Этюд в белом

— Вы не пойдёте на ярмарку сегодня? — спрашиваю я у служанки, хлопочущей у моей постели. — Я хотела послать вместо себя слуг, миледи, — произносит заботливая служанка.  — Ступайте. Я буду спать. Что плохого может случиться со мной? — отвечаю я. — На час. Не более, — говорит она, прикладывая свою руку к моему лбу. Затем разворачивается и уходит в глубь коридоров.       Я осталась наедине со своими мыслями и переживаниями. Гляжу в потолок, словно на нём, белом и чистом, что-то есть. Ничего, на самом деле, нет, но моё воображение устало от привычной обстановки комнаты — вот оно и рисует на пустом потолке разнообразные картины. В основном то, что может произойти со мной. Что плохого может случиться со мной? Да уже ничего. Лучше не будет.       Прячу руку с бледными и тонкими, словно кружево, пальцами под такую же белую подушку — большую и мягкую. Нащупываю письмо, пришедшее мне недавно. От Роберта, конечно же. Я отчётливо помню, как впервые его прочитала, размышляя над каждым словом. В тот момент меня переполняло множество надежд. Я задавала себе тысячи вопросов, на которые желала получить ответ. Роберт вскоре вернётся? Я верила в это. Он решил поменьше вертеться в придворных кругах? Я хотела этого. Но читая письмо, на каждый вопрос из тысячи я получала отрицательный ответ. Я вспоминала свои предыдущие письма, понимая, что ко мне Роберт не прислушивался, не прислушивается и не будет прислушиваться.       Я ему сотни раз признавалась, что дорожу каждым моментом, когда он со мной. А он всё равно днями пропадает у королевы. Я повторяла, что с ним мне становится легче, лучше. Однако Роберт этого не усвоил. Я писала ему, что нашла свой смысл жизни — уберечь его от тщеславия.       Теперь я понимаю, что не уберегу.       Если бы он нуждался во мне, то тогда, быть может, он находился здесь, и я была здоровее и счастливее. Но всё наоборот. Ему не нужна больная жена, которая скоро умрёт. Всё равно скоро умрёт. Ему нужна королева. Она дарит ему свою любовь, титулы, деньги… Зачем ему тихая жизнь со мной? Роберт нуждается в другом. Роберту нужны роскошь и слава. Он слишком горд.       И в письме он писал, что задержится. Задержится не дома, а у королевы! Кажется, что он ко мне даже не прислушивается. Не прислушивается — не любит.       Как не любит? Он рассказывал мне, что ценит меня, ждёт моего выздоровления. Получается, эти ласковые слова были пустой болтовнёй, ложью. Тяжело осознавать, что он меня обманывал. Осознавать-то тяжело и горестно, но приходится это делать — ещё не хватало, чтобы я обманывала саму себя.       Недавно меня начало радовать то, что скоро наступит мой смертный час. Хочется верить, что моя смерть вразумит Роберта, станет ему наказанием за его длительное отсутствие. Тогда, быть может, он поймёт, что человека тоже можно потерять. Как вещь. Но человек — не предмет, его просто так не выбросишь. Людей выкидывают невидимые руки, когда их обладателю видно, что человек лишний. Или человек выбрасывает себя сам.       А может быть, Роберт почувствует полную свободу — вообще не будет появляться дома, постоянно находясь с королевой. Что ж, его выбор.       У меня же выбора нет. Всё равно скончаюсь. Причём не рано или поздно, а только рано.       Белая роза, когда вянет, становится темнее. А чахнущий человек наоборот — с каждым днём белеет и белеет. Белый — цвет чистый. Он пытается очистить больного от его хвори, только получается у него это крайне редко. Я стала бледной, как смерть. Ясно, что она ко мне приближается. С каждой секундой расстояние между нами всё меньше и меньше.       