Не понимать друг друга страшно — не понимать и обнимать, и все же, как это ни странно, но так же страшно, так же страшно во всем друг друга понимать. Тем и другим себя мы раним. И, наделен познаньем ранним, я душу нежную твою не оскорблю непониманьем и пониманьем не убью. Евгений Евтушенко, 1956 г.
Начало этой истории было положено одним майским вечером две тысячи девятого года. Таким же вечером, о котором вы бы, возможно, не узнали никогда. В похожий вечер бывалые мужья празднуют победу «Зенита», а примерные молодожены — очередную неважную для их отношений дату (вроде первого свидания или впервые проведенных наедине выходных), которую оба, спустя от силы лет пять совместного брака, успешно забудут: сначала он, а потом, спустя череду злободневных и отчаянных ссор, и она. Вечера, плавно переходящие в глубокую и совсем не глухую ночь, для студентов сливаются в однородную смесь из затхлой бедности, первой реальной самостоятельности и для кого-то — знакомого запаха книги в комбинации с шорохом черкающей по бумаге ручки, а для другого — противного вкуса помады, ярко бьющих в нос духов (однако, в нос бьют не только духи) и время от времени — пота, вкупе больше с тихими, глухими вздохами и редкими судорогами, чем оглушительными стонами и дугой выгибающейся линии позвонка, как об этом всегда трезвонили дешевые эротические романы и не такие дешевые, но все еще эротические видео. Но начало этой истории далеко. Намного дальше, чем ожидалось, и, если вы пришли за ним, то листайте дальше. Здесь и сейчас близится финал, настолько размытый и неточный, что как человек, непосредственно знакомый с участниками минувших, поистине исторических событий, я не могу сказать с уверенностью, насколько он близок. Потому что, определенно, что-то грядет. Надеюсь, конечно, это лишь необоснованный страх, вызванный ворохом чувств, который одни зовут «материнским инстинктом», другие — «шестым чувством», а кто-то, более приземленный, «интуицией». Я не знал имени этому чувству вплоть до осени две тысячи тринадцатого года, когда мимо пронеслась фура с текстильными тканями какой-то частной корпорации (даже под дулом пистолета, под которым, по правде говоря, я оказывался не раз, я бы не сказал, было ли это «ЗАО», «ООО» или, может, «ОАО» — никогда не разбирался в подобных тонкостях) с коротким слоганом вдоль всей металлической стенки кузова, звучащим в любой голове, даже если она родом из гремучей деревеньки, с французским акцентом. «Fatalité» — неизбежность, неотвратимость. Фатальность. Не уверен, что производители знали значение слова, коим они представляют компанию, но тогда, в ту самую секунду, я и понял, что лучше мое растущее беспокойство не опишет ничто из того, что меня должно было ждать. И я не ошибся. Я знаю — что-то случится. Не знаю что, не знаю когда, не знаю, буду ли я жив к тому времени. Но это произойдет, будьте уверены, если вы до сих пор читаете эти строки. Однако сейчас, двадцатого ноября две тысячи семнадцатого года, с уверенностью можно сказать об одном: это мои последние вам слова, и все, что будет на следующих страницах, это лишь редактура дневников моего хорошего знакомого, интервью с близкими ему людьми и совсем немного надуманности, за что прошу прощения у всех и каждого, доверившего мне рассказать о том, как мир пришел к тому, каким мы его знаем, меньше, чем за десять лет.***
Белый цвет никогда не казался Сергею цветом невинности. У него не было определенных болезненных воспоминаний, связанных с ним, но противное, давящее чувство все равно сохранялось в груди еще долго. Вот красный — другое дело. Однако красный, как считают люди, это вульгарно и грубо, так что он никогда не решился бы попросить невысокую упитанную горничную Надю, неспособную выставить в этой сексуализированной униформе свои женские достоинства, сменить простыни в его номере класса люкс. Она бы непременно округлила свои маленькие мышиные глазки серого цвета, замялась на секунду-другую, неуверенная, входит ли это в ее компетенцию, и умчалась. Занятное зрелище, и в другой раз Разумовский не стал бы отказывать себе в удовольствии (он это не любил, а потому игнорировал собственные прихоти крайне редко), но