Связанные

— Мне очень жаль… — Мне тоже. Развернувшийся долгий диалог под конец оборвался безмолвием: говорить больше было не о чем, осталось только сожалеть и горевать. Седовласый и седобородый старец с грустными, выцветшими от веков и потерь глазами выглядел совершенно потерянным: он всегда пытался решить любую, даже самую тупиковую ситуацию и, как бы пафосно это ни звучало, во имя справедливости. Ради последней по молодости он мог выступить не раз против учителя, в зрелости — и с врагом на переговоры пойти, а в старости — вовсе сломать вверенную ему в управление систему. Однако случалось так, что судьба не принимала никаких, пусть и изощренных попыток с ней справиться и подкидывала непреодолимые трудности, справиться с которыми не помог бы ни один из проверенных способов. Так произошло и пару веков назад, хотя старику казалось, будто тот злополучный день был только вчера. Его тяжелый вздох скользнул по кудрявой бороде, слетел вниз и потревожил светлые волосы на чужой макушке. Девушка, чьи пшеничные локоны целовали татами, также не сдержалась и с глубинной тоской выдохнула. Глаза ее в то же время оставались без слез — видно было, как время закалило ее и перекроило душу за хрупкой внешностью; от когда-то детского личика и наивного взгляда не осталось и следа. Удивительно, что при всей несхожести со своей знаменитой семьей, она соответствовала той духом и силой. Они читались во всём: в движениях, в словах, во взгляде — для того, кто за тысячелетия повидал немало талантливых и храбрых шинигами, распознать подобное не составило труда. «Куросаки Юзу, потомок Великого Дома Шиба, как же», — древний мудрый главнокомандующий Готэя-13, Кёраку Шунсуй, признал ее сразу, только она переступила порог его кабинета. Тем не менее, он до сих пор не мог глядеть на эту взрослую даму без тени усмешки: Кёраку всё еще видел ту смешную девчушку с парой хвостиков по бокам, заколками-клубничками на челке и вселенским добром, что несли миру ее ласковые глаза. Да уж, нынче в той Юзу никто бы и не осмелился заподозрить… хрупкость. Да, это было самое подходящее слово. Ее короткие волосы отросли, достигали пят и тяжестью своей гнули ее долговязую фигуру книзу, точно ветер густую изящную иву. Изнутри же Юзу грузом осадило горе, тепло сердце больше не источало, а улыбка и вовсе казалась чужой для скованных губ. Нет, Юзу не хмурилась как ее старший брат и не ограничивалась скептическими ужимками как сестра-двойняшка, и всё же теперь она словно бы встала в один ряд детей той несчастной семьи, уделом которых стала обреченность. Для такой тяжкой ноши эта Куросаки меньше остальных подходила, Кёраку видел, и оттого с напряженным лицом смотрел на опущенные девичьи плечи и побледневшие щеки. Кёраку не хотел взваливать гору на те плечи, но долг главнокомандующего обязывал его. Кёраку сам не посмел бы утаить от этой шинигами ничего связанного с ее родней; он бесконечно уважал это семейство, несмотря на дурную теперь молву о нем. — Юзу-тян, может, чаю? — мягко полюбопытствовал капитан и, не дожидаясь ответа настойчиво вместил в ее сложенные на коленях ладони чашку ароматного напитка, приготовить который успел лейтенант Окикиба. Традиции Первого отряда держались еще со времен Сасакибе Чоуджиро, служившего под началом Ямамото Генрюсая, и потому здесь по-прежнему все предпочитали чай, черный. Все, кроме Исэ Нанао, первого лейтенанта Первого отряда. Она умела заваривать первоклассный матя и вообще знала толк в церемониях и приеме гостей лучше двух стариков, возглавлявших ныне отряд… Однако «дорогая Нанао-тян» капитана Кёраку, к несчастью, нынче пребывала слишком далеко, чтобы