то в душе. Камиджо не был дураком и давно понял, что Зин ему чаще всего был необходим как зеркало, в котором еще могли отразиться невероятные по красоте эмоции и страсти. Эмоции, которые сам Юджи или запретил себе испытывать, или разучился. Зин был идеальным зеркалом, в котором порой Камиджо так четко видел себя, что это было то ли пугающе прекрасно, то ли отвратительно. — Если будешь повторять себе, что больше не способен на что-то — рано или поздно сам в это поверишь, — после некоторой паузы задумчиво сказал Зин. — Хотя я считаю иначе. Можно твердить что угодно и сколько угодно, реальность от этого останется прежней. И белое будет белым, даже если убеждать себя, что оно давно черное. Аналогия была слишком простая и топорная, но сейчас и не хотелось изысков. Камиджо вдруг понял, насколько же сильно он устал. Устал от потребности прятаться, скрывать что-то, постоянно показываться только той стороной, в которой уверен, которая безупречна. Вышло так, что слабым и уязвимым он смог позволить себе предстать только перед Хизаки, и было ли это потому, что тот стал в его жизни особенным человеком, или дело было в том, что Камиджо все еще его любил — он сам не знал. Зин не мог знать и подавно, но почему-то, глядя на него, возникала мысль, что ему-то как раз все известно. И как такое могло быть — непонятно. — Ты знаешь, я… ужасный хозяин, — неожиданно усмехнувшись, Зин поднялся с дивана. — Даже не предложил тебе кофе. Или чай? Хотя еще у меня есть сок и минералка. Камиджо ничего особенно не хотелось, он вообще уже мог спокойно уходить, ведь сказал все, что хотел. Но, глядя снизу вверх, не торопясь вставать следом, все же улыбнулся в ответ. — Чай. Кофе — это только во время работы, Зин-кун. Впервые со времен того судьбоносного эфира назвав его так, Юджи испытал странное чувство, что все происходящее до этого было с кем-то другим. Не с ними. Было бы здорово, будь это так на самом деле, но Зин, внимательно глядя, только едва заметно мотнул головой. — Кайто. Для тебя, — тихо сказал он и вышел из комнаты. Камиджо остался в одиночестве. У него было предостаточно времени осмотреться и попытаться составить какое-то мнение о новых открывшихся ему так поздно гранях личности Зина, хотя бы исходя из того, как он устроился в новом доме, но делать этого не хотелось. Юджи вполне очевидно отдавал себе отчет, что испытывает к Зину что угодно, но только не равнодушие. Отвечая на вопрос Хизаки, он не соврал, но сам себе ни на что больше отвечать не хотел. Будет и в самом деле лучше, если Кайто встретит кого-то, кто будет ценить и любить его так, как он того заслуживает. Выйдя на небольшую кухню, он застал его за завариванием чая и прислонился боком к стене, наблюдая за неторопливыми и завораживающими движениями рук. — Ты очень красивый. Я говорил?.. — едва слышно спросил Юджи, чувствуя смутное дежавю. Кажется, подобное у них уже было. Зин поднял голову, слегка улыбнувшись. Но улыбка эта была не столько застенчивая, сколько горькая. — Говорил. Но, наверное, мало быть красивым, чтобы значить что-то для тебя? — Может, я того не заслуживаю. — Заслуживаешь. Больше он не сказал ни слова, в молчании разлив чай по чашкам. Аромат был сладковатый и пряный, Камиджо никогда не разбирался в хорошем чае, но этот был ничего. Пожалуй, даже очень ничего. Он знал, конечно, что визит этот и этот разговор вот так просто ничего не изменят, что Зин не исчезнет с горизонта — ведь это было бы вообще проблематично — и отношения своего не изменит. Но главное было сделано и конец всему положен, даже если оба они еще этого не осознали. Возможно, со временем Кайто устанет стучать в закрытую дверь, а может, разозлится и перестанет это делать назло, либо его накроет апатия, а