сейчас на периферии сознания маячила другая и, что более важно, общественно значимая цель. Речь на пяти офисных листах в стандартном оформлении лежала на рабочем столе, достаточно помятая, а чернила некоторых букв смазались от постоянных прикосновений к бумаге — так бывает, когда пользуешься дешевой краской. Или нервничаешь настолько, что потеют ладони, но Сергей предпочитал думать, что его вины здесь нет. Эта позиция, если верить в нее так, как веришь в то, что небо голубое, а волосы в отражении рыжего цвета (помимо пары седых прядей), очень даже помогает по жизни. Сделай должными всех вокруг, и тогда платить не придется вовсе*. Стук в дверь прервал поток размышлений и тирады внутреннего цинизма, что довольно специфично для дипломата — человека мира. — Войдите. Еще тогда, когда он только шел по лестнице, Разумовский знал, кем будет его гость. Опершись руками на стул позади себя, Сергей улыбнулся, склонив голову. Он стоял у окна, и близился полдень, так что посетитель, находясь он на пару метров ближе, обязательно разглядел бы бледно-рыжие веснушки. Вместе с покрасневшими искусанными губами они выглядели восхитительно, и Сергей, проводящий не меньше трех часов в день у зеркала, — в которые включались как репетиции, так и самолюбование — знал это наверняка. Почему-то, был он уверен, Олег знает тоже. Они не были близки, но эта мысль застряла в голове Сергея непреложной истиной. — Олег Александрович, не ожидал вас здесь увидеть. «Александрович» не его настоящее отчество, но Олег представляется именно им. Он сирота, в отличие от самого Разумовского, а больше подчинённому знать не велено — даже если у этого самого подчиненного допуск уровня пять. Олег ему, конечно, не поверил, о чем свидетельствовал потяжелевший взгляд и нервно одернутый край пиджака. Ох, не стоит его злить. Не сегодня. Взгляд Разумовского падает на календарь, стоящий на прикроватной тумбе. Третье июля две тысячи семнадцатого года — дата переговоров с «Рольф» на предмет спонсорства. — Конечно, ты ожидал, Сергей. Не было необходимости говорить это вслух, когда Разумовский и так читает все в лице. Олег как открытая книга, и порой, глубокими ночами, он задумывается, каким образом этот человек стал их лидером. Такие, как он, не выживают в политической борьбе. Олег вздохнул: — С твоими силами лукавить — плохо. — Ну что вы, Олег Александрович! — улыбнулся он шире, оттолкнувшись от стула и пройдя вперед, чтобы сделать свой любимый жест, который выглядел больше как приглашение к танцу в середине восемнадцатого века, чем современный способ ведения переговоров. Впрочем, жаловаться было не на что — Сергей прекрасно справлялся с поставленной задачей, и в предстоящей политической схватке их партия имела все шансы получить львиную долю мандатов в Думе. — Это правила хорошего тона, ничего больше. — Побереги их к сегодняшней встрече, хорошо? — спросил Олег, но вопросом это не было. Он всегда ставил своих подчиненных перед фактом, пусть и в своей, по-особенному мягкой манере. Перед Олегом было тяжело устоять. Сергей, например, не мог. — У меня что-то на лице? Засмотреться на своего начальника — один из основных смертных грехов офисного (и не только) работника. — Только то, что оно очаровательно, Олег Александрович, — улыбался Разумовский. Парировать и сглаживать углы — его хлеб. Стоило бы, конечно, разозлиться. Или хотя бы ради приличия нахмуриться и отправить Сергея «заниматься своим делом, а не попусту воздух сотрясать». Но уголки губ Олега дрогнули. Дрогнуло и сердце Разумовского, и тем не менее единственное, чем он, если и выдал себя, так это негромким, но резковатым выдохом. После чего по привычке закусил губу, а простая улыбка так и не сошла с губ. Олег был человечным. Человечнее многих из тех, кого они звали людьми. Он помогал старушкам переходить дорогу, он уступал беременным место в общественном транспорте и придерживал за молодыми девушками двери. Он давал кров нуждающимся, даже если это означало работать в убыток. А еще он смотрел. Смотрел на них всех иначе, чем смотрят на простых служащих — так, словно вот она, единственная семья Олега. И пусть он сам говорил об этом не раз, Сергей не верил. Внутри