разделить с ним неприятную беседу с последней из рода Шиба. Как и все родственники той, Нанао тоже умерла: только и разницы, что не на эшафоте, а в своей постели, наконец смертельно устав. Юзу бездумно засмотрелась на янтарную поверхность чая — ее лицо не выражало вообще никаких эмоций, передавая всю степень шока от неутешительной правды о своей семье. Впрочем, скоро чайное отражение пошло рябью, заставляя Юзу быстро утереть влагу с щеки и судорожно вцепиться в чашку. Она явно не хотела показать, что страшные известия ее подкосили, а вот списать дрожь тела на нервозность — сошло бы. Еще в Академии студентку Араки[1] частенько журили за скачки реяцу и неумение вовремя совладать с собой. Реяцу ее пробивала точечной мощью, и девушка, пришедшая в столицу из самых далей Руконгая, сетовала на какой-то внутренний дефект. Тогда она еще не знала ни о настоящей красноречивой фамилии, ни о громкой родословной, ни об источниках собственных способностей. Тогда она не могла даже мечтать о родстве с легендарным Двенадцатым Кенпачи, героем Тысячелетней войны, Куросаки Ичиго, — ныне бесконечное количество раз проклятым шинигами, оскверненным когда-то незаслуженным обвинением и осужденным на смертный приговор… Сестра былой легенды смахнула вновь предательскую слезу, но её заверили: — Плакать никому не зазорно. Мы — вовсе не бессердечные солдаты, у всех у нас есть свои привязанности и слабости, а семья и близкие — главные из них. Кёраку чуть подался вперед, чтобы подставить плечо девушке, ненастойчиво привлекая к себе жалеющей ладонью, однако его цветочное хаори осталось сухим: вместо плача Юзу, цепко сжав розовый шелк в руках, выдохнула надрывно: — Расскажите еще раз, Кёраку-сотайчо… Прошу. Старый капитан чуть вскинул брови: его уже сложно было чем-то удивить, но сознательное желание продлить муку явно отдавало нездравым рассудком. Познавший множество женщин, Кёраку научился разбираться и в женской психике, и в их играх, поэтому младшая Куросаки напрасно притворялась стойкой и равнодушной — это не красило ее. Безусловно, перед ним сидела сильная личность, сформировавшаяся как духовно, так и в физически, и всё же Кёраку не отказывался от ранее произнесенного: любой девушке нужно выплакаться, чтобы пойти дальше. Особенно этой, особенно после такой семейной драмы. — Не думаю, что сейчас подходящее время для повторений. — Он попробовал отказать. — Тебе следовало бы отдохнуть для начала, а спустя пару дней мы могли бы вернуться к этому разговору. — Спустя пару дней? — вскинули на него недоуменный, но полный решимости взгляд. — Вы и вправду не понимаете, что мне важно узнать всю историю от начала до конца, чтобы… чтобы… Он болезненно углубил морщины на лбу и добавил, мотая головой: — Тебе не осталось кому мстить за случившееся. — Ее намерения виделись как на ладони. Ореховые глаза напротив пораженно моргнули, взволновав застывший от напряжения воздух. Объяснения проходили сложнее, чем ожидал Кёраку. Он предполагал, что младшая сестра Куросаки Карин будет рыдать навзрыд и проклинать судьбу: кто-то рассказывал ему о том, что в детстве, в Генсее, эта малышка отличалась отцовской впечатлительностью и мягкосердечностью, что досталась ей от матери-квинси. Однако перед ним сидела шинигами, а не священная лучница, и от эмоциональности бывшего капитана Десятого отряда, Шибы Ишшина, в ней едва улавливался намек. Она смотрела ровно и прямо, настаивая на своей просьбе, походя в этом больше на ультимативного брата, нежели на взрывных Шиб, хотя в импульсивности тех Юзу сложно было не обвинить. Кёраку также редко что делал против собственной воли, поэтому повторил