Тишина в комнате нарушается лишь постукиванием ветки дерева об оконное стекло. Мысли неслышно ползут в моей голове. Тишина. Гробовая. Чистая и незагрязнённая, белая, как простыня на моей кровати, ночная рубашка, пальцы. Смерть.       Жизнь пышет в центре города, на шумном и грязном рынке, где люди говорят, выражая разные чувства — радость, грусть, гнев, торжество. Это жизнь бурлит среди потоков грязи и людской толпы. Но нет людей, и становится тихо. Нет никого — становится чисто. Исчезает жизнь, появляется смерть. А когда ты ждёшь эту гостью, время течёт болезненно медленно. За этот период чувства успевают притупиться: не хочется ни радоваться, ни грустить, — хочется лишь сидеть и ожидать.       Что-то неторопливо идёт гостья. Если уж на то пошло, я побегу ей навстречу. С распростёртыми объятиями, как побежала бы навстречу Роберту. Увы, приезд мужа ускорить не получится, зато прибытие долгожданной гостьи — пожалуйста.       Страшно. Страшно увидеть её лицо, страшно встретиться с ней. Она унесёт меня куда-нибудь. В рай или в ад, — зависит от того, как я управляла своей жизнью. Но как управлять своей жизнью, если в детстве мной руководили родители, потом — муж, затем — болезнь?       Сейчас мне дан момент лично устроить свою судьбу.       Я беру и резко прерываю её.       Не глупо ли?       А не глупо ли оставаться умирать, когда любимый человек изменяет, а болезнь становится всё серьёзнее и серьёзнее, не оставляя надежд на выздоровление?       Какая разница?       Роберту будет предоставлено больше свободы. Он станет делать то, что ему хочется, и ничто не удержит его дома.       Я не буду мучиться с этой проклятой болезнью, с опухолью, что с каждым днём увеличивается и болит при любом неосторожном прикосновении. Я не буду мучиться с настоящей болью, которая кроется в моём сердце и носит имя Роберта.       Я сползаю с кровати, мягко опускаясь на пол. Становлюсь, делаю несколько шагов. В ступнях неприятно покалывает — что ж, вскоре это пройдёт. Через некоторое время всё пройдёт. Пройдёт боль, пройдёт напряжение, я в последний раз пройду по скрипящим половицам. В последний раз — звучит жутковато. «В последний раз,» — колоколом ударяет в моей голове. В последний раз иду здесь, здесь, выхожу из спальни.       У внезапной смерти есть большое преимущество: она наступает неожиданно. Ты не знаешь, какой шаг, какой вздох будет твоим последним. А тут ты прямо считаешь вдохи, выдохи, моргания и шаги, откладывая каждый из них в ячейки своей памяти. Зачем? Всё равно это сотрётся оттуда. Никто из нас не помнит своих первых шагов, так для чего помнить последние?       Половицы одиноко поскрипывают в этой тяжёлой белёсой тишине. Словно живые. Говорят «До свидания!», ведь я ни на одну из них больше не наступлю. Из окна на меня смотрят цветы — белые, недавно распустившиеся. Пристально и внимательно разглядывают меня — белую, но чахнущую.       Такой тяжёлой тишина не казалась никогда. Она покрывает всё, шалью ложится мне на плечи. Хочется остановиться и дать тишине спокойно играть свою музыку, самой вдоволь насладиться ею. Но половицы скрипят, скрипят от каждого шага. Мне кажется, что мои ступни пронзают тысячи игл, шаги даются с трудом. Я не хочу идти, но иду.       Моё лицо корчит кривую гримасу — я пытаюсь сдержать слёзы. Почему-то сдерживать их больнее, чем обычно. Может, не надо этого делать? Пусть прольются дождём, польют цветы в саду, очистят меня — и без того белую, словно призрак.       