Рыбы без воды

Все знают Джеймса Мориарти как помешанного на успехе, истеричного эгоцентрика. Без пираньей хватки в его подводном мире делать нечего, в конце концов, он сам его создал, этот пресловутый мир, по своим правилам, которым нужно следовать. Однако когда у гениального разума случаются осечки, не мелкие от подледной ловли, а те, когда он упускает из своих сетей акулу, Джим впадает в кататоническое затишье. Полковник качает головой, почти что усмехаясь тому, как сумевшие удрать морские хищники наверняка шепчутся, придумывая все более и более страшные картины выплеснувшегося сумасшествия, обязательно присваивая ему статус «чрезвычайно опасно», домысливая раскатистое рычание. Но рыбы, они немые. Даже пираньи скалятся, обнажая несколько рядов своих зубов-бритв, но молчат. Вот и Джеймс молчит. Он гоняет в своей голове, лихорадочно, цепляясь за каждое «а если бы», свой просчет раз за разом, ищет ошибки, анализирует, перекраивает водовороты-выходы и превращает в ил очередные стены. Это, несомненно, требует отрешенной сосредоточенности. «Или ему просто очень паршиво», - думает Моран, вспоминая свои единичные провалы; он, как стрелок, ошибается реже, намного. Текущие из головы мысли, которыми можно наполнить не одно бездонное озеро, для Мориарти утомительны. Он чурается признавать свое поражение, отмахиваясь от каждого намека на подобное. Брюнет закидывается таблетками от пульсирующей головной боли, ждет заслуженного расслабления, но почти никогда не дожидается. «Мои ошибки не фатальны», - читается на кромке светло-ореховой радужки. «Но как я мог оступиться», - плещется в угольно черных зрачках. Такая усталость раскалывает Джима; он идет по коридору, а каждый его шаг оставляет за собой неровные осколки битого стекла, отражающие в себе надломленные самолюбие, гордость и веру в собственное всесилие. Рыбам нужна вода, чтобы выживать. Поэтому траурное шествие заканчивается у дверей в ванную. Джеймс тихо раздевается и садится в этот импровизированный ковчег, включает зафиксированный высоко над головой душ и просто ждет, пока хотя бы с ноющих мышц смоется вся усталость. Себастьян искренне считает, что обязан следить, чтобы этот невозможный, обиженный самим собой гений не попробовал утопиться, ну, или пусть подставит легкие под плавно вольющиеся в них струи, главное, чтобы попытка увенчалась провалом. Поэтому снайпер замирает у приоткрытой двери, прижимается затылком к стене и ждет. - Себ. Несмотря на полною внутреннюю раздробленность, голос у Мориарти не дрожит, не срывается и не скрипит на глухих согласных; он такой же, как и всегда, безмолвно требующий одним словом преклонить весь мир перед покрывшимися гусиной кожей ногами. Полковник не считает должным отвечать, он знает все традиции их личных Кровавых воскресений наизусть, они прописаны мануалами на одной из граней сознания. Джеймс не стесняется своей наготы – к чему бы? – а стрелок в свою очередь не стесняется пробегаться по этой наготе пристальным взглядом, выискивая между опасно рвущими кожу позвонками возможную брешь в доспехах, место, которое нужно будет подлатать. Вода как всегда промозглая, не холодная, чтобы застудить бегущую по венам кровь до непривлекательной густоты, но та, что заставляет беспрестанно вести плечами, сгоняя с себя озноб. Поэтому ее нужно сделать чуть теплее. У Мориарти странные пристрастия к запахам, болезненно сильные, он не переносит непривычные ароматы, они вызывают безмерное раздражение и желание сцарапать их с себя вместе с кожей. Себастьян этим вкусам не перечит, его задача сейчас успокоить, а не разладить сбившийся в работе своих шестеренок механизм еще сильнее, нужно заставить встать на место все отошедшие детали. Еловый запах напоминает Морану тайгу; он ни разу там не был, но знает, что она диаметрально противоположна забравшей половину жизни пустыне. Поэтому стрелок довольно прищуривается, втягивая подрагивающими ноздрями разыгравшуюся хвою, осторожно заливая водой и так уже мокрые насквозь темные пряди. - Жаль, нельзя помассировать мозг, - действительно расстроенно вздыхает Джим; его слова эхом от морских ракушек скачут между стенами. - А ты представь, что твоя голова уже вскрыта, - Морану тяжело даются плавные движения размягчившихся от воды пальцев, пока он втирает пенящийся еловый запах в осевшие шелковыми лоскутками на кожу волосы, пока пытается помочь просочиться таежному спокойствию поглубже в разум. - Тогда мне должно быть больно. - А тебе разве не больно? - Больно. Если надавить большими пальцами на выступающие за ушами косточки, Джим прижмурится, всенепременно наклоняясь в указанную сторону, поддаваясь этому бесцельному позыву. Он точно знает - не вода укрывает в удушливый кокон, ограждая от всего, даже от самого себя, а запутавшиеся в волосах пальцы. Чересчур сильная интимность происходящего дарит брюнету пресловутое чувство защищенности, он знает, что можно зализывать свои раны несуществующим рыбьим языком и дальше, не отвлекаясь на поползновение засухи и охотничьих гарпунов извне. Приходится закрыть глаза, чтобы снова льющаяся на голову теплая вода не попыталась выжечь их мылом; Джим уверен, это было бы осечкой Себастьяна, а обоим скорбеть над своими провалами не стоит. Стрелок позволяет себе провести ладонью по напряженной спине, по ногам от колен в обе стороны, он спокойно смывает благоухающую пену с белесой кожи, не видя в своих действиях ничего зазорного. Джеймс придерживается того же мнения. О каких двусмысленных жестах и потаенных мотивах может идти речь, когда интим в их взаимоотношениях и так зашкаливает, пуская корни куда-то в небеса, прорастая сверху вниз. Шелест воды затихает плавно, в конце концов оставаясь только поглаживать игольчатыми лапами виски. Полковник тянется за полотенцем; он не вытирает ни свои мокрые по локоть руки, ни Джима. Просто опускает топящую в себе махровую ткань на смоляную из-за намокших прядей воды голову и поднимается с края ванной на ноги. - Спасибо, - Джеймс не говорит, он отзывается перекинувшимся в штиль прибрежным ураганом. - Не за что, - Себастьян прикрывает за собой дверь, давая гению возможность очнуться и выбраться из своей мнимо затонувшей Атлантиды, а затем прикладывает к лицу все еще влажные ладони и до боли в легких вдыхает тысячу отложившихся на коже еловых иголок.