Самое настоящее проклятие

Джеймс лежит на удобном кресле у камина, в один деревянный подлокотник упёрся спиной, а на другой — закинул обе ноги. Через девятнадцать минут колокол пробьет один единственный раз, обозначая час ночи. В гостиной пусто и тихо, едва-едва потрескивает огонь. Сразу неподвижного парня в кресле и не заметишь. Кажется, что Джеймс дремлет, низко склонив голову на грудь. Это не так. Вздрагивают крылья носа, зрачки ловят красные всполохи и блестят сквозь полуопущенные веки. В его спокойно лежащих на животе руках зажат кусок пергамента... Рядом с креслом на полу — шахматная доска с небрежно расставленными фигурами (белый король — на месте слона, чёрный конь — среди пешек, точно собрался в крошево растоптать их копытами, а ферзь вообще валяется на боку лицом к витой кресельной ножке) и брошенный на середине спортивный журнал. Джеймс пытался себя отвлечь. Так проходит ещё какое-то время, пока на лестнице не слышатся осторожные тихие шаги. Джеймс невольно вздрагивает — слишком глубокая тишина — поднимает голову и видит Римуса, идущего по ступенькам вниз. Машинально оборачивается на изнанку портрета Полной Дамы. Потом снова смотрит на Римуса, но ничего не объясняет, только слегка сводит брови, не сдержавшись, отводит взгляд и медленно трёт пальцами глаза. В них будто песка насыпали. Римус останавливается на середине лестницы, складывает руки на груди и внимательно смотрит на Джеймса сверху вниз. Он заметил его безотчётное движение, но, конечно, никаких вопросов задавать не будет. Всё и так понятно. — Питер что? Спит? Голос у Джеймса резкий, хрипловатый, но абсолютно не сонный. — Он не хотел, — уклончиво отвечает Римус, легко шаркнув по ступеньке босой пяткой, — только что сморило. Поздно уже. — Поздно... Да, это уж точно, — странно усмехается Джеймс, проводит пальцем по краю пергамента. Что-то в его лице, освещённом языками прирученного огня, меняется. — А ты? Неожиданно подаётся вперёд, вцепляясь в мягкую спинку, как в свежую булку, и принимая более-менее вертикальное положение, окидывает Римуса острым испытующим взглядом. Римус, конечно, чувствует этот взгляд, но, не отвечая, несколько длинных секунд пристально рассматривает шахматную доску на полу. — Сыграем? — наконец, предлагает он Джеймсу, — Пока... пока ждём. Сыграем в шахматы? Моргнув, Джеймс неопределённо качает головой и вновь откидывается на кресло, со вздохом, тяжело, как мешок с камнями или драконьим навозом. Кажется, что из него вдруг выкачали всю энергию. — Надоело, — говорит он рассеянно и тихо, смотрит на Карту, стучит по ней ногтем. По тому месту, где невидимой