потом неизбежно придет равнодушие и покой. И тогда, оглядевшись вокруг, он точно заметил кого-то, для кого подобные усилия не будут пустым звуком, как глухое эхо под куполом пустого концертного зала. Камиджо очень хотел, чтобы это было так. Первым, что он испытал, проснувшись в день концерта, было чувство дежавю. Открыв глаза, Юджи около минуты просто лежал и смотрел в потолок, и его не покидало странное ощущение, что нечто подобное уже происходило. Сон моментально как рукой сняло, глубоко в груди что-то дрожало от волнения, и это было даже немного досадно — столько лет на сцене, а перед важным мероприятием все равно не удается сохранять выдержку. На кухне было еще сумрачно, небо за окном посветлело, но солнце не успело подняться над домами и залить город своим светом. Разглядывая банку с кофе и уже по третьему разу бесцельно перечитывая название на этикетке, Камиджо вдруг понял, почему чувствует себя так некомфортно — даже неестественно некомфортно. Нечто подобное происходило с ним несколько лет назад, когда Versailles давали свой последний концерт. Осознав это, он, не удержавшись, усмехнулся и призвал себя к здравомыслию. Ничего общего между тем временем, когда от сдерживаемого отчаяния хотелось орать, и долгожданным, действительно желанным юбилейным концертом не было. Сегодня Юджи праздновал — отмечал важную для себя дату и должен был радоваться. Но почему-то пресловутой радости не было и в помине. Поймав себя на том, что как зеркальное отражения самого себя из прошлого повторяет те же движения, заваривая кофе и глядя в окно, он со стуком поставил чашку на стол и мысленно выругался, чтобы тут же отправиться в ванную. Ощущение торжества упорно не появлялось, наоборот — в голову пришла вовсе унылая мысль, что уже через несколько часов, меньше чем через сутки, он будет свободен. Словно шел на каторгу, а не на праздник. И без того не слишком хорошее настроение стремительно портилось. Апофеозом для Юджи стала мысль, что этот концерт не нужен ему вовсе — куда проще было бы просто сделать вид, что ничего не происходит, и двадцатилетие пропустить, как любую другую годовщину. После этого он приказал себе собраться и выбросить дурное из головы. Все уже сделано, и лайв состоится в любом случае, это всего лишь вопрос времени. И времени оставалось все меньше, стрелки часов упорно тикали. «В конце концов, это нормально», — думал Камиджо, глядя на проносящиеся за стеклом автомобиля виды, знакомые до оскомины. Переживают же люди перед выпускными экзаменами в университете или перед свадьбой, хотя события это радостные и никто не заставлял на них подписываться. Такие рассуждения ему самому казались какими-то пустыми. Ни учиться в университете, ни жениться ему не приходилось, и думать о чем-то подобном теперь было вовсе нелепо. У служебного входа в концертный зал Камиджо попытался изобразить самое благодушное выражение лица, на какое был способен, и решительно толкнул дверь. Общий ажиотаж и эмоциональный подъем собравшихся здесь коллег, от простых механиков до бывших согруппников, передались Юджи практически сразу. — Привет, Великий! — отвесил ему шутливый поклон Мачи, когда он проходил мимо их гримерки. — Звезда готова к невероятному действу? — Всегда готов, — в тон ему отозвался Камиджо. — И как всегда - это видно, — фыркнул Мачи и скрылся за поворотом коридора. Юджи не успел спросить, что означал этот насмешливый тон. Приехать сюда пораньше было однозначно хорошим решением, как он понял вскоре. Для лишних мыслей и рефлексии не осталось времени — пускай Камиджо считал, что все вопросы были решены еще задолго до концерта, и никаких неожиданностей быть уже не могло, его постоянно кто-то дергал, отвлекая и задавая вопросы, уточняя