ютилось что-то, что не позволяло ему верить Олегу до конца, довериться всему ему без остатка. — Знаешь, когда я был младше, Сергей, — он проходит внутрь комнаты и, пусть хозяин номера его не приглашал, не сказать, что он был против — даже если и был, то сказать об этом не потрудился. На самом деле, он был заворожен. Тем, как Олег легко оказывается внутри комнаты, как он, коротко кивнув на диван, спрашивает без слов «можно?» и, получив согласие все тем же кивком, усаживается. Он не продолжает говорить, только смотрит на Сергея своими темными, глубокими и мудрыми глазами, а затем жестом подзывает к себе. Разумовскому на секунду кажется, что ноги подкашиваются, но возле Олега он оказывается достаточно быстро. Веснушки словно пылают — кондиционеры в отеле не работают в эту июльскую жару, как назло, и это в них все дело, конечно, в них. — Физруком у нас… у меня была женщина. С чудным таким именем. Фаиза Семеновна. Так вот, к чему я это? — Олег легко откинулся на спинку дивана, а глаза его, спокойные и рассудительные, без толики серьезности, той самой, тяжелой и злой серьезности, готовящей к худшему, были обращены к Сергею. — Она научила нас одной вещи, — он вскинул руку вверх, неопределенно поведя ею в воздухе, и этим неловким телодвижением скрыл некстати вырвавшийся смешок. Хотел остаться незамеченным. Хотя знал, что в присутствии Разумовского, жадно ловящего каждый его вздох, это навряд ли возможно. — Комплименты надо делать иначе. Ох, Сергей знал, как делать комплименты. Он бы смутил и бомжа, если понадобилось. Он знал, как сказать женщине в возрасте о том, что блузка под незастегнутым пиджаком, обернутая тонким пояском, подчеркивает ее талию. Знал и о том, как скрупулезного, противного с виду старикашку заставить видеть в себе любимого внука, давно пропадающего заграницей. Разумовский понимал людей, и оттого они его больше не манили. А Олега он не понимал. Не понимал, для чего все это делается, не понимал его скрытых мотивов, не понимал, были ли они вообще. И вот он, этот до крайности сексуальный мужчина (в особенности одетый в чертовы белые рубашки, обтянутые по фигуре, с застегнутыми на рукавах манжетами и худым однотонным галстуком, но без пиджака), вот он манил. Сергей закидал бы его комплиментами, дай Олег хоть один, совсем прозрачный, намек. Сергей сказал бы, что Волков — фамилия для собак, отчаянных, диких и верных, и добавил, что в постели Олег, должно быть, не просто стонет — волком воет. Он бы сказал, что руки Олега целовал сам Бог, потому что так жилистость мышц идет только поварам и музыкантам. Ну, еще и порно-актерам, но тогда вряд ли тут был замешан Господь. То же, пожалуй, он бы сказал и о волосах на предплечье Олега и о его пальцах. Разумовский разобрал бы каждую часть тела своего начальника, насколько ему позволили бы скудные знания по биологии, намекни только Волков. Но Олег никогда не умел намекать — за почти год работы с ним, Сергей уяснил это. Если Олег говорил, то говорил он в лоб, и никакими уловками не пользовался — или не умел. Право, разве он мог не манить? — Близился конец четверти. Третьей, кажется. Я был семиклассником, таким же, как и все остальные: шкодил, прогуливал, пытался скрыть следы первых выкуренных сигарет. С последним, впрочем, всегда проваливался. Опять же, тогда это было нормально: у меня не было отца, который надавал бы за такое по ушам, или старшего брата, который мог бы научить, как правильно. Фаиза Семеновна никогда не была женщиной дотошной, но даже она, скажем так, была не в восторге, что на занятиях я появляюсь раз в месяц, в лучшем случае. До моей фамилии очередь дошла быстро. Она спросила: «И что же мне с тобой делать, Волков?», а затем покачала головой — как сейчас помню. Я заглядываю в журнал — а там сплошные пропуски и одна точка. Ну, знаешь, такие ставят, когда ты вроде сам был на уроке, а вот готов не был, и что-то неубедительное стоишь, вякаешь себе под нос. А учитель черт знает почему, но два не ставит — как оказалось потом, их за двоечников лишали премий. — И как ты выкрутился? — подхватил Сергей легко, не сдерживая беззлобной усмешки и выгнув одну из приподнятых бровей. — «Вы», — почти сразу