Я всё иду, иду, уже забывая количество моих шагов, вдохов, выдохов, задержанных слёз. Подступаю к перилам. Хочется облокотиться на них, закрыв лицо руками, и утопать в слезах. Можно даже не прыгать — я захлебнусь в них, утону. Вот что значит выражение «тонуть в своём горе». Но говорят же, что слезами беде не поможешь. Они вовсе не выручат меня, а наоборот, потянут по дну. Однако, какая здесь может быть помощь? Что сумеет вернуть Роберта обратно, что поможет вернуть его сердце? Ничего. И я для него стала ничем. Просто женщиной, с которой он когда-то был рядом, а теперь — нет, потому что она хилая и болезненная. К тому же, скоро умрёт. Может быть, и раньше он находился со мной только физически, но этой близости мне вполне хватало. А теперь он совсем потерялся. Утонул в море своих желаний. И я утону в своём — вернуть Роберта домой, к себе.       Слёзы раздирают меня, рвут моё лицо на части, лепя из него неестественную гримасу. Меня трясёт. Что-то в глубине меня дрожит, просясь вылететь наружу. Стоит всё-таки облокотиться на гладкие перила, иначе упаду на пол, продолжая нервно дёргаться и не желая подняться. Можно сползти по скользким перилам, но пальцы — бледное смертельное кружево — цепко хватают их, запрещая мне падать таким образом. Я уже упала в глазах Роберта. Я поднимусь. Встану на ноги. И перекину их через перила.       Не хочу. Не хочу падать. Мне тяжело это сделать. И я всё равно упаду — упаду на дно моря своих слёз. Куда ни шагай — всё равно бездна. Всё равно. Всё одинаково. Всё одинаково плохо. Всё плохо. Мне плохо.       И что-то внутри меня, дрожащей, напуганной, пробудило смелость перебросить одну ногу через перила. Это немного странно — болтыхать ногой в воздухе, не чувствуя под ней пола. Она покрывается холодными, колючими, противными мурашками, и из-за этого мне стало казаться, что я начинаю мёрзнуть. Может, убрать ногу? Развернуться, пойти в комнату и там рыдать в подушку. Беспомощно и безответно рыдать о своей судьбе.       Куда ни шагни — умрёшь. Как опасно! Но что поделать? Жизнь поставила меня, хрупкую девушку, в такое страшное положение. На спасение нет никакой надежды. Негде спрятаться от болезни, от тоски, от внезапно обуревающих чувств, разрушительным ураганом накрывающих мою усталую голову.       Нет, леди Дадли, нет! Укрытие есть: оно там, за перилами. На полу, обрамлённое лабиринтом лестницы. Укрытие — в объятиях старухи смерти. В её страшно исхудалых и бледных руках, похожих на мои. Мы с ней и вправду чем-то схожи, — схожи в ожидании. Я жду Роберта, а она — меня. Я не дождусь. Ему и без того, наверное, хочется от меня поскорее избавиться.       Любимых людей надо радовать.       Я снова вдыхаю, вбирая в свои лёгкие пыльный воздух. Вздыхаю дрожа, не отойдя от горьких слёз, до сих пор норовящих пролиться по моим распухшим и красным щекам. Рвано выдыхаю, решаясь без лишних раздумий перебросить и вторую ногу. У меня это получается легко и быстро — необычно для больного, вялого, чахнущего человека.       И я падаю, высчитывая на глаз каждый дюйм, что я пролетела, запоминая вдохи и выдохи. Моё дыхание участилось, словно я хочу набрать побольше вдохов и выдохов, словно это делает жизнь дольше. Я чувствую своё тело и всё, что находится у меня внутри. Сердце безумно быстро колотится, и кажется, что оно отбивает имя Роберта, — того, кто заставил его болеть. Оно спешит вырваться из моей белой груди, но я прекрасно знаю, что скоро оно остановится и больше не будет так бешено стучать.       Тот, кто сидел во мне, дрожал и боялся, умоляя бросить эту затею, подаёт свой голос, на самом деле не напуганный, а гордый и жестокий: «Зачем ты это делаешь, глупая?» Ответ приходит незамедлительно: «Чтобы уберечь Роберта от тщеславия».       Точку ставит внезапный и резкий удар о половицы.