какие-то детали, чаще всего несущественные. У Эмиру было отрешенное выражение лица, он поглядывал по сторонам немного снисходительно и при этом чуть удивленно, словно задавался вопросом, как сюда попал. Мачи казался попросту сонным — Юджи сам не знал, из-за чего складывалось такое впечатление. А вот на Маю он избегал смотреть прямо, хотя постоянно чувствовал направленный на себя взгляд. После прогона песен Lareine было решено сделать пятнадцатиминутный перерыв, и Юджи уже хотел было снова раствориться в толпе и делах, когда Маю поймал его за локоть. — Пойдем-ка покурим, — не столько предложил, сколько приказал он. — Я уже давно не курю, если кто-то забыл. — Не забыл. Пойдем. Идти Камиджо никуда не хотелось, да и выражение лица Маю ему не понравилось, но спорить было себе дороже — уж кто как не Юджи знал это. Давно прошли те времена, когда Маю волок его за собой силой, а Камиджо отчаянно сопротивлялся. Или когда они менялись ролями, и все происходило наоборот. — Ну что такое? — не выдержав затянувшегося молчания, спросил Камиджо, когда они добрались до одной из курилок, удачно безлюдной, и Маю неторопливо вытащил сигарету и щелкнул зажигалкой. — Мне не нравится твоя физиономия, — сообщил он и выдохнул дым в сторону, не сводя при этом глаз с Юджи. — Тебе не угодишь. То нравится, то не нравится. — Я серьезно, Юджи. Завязывай. — Что завязывать? — Психовать завязывай. Сегодня твой день, и ты уже слишком старый, чтобы на самом деле оставаться такой истеричкой, какой сам себя считаешь. Несколько секунд, показавшихся Юджи действительно долгими, он смотрел в непроницаемое лицо Маю и отказывался верить в то, что услышал. Они как будто вернулись назад на те самые двадцать лет, ну или как минимум на пятнадцать, и Маю, самый близкий, но при этом так до конца не понятый, стоял перед ним и говорил, что думал, не стесняясь в выражениях. А потом Камиджо отмер и рассмеялся неожиданно даже для себя. — Как приятно видеть, что некоторые люди не меняются, — сказал он, прислонившись спиной к стене рядом с Маю. Теперь Юджи не видел его лица и просто смотрел прямо перед собой, улыбаясь, пока гитарист методично подносил к губам сигарету. — Не могу сказать, что мне тоже приятно, но некоторые действительно не меняются, согласен. Помолчав немного, Камиджо все же повернул голову в его сторону и спросил: — Неужели так заметно, что я волнуюсь? — Естественно, — пожал плечами Маю. — Еще заметно, что тебе то холодно, то жарко. И что ты немного истеришь, пускай и научился шифроваться. — Думаю, заметно это все только тебе. — Зря так думаешь. Хотя большинство, полагаю, спишет твои горящие глаза и нервные подергивания на предконцертный мандраж. — Нет у меня нервных подергиваний. — Есть. И еще ты волосы постоянно теребишь. Странно, что до сих пор не лысый. За столько-то лет истерик. На языке крутилось с десяток веских ответов, которые поставили бы Маю на место, и главным среди них было заявление, что после ухода Маю из его, Камиджо, жизни поводов для истерик фактически не осталось. Однако вслух Юджи сказал другое. — Спасибо, — коротко произнес он и, оторвавшись от стены, направился к выходу, напоследок наградив Маю улыбкой. — За что это? — недоверчиво покосился на него тот. — За поддержку. — Какая поддержка, Юджи? В мыслях не было. — В мыслях, может, и не было, — не стал спорить Камиджо. — Но все равно спасибо. Направляясь по коридору к залу, он думал о том, что Маю так и не удалось понять его до конца, и даже теперь, спустя столько лет, тот не мог представить, что творилось у него в душе на самом деле. Зато Маю всегда умел сделать так, чтобы он взял себя в руки, и уже за это Камиджо был бесконечно ему благодарен. Застывшему на все времена лицу Меку он даже