осек он себя, неощутимо вздрогнув. — Мои извинения, ошибочка вышла, — и махнул ладонью, сгоняя подступившую неловкость. А коротким смешком добавил напускную расслабленность своему образу. Иногда Сергей забывал о грани отношений начальника со служащим. Олег был тем типом человека, который стирал грани, не делая ровным счетом ничего. Так глупо опростоволоситься, разве можно. Но Олег только покачал головой и, кажется, снова улыбнулся. На той щеке, которую Сергей видел хорошо, была видна ямочка. Пусть родители Олега мертвы, но ребенок их, определенно, был желанным. В начальной школе девочки постоянно затейничали со своими анкетами и, как казалось тогда Сереже, дурацкими тестами. «У кого ямочки на щеках, того мама с папой хотели!», трезвонили они где-то с неделю, выдавливая улыбки друг из друга и из своих одноклассников. Сережа считал это глупостью. Ямочек у Сережи не было. — «Ты». Я все хотел предложить, да как-то удобного случая не подворачивалось. Если в Библии существовал какой-нибудь Апостол Олег, то это именно он сейчас сидел на дорогом тканевом диване и смотрел на Сергея так, как никогда и ни за что не посмотрит начальник — этому факту Разумовский противиться больше не мог. Как иначе объяснить присутствие святого здесь? — Так, — Сергей прокашлялся в кулак, уводя тему опущенных формальностей в сторону. — как все разрешилось? — Я сказал ей, что она сегодня очень красивая. Сергей несдержанно прыснул со смеху — ладно, это было уместно, тут не за что стыдиться. Олег, видимо, считал также, потому что улыбаться он не прекратил, а смешливый прищур появился в уголках глаз, вместе с небольшими морщинами, свойственными мужчинам его возраста. — О, да брось! У меня не было другого выхода. — Не знал, что вы… ты геронтофил. Любишь встряхнуть стариной, Олег Александрович? — неформальное отношение в сумме с формальным обращением звучали непривычно, и даже иначе ощущались во рту. — «Олег», — исправил он нестрого. Сергей не любил, когда его исправляли. — «Олег», — тем не менее повторил он без претензий и, к своему удивлению, обнаружил, что так гораздо привычнее. Словно когда-то, в другой жизни, Разумовский не раз и не два произносил это имя. Хорошая шутка ушла в молоко**. — Знаешь, что она мне ответила в итоге? Конечно, после того, как вдоволь отсмеялась с остальным классом. Она убрала от себя в журнал и встала в позу, которая женатому человеку напомнила бы о предстоящих нравоучениях сварливой жены. Но то был седьмой класс, мне вот-вот должно было стукнуть четырнадцать, и эта поза для меня не значила ровным счетом ничего. Фаиза Семеновна сказала: «Что, я красивая только сегодня, что ли? Неправильно ты, Олеж, говоришь. Надо было сказать: «Фаиза Семеновна, вы и в обычные дни красивы, но сегодня — особенно!». И что ты думаешь? Она поставила мне тройку. Нарисовала ее, представляешь? О, ладно, я же вижу, что ты смеешься! Сергей честно пытался отмахнуться. Он держал ладонь у самых губ, а плечи его мелко дрожали. Ну что за дуралей. Олегу нравилось, как он смеется. Нравилось все его лицо, от смешных бровей до искусанных губ; нравились проступающие каждое лето веснушки, нравилось, как он уводит выбившиеся рыжие прядки за ухо. Если бы Олег знал меньше, он бы сказал, что Сергей нравился ему. — Ладно тебе, пора собираться. Наши юристы сами не справятся с овчарками из совета директоров. Олег потянулся к нему и, замешкавшись лишь на секунду, коснулся запястья Разумовского.«Пожалуйста»
Он отнял чужую ладонь ото рта и заглянул в лицо Сергею, не успевшему сдержать удивленного вздоха.«Я больше так не могу»
Олег стискивает его запястье и не отводит глаз. В нем что-то щелкает. Сергей все еще смотрит ему в глаза, но у него во взгляде — откровенное замешательство. Не то. Не так.«Олег, я… Ты должен»
— Олег? — осторожно уточняет Сергей, дернув руку на себя. Олег замирает точно не дыша. Внешний мир для него идет белым шумом.«Ради меня. Ради него. Ради всех них, Олег»