снова: — Отдохни сперва, Юзу-тян. Осмелюсь даже пригласить тебя погостевать в моем поместье. Бесспорно, лучше были бы в родные стены, но, увы. Совет тогда же отдал приказ Отряду кидо ликвидировать поместье Шиб вплоть до последней его духовной частицы… Ему удалось ее встряхнуть — в ответ на капитана вскинули полный самых острых и не самых приятных чувств взгляд. Смотрели долго, вечность, пока резко не поднялись с колен: — Вы предлагаете мне прохлаждаться в гостях после того, как я узнала, что за ужас произошел с моими родными, близкими и друзьями? — Юзу глядела теперь свысока на оставшегося сидеть главнокомандующего, но охватившая ее гордость сделала ее словно еще выше. Она не кричала, не сжимала кулаки, не хваталась за занпакто и не готовилась сигануть тотчас в шунпо на поиски доживших до этого часа врагов — она выглядела хладнокровной, и только горящие щеки выдавали разбушевавшееся пламя у нее в груди. И двухтысячелетний старик мог безошибочно подметить гигантскую силу того огня. Кёраку печально улыбнулся, не к месту подмечая еще одно сходство меж братом и сестрой Куросаки. Про себя считая Юзу близнецом больше Ичиго, нежели Карин, он находил эту особенность чрезвычайно прискорбной и в то же время душещипательно радостной. Готэй давно не встречал кого-то такого — независимого и справедливого, — хотя подобным «бриллиантам» такие качества не сулили ничего хорошего. Судьба и путь Ичиго являлись тому ярчайшим примером, и эта- параллель Кёраку совсем не веселила. — Я предлагаю взять всего небольшой перерыв, Юзу-тян. Я стал довольно стар и слаб, чтобы долго держать ответ. Да и истории этой набежал без малого третий век. Не думаю, что один день что-то изменит для тебя, а завтра... так уж и быть, я обещаю, что отвечу на все вопросы и охотно выслушаю твои мысли по этому поводу. Скорее всего, я их даже поддержу, возможно — и помогу, но сегодня… Сегодня отдохни, Юзу-тян. Ты всё-таки, — он со знанием дела кивнул, — едва держишься на ногах от перенесенного потрясения. Главнокомандующий Готэя, кряхтя, с трудом поднялся с татами сам и, опершись на трость, как когда-то его сенсей, приглашающим жестом попросил гостью спуститься из кабинета во двор — оттуда они могли дойти напрямик до усадьбы семейства Кёраку, ведшего свой род, как и Шиба, с незапамятных времен существования Общества душ. Как два последних представителя этих славных семейств, что Юзу, что Шунсуй являлись реликвиями данного мира, и это невольно уравнивало их на чаше весов и стирало отчужденность, пролегшую разницей в возрасте. В конечном счете, сдавшись наконец этой «общности», новоявленная Шиба ответила на приглашение ночлега кивком, подхватила оставленный у входа занпакто и последовала-таки за неторопливо зашагавшим капитаном. Тишина отправилась следом; старик решил не тревожить ее, девушка тоже молчала, и до их ушей доносились лишь приветствия офицеров Первого отряда, что иногда встречались на пути. Шинигами с безоговорочной преданностью поглядывали на командира, а на незнакомку — с превеликим интересом. Молодость оставалась молодостью, парни — парнями, девушки — девушками, а Кёраку Шунсуй в который раз ощущал себя всё дальше и дальше от всего этого. Со смертью Шиб время в Готэе словно взбесилось — начало гнать вперед и вперед, желая смыть позор с истории, а вот со смертью любимой жены для Кёраку время напротив — остановилось. Кёраку старел, увядал, отмирал точно вековое дерево и именно поэтому торопился наверстать упущенное: исправить ошибки, испросить прощение у тех, чьих близких не уберег, и возродить утраченное. Куросаки Юзу давала возможность справиться со всем этим.