завидовал — вот уж чьи чувства и эмоции не смог бы разгадать даже самый близкий друг. Казалось, гитарист вообще единственный в этом зале, кто не испытывает ни толики волнения перед предстоящим концертом. Возможно, так оно и было на самом деле. На Меку Камиджо наткнулся в гримерке: тот сидел, уткнувшись в телефон, и всем своим видом производил впечатление человека, которого лучше не трогать. — Привет, — коротко бросил он, на секунду оторвав взгляд от дисплея, и тут же снова опустил глаза. Вокруг суетились ребята из стаффа, кто-то кого-то звал, кто-то выяснял вопросы по телефону. Юджи чувствовал, что в радиусе сотен метров нет ни единого места, где можно хотя бы на минуту остаться в тишине. И только Меку, будто одинокая скала в бушующем море, выглядел как оплот непоколебимости и спокойствия. Меку сейчас не был ему нужен, он мог быть свободен еще несколько часов, но почему-то не уходил. Однако Юджи испытывал необъяснимое спокойствие, когда просто находился с ним рядом. Привычная мысль, высказанная не раз, что ему вообще всю жизнь везет с людьми, пришла опять некстати, но Камиджо зацепился за нее и внимательнее вгляделся в профиль Меку, который не мог этого не заметить, но даже бровью не повел. — Ты смотришь на меня так, будто видишь впервые, — произнес он. — Мне стоит волноваться? Откинув голову назад, прижавшись затылком к спинке дивана и ненадолго закрыв глаза, Камиджо улыбнулся. — Не стоит, — ответил он. — Я просто посижу здесь. — Ну, посиди, — согласился Меку. Через смеженные ресницы Камиджо видел свет лампы на потолке, суета вокруг отступила, звуки словно приглушили, и Юджи вдруг подумал, что при прочих равных мог бы даже уснуть. Ночью он спал немного, от силы часа три. В голове стало пусто, и удивительно было осознавать, что два часа назад ему хотелось одновременно лезть на стенку и отменить все к чертям. Легко прикоснувшись к его плечу, Меку выдернул Камиджо из его мыслей, заставив открыть глаза. Он и правда чуть было не отключился — впору было за голову хвататься от того, как его швыряло из крайности в крайность. — Тебя Эрико искала, — сообщил гитарист. — Пора делать макияж. — Почему сразу не сказал? — удивился Камиджо. — Может, мне хотелось, чтобы ты просто посидел рядом? — усмехнулся Меку. В его светло-карих глазах Юджи виделась добродушная насмешка, а еще — хорошо спрятанное понимание. Меку подошла бы роль ферзя, который все знает и все контролирует, если бы тот когда-нибудь хотел власти. Однако Меку отличался завидным пофигизмом, а может, был слишком умен, чтобы желать того, что ему не нужно. Отчасти в этом и крылась его притягательность. Осознавать, что кто-то понимает твои помыслы, чувствует твое состояние, но не желает этим воспользоваться и обратить знание против тебя, было более чем приятно. Но подобрать нужное определение тому чувству, что он испытывал рядом с Меку, у Юджи не получалось. — Пожалуй, я и правда пойду, — сказал он, слабо улыбнувшись. Меку кивнул, как ни в чем не бывало водя пальцем по экрану телефона. Через несколько минут Юджи, отвлеченный визажисткой, погрузился в совершенно посторонние вопросы, но перед этим он успел подумать, что никогда не пойдет ко дну, пока рядом, а точнее — с правой стороны сцены, будет стоять самый надежный на свете человек. Которому ничего от него не нужно, и который остается рядом лишь потому, что ему так хочется. Он тысячу раз испытывал это чувство — смесь ожидания, страха и предвкушения, и каждый раз удивлялся, словно впервые, почему никогда не получалось оставаться равнодушным к казалось бы привычному? Стоило сделать один только шаг на сцену, даже сейчас, пока еще шел прогон и репетиция, и где-то в центре груди, под солнечным сплетением, чья-то сильная рука сжимала