Когда Олег осознает, что держит Сергея слишком долго, по его собственной руке хлестко бьет струя воды, заставляя разжать пальцы. Разумовский растирает запястье и прижимает его к себе, подвинувшись в сторону. Он смотрит на Олега. Сначала — осторожно, затем — изучающе. Олег смотрит в ответ, и взгляд его, точно прошедший сквозь, растерян. Или разбит. То самое состояние, когда на смену замешательству и панике приходит осознание того, что надо принять решение. Рушащее все твои планы и идущее поперек тебе самому — Олег знает, что это, хотя больше всего на свете предпочел бы забыть.«Избавься. Я заставлю тебя, если придется»
— Прости, — отстраненно отзывается Олег, прикладывая руку к покрывшемуся испариной лбу. — Все в порядке, — конечно, это было не так. — Что произошло? Он не должен был этого видеть. Кто угодно, только не он. — Не принесешь мне стакан воды? Сергей не задает лишних вопросов, хотя они и крутятся на языке, норовя сорваться. Он отправляется на кухню со словами: «Из тебя сейчас не один стакан можно выжать». Он не видит, что Олег вздрагивает, стоя к нему спиной. Когда Разумовский находит свободный стакан, вода, поднявшись незадолго до из графина, уже оказывается в нем. Он смотрит на плавную струю и прокручивает раз за разом минувшее в голове. Он думает об этом и о многом другом. Они мутанты. Дети атомного века, радиации и всех прочих человеческих прелестей. Не совсем такие, какими описывают супергероев, красивых, любимых и сильных. Часть мутантов — уроды, неспособные жить в обществе: морально или физически. Таким, как Сергей, чья мутация невидима, проще жить, думают они. Конечно, проще, когда ты в состоянии управлять своими силами. Когда нет — тебя уничтожают. Засовывают в белую клетку четыре на четыре метра, обещают выздоровление, и пичкают таблетками, тестируют, ставят на тебе опыты, пока не начнешь молить о смерти. Печать на плече Сергея пылает под одеждой. Вода, оливковое масло, жидкое мыло, уксус — все это кружит незадачливым полукругом у рук Сергея, а мини-бар, наполненный алкоголем, дрожит — слышно, как стучат бутылки в нем. Они страдали столько лет, гонимые отовсюду, словно беглые крестьяне — к Дону. Но мутанты хуже крепостных; те хоть кому-то были надобны. А потом появился Олег. Олег, у которого были деньги, были связи, было оружие, и который никогда не считал нужным воспользоваться ими так, как воспользовался бы любой на его месте. Деньги он тратил на временные пособия для мутантов, нужные люди помогали грамотно выстроить предвыборную кампанию, а оружие… Это коллекция. Подарок из прошлого, так он всегда говорил. У него был лишь один принцип: «Мутанты — тоже люди», и за ним шли те, кто находились по обе стороны баррикад. Ненавидели, собственно, оттуда же. Смешанные жидкости собираются в шар и, сумев отделить их друг от друга (однако так и сбросив все в раковину), Разумовский наконец понимает, что он почти спокоен. Почти. Он сгладит и собственные углы, не проблема. Сергей оказывается в комнате, и застает Олега в той же позе, в которой оставил его. Он без слов опускается рядом с Волковым и протягивает стеклянный стакан. Примечательно, но Разумовский его не боится. Нисколечко. А стоило бы. — Прости. — Ты уже говорил. — Я толком не понимал, за что извиняюсь, — говорит он после того, как с первым глотком выпивает воду почти залпом. — Теперь понимаю. Это моя ошибка, я не… — Неважно, — покачал головой Сергей. Он не имел за собой привычки перебивать собеседника, и, похоже, Олег это понимал. Или короткий всплеск… чего бы это ни было, высосал из него все соки. — Точнее, не это важно. Я спрошу снова, — он сделал паузу и, подождав, возникнут ли ожидаемые возражения, продолжил. — Что произошло, Олег? Сергей смотрит на него. Олег чувствует в нем беспокойство, но перед глазами у него совсем другая картина. Все охвачено огнем. И лучше бы все они, блять, сгорели в нем к чертям собачьим. Сергей все еще смотрит. Олег видит его лицо, но вспоминает его совсем другим. Хватит смотреть. Олег замечает обрубок шрама, торчащего у него из-под рубашки. Как от когтей.«Убей меня»
— Если бы я еще знал, Сергей, — слабо улыбается ему в ответ Олег. Оказывается, и он умеет лгать.«Или я убью тебя»
Олег все еще не знает, принял ли он правильное решение. Голос Сергея Разумовского, возглавлявшего их мутантское движение пять лет назад, звучал у него в голове. Голос Петра Разумовского, впрочем, звучал также.