в кулак все нутро, но Юджи не казалось это болезненным или неприятным. Даже в тот день, когда история Versailles заканчивалась, Камиджо подсознательно чувствовал, что это не навсегда. Просто не сумел этого тогда понять. — Так и знал, что ты будешь где-то тут. Обернувшись на знакомый голос, Камиджо увидел Хизаки. Тот стоял в паре шагов позади него — на ступеньках прямо под огромным экраном. Пока он медленно спускался, небрежно придерживая одной рукой длинную юбку концертного платья, Юджи наблюдал за ним, остро ловя себя на мысли, что именно таким был Хи в тот их последний лайв, только тогда они всеми силами стремились не пересечься взглядами даже случайно. Теперь же Хи смотрел открыто и спокойно, наверное, зная, что Камиджо не будет отводить взгляд. — Я становлюсь настолько предсказуемым? — спросил он, сцепив пальцы на колене. Хизаки сел рядом, втиснувшись в свободное пространство между Юджи и краем усилителя. — У тебя всегда была привычка ближе к началу концерта спрятаться от всех куда-нибудь минут на десять. Чтобы не трогали. — И ты всегда принимал это на свой счет. Слабо усмехнувшись, Камиджо посмотрел вверх. Рампа горела ровно, не мерцала, весь светосценарий давно был отрепетирован. И сейчас, чувствуя, как привычно жжет глаза этот белый яркий свет, Юджи вдруг понял, что ни разу, если не считать тот последний концерт Lareine, они с Хизаки не разговаривали вот так. Хотя обоюдное молчание назвать «разговором» было трудно. Они оба так сильно изменились за прошедшие годы, но в чем-то все равно остались теми же, что и раньше. Камиджо тянуло стиснуть руку Хизаки, сплести свои и его пальцы, вновь сказать то, что он сказал когда-то. Попросить быть рядом. Попросить играть. Попросить никогда не поворачиваться спиной. — Мне почему-то страшно, — вдруг произнес гитарист, и Юджи ощутил, что это именно то смутное и неоформленное, что мучило и его самого. — Страшно вновь услышать, как ты скажешь о нашей группе, — продолжил Хизаки, будто мысли подслушивая. — Не в прошедшем, а в будущем времени. — Ты ведь ждал этого, — отозвался Камиджо, глядя на него. — Ждал все это время. Все три года. Над сценой гремела их музыка. Их общая музыка — та, которую Юджи написал когда-то, думая о Хизаки. О них всех, без отрыва на личный контекст. Их интро, которое даже сейчас возрождало в душе давно потерянный трепет. Хи так и не ответил, но его слова Камиджо уже не требовались. Достаточно было посмотреть друг на друга, чтобы все понять. Медленно поднявшись, он протянул своему гитаристу руку, и тот сразу же вложил свою ладонь в его, без лишних слов и промедлений, сжал, как всегда, крепко. Его рука была крупнее, и Юджи всегда казалось, что это Хизаки ведет его за собой, а не наоборот. На самом же деле они шли вровень, одновременно будучи и ведущими и ведомыми, иногда споря, иногда не замечая, но никогда не размыкая рук. Оглянувшись, Камиджо увидел Маю, который стоял, склонив голову. Смотрел то ли на струны, то ли себе под ноги. Не чувствовал устремленный на себя взгляд. Его фигура почти тонула в полумраке, освещенная лишь боковым прожектором, и от этого весь Маю казался каким-то нереальным, как призрак из прошлого. Сбоку на краю сцены прохаживался туда-сюда Меку, прямо и ровно оглядывая пустой еще зал, но Юджи мог поклясться, что ничего особенного его гитарист не видит и не хочет видеть. Он хочет идти вперед с полным осознанием своей нужности и причастности, и пока его это устраивает — их дороги не разойдутся. Но Меку всегда будет сам по себе и, наверное, именно это в нем самое прекрасное и особенно ценное. Камиджо улыбнулся, все еще чувствуя тепло руки Хизаки в своей руке. — Я снова хочу петь для тебя, — сказав это, он даже не задумался, искренне или нет звучат эти слова, и не вспомнил, что однажды уже сказал это. — Значит, я снова буду для тебя играть, — тихо ответил Хизаки, глядя перед собой застывшим взглядом, безмерно напоминая того себя, прежнего. Потому что на самом деле ничего не изменилось и измениться не могло, с того самого дня, как они встретились впервые. Стоя посреди собственной сцены, будто в эпицентре ретроспективы своего же прошлого, настоящего и будущего, глядя на бывших и нынешних коллег, Камиджо без особого удивления понял, что всегда, что бы ни случалось с ним, он делал один-единственный для себя шаг — выбирал музыку. В ранней молодости он выбрал ее, решив, что именно этим хочет заниматься всю жизнь. Оказавшись в первый раз в одиночестве, нырнув в себя и своих демонов, он снова выбрал ее, потому что не видел иного пути. В переломный момент почти девять лет назад он вновь, пусть и не без горечи, сделал выбор в пользу музыки, пожертвовав любовью. И в самый страшный миг своей жизни, при столкновении со смертью воочию, выбор вновь пал на музыку как способ справиться с болью. Музыка всегда его спасала, всегда помогала удержаться и понять самое главное. Сейчас самым главным было осознание, что Хизаки никогда никуда из его жизни не уходил. Появившись однажды, он занял то особое место, которое трудно охарактеризовать как-то однозначно. Пожалуй, вернее всего было бы поставить между необходимостью Хизаки и необходимостью музыки знак равенства. Единственная постоянная, единственный выбор, который Камиджо всегда делал, осознанно и неосознанно. Не просто так ведь они возвращались друг к другу. Не просто так Юджи вечно не хватало сил уйти от него окончательно. «Пока в моей жизни будет всё это — будет и Хизаки. Или наоборот? Что первостепенно?..», — думал он, слыша нарастающий шум голосов из зала. Обратный отсчет пошел на минуты, затем на секунды. А потом где-то взорвалась сверхновая, и Камиджо шагнул к выходу на сцену, в последний миг перед этим вдруг обернувшись и увидев, что Хизаки смотрит на него. Смотрит как всегда — неотрывно. Насколько это поразительно — петь часами и не чувствовать усталости. Словно раз за разом открывается второе дыхание, и каждая новая часть этого тщательно спланированного лайва будто отдельное выступление, и сам Юджи тоже становится другим. То тем собой из начала 2000-х, то утопая в океане эмоций, испытанных с Lareine, то собой нынешним, оглядывающим будто с высокого пьедестала уходящее в туман прошлое. Какой огромной ошибкой было думать, что затеял он все это напрасно. Теперь Камиджо жалел лишь о том, что такое возможно сделать только один раз в жизни, и наслаждался каждым мгновением, даже когда сердце разрывалось от боли, вновь чувствуя все то, что, казалось, давно разучилось чувствовать. Никогда еще ему не было настолько тяжело и легко одновременно. Пронзительно-больно и безудержно-радостно. Все то, в чем он отказывал себе годами, обрушилось разом, но не сломило, не прижало к земле, хотя Юджи этого почти ждал. В особенности ждал, объявляя о возобновлении деятельности Versailles, зная, что это будет для него самым трудным. Не из-за собственных сложностей, не из-за Хизаки, Теру, Масаши и Юки, с которыми стоял сейчас рядом на одной сцене, впервые за последние годы настолько сплоченно и вместе. Он ожидал, что не выдержит собственного решения сделать то, что давно пора было сделать. Огромное изображение Юичи горело на экране, он спокойным почти ласковым взглядом взирал сверху — навсегда застыв таким, каким его помнили. Каким его помнил Камиджо. Каким увидел его во сне, так и не поняв, был ли это сон или нечто большее. Этот его образ, окрашенный оттенками сиреневого и фиолетового, стал почему-то самым запоминающимся, возможно, потому что ни до, ни после Жасмин не был одновременно настолько собой и настолько не собой, чем тогда. Теперь его уже нельзя было представить другим. Пусть Юджи и хотел бы проститься с тем Юичи, которого он любил, выбора у него не было. Это будет так, и не иначе. — Прощай, Юи, — одними губами произнес он, все еще стоя спиной к залу и глядя вверх. Жасмин улыбался ему своей красивой улыбкой, возвращая взгляд. Что-то оборвалось в душе и отпустило, возносясь вверх, унимая нестерпимую боль, которая мучила так долго. Юджи ждал, что ее место тут же займет апатия, но на деле ощутил лишь пустоту и умиротворение. Только теперь он в полной мере почувствовал, как спеклась и устала маяться его душа, пока он упрямо не желал отпускать Ю, терзая себя снова и снова убеждением, что пока он будет воскрешать мысленно его образ — Жасмин будет с ним. Камиджо понадобилось слишком много лет, чтобы принять тот факт, что Юичи и так не денется никуда, а раз за разом бередить себе рану не стоило, как и мучить других. Какая ирония, ведь сколько бы подобное не твердили в глаза, по-настоящему понять и принять это можно, только окончательно дозрев самостоятельно. Взглянув влево, Камиджо долго смотрел на Хизаки, поймав себя на том, что до мелочей знает каждый его жест, каждое движение, каждую гитарную ноту, и каким идиотом надо было быть, чтобы добровольно вот так отпустить его. Потому что Хизаки настолько свой, что никто, кроме него, уже таким не будет. …Весь прошедший год, и этот концерт, увенчавший его, был нужен Юджи настолько же сильно, как и все, что он делал прежде. Некий рубеж, перешагнуть через который оказалось трудно, но возможно, и в итоге он получил свою награду. Она заключалась не столько даже в старых и новых встречах, не в прозвучавших старых и новых песнях, не в словах, что Камиджо услышал от самых разных и не безразличных для себя людей за этот год. Наградой стала сама возможность увидеть, куда дальше поведет однажды выбранный им путь, с кем рука об руку он двинется теперь, пусть это и не стало неожиданностью. И конечно, как и все в его жизни, без метода проб и ошибок не обошлось, неважно, сколько исполнилось лет — двадцать пять или сорок. Чувствовать объятия, искренние и долгие, порывистые и короткие, но все исключительно искренние, было удивительно, и среди них выделить те самые, единственные, угодив в которые, больше не хотелось отпускать. В ушах все еще стоял шум, собственная песня, завершившая концерт, еще звучала где-то на фоне, Юджи почти ее не слышал. Так поразительно легко ему не было уже очень давно, он даже забыл, что так бывает. Обвив руками талию Хизаки, прижав его к себе — сначала на сцене, при всех, а потом и за кулисами, чувствуя ответные объятия — он так много хотел ему сказать, но все слова казались неправильными, неподходящими. Потому что дело было не в любви, не в необходимости, не в отношениях, не во встречах и разлуках, а только в том общем, что их связывало. — Отпусти меня уже, — с тихим смешком попросил Хизаки, глядя снизу вверх. Камиджо хотелось сказать ему что-то вроде «Даже не думай, что я сделаю это еще раз», но зачем было произносить вслух то, что Хи и так понимал. Они оба не заметили, в какой момент рядом с ними оказались Теру и Юки с Масаши, как сплелись под общий гул голосов их руки, а потом Теру уткнулся лбом в плечо Масаши, Юки же в свою очередь крепко сжал другую его ладонь. Хизаки, помедлив, шагнул к ним троим ближе, потянув Камиджо за собой, обняв его за пояс поверх спадающего с плеч плаща — и всё остальное мгновенно отошло на второй план. Юджи ощутил, как яркий свет дрогнул в глазах, и понял, что на самом деле никто из них никогда не оставался один, и не будет в одиночестве впредь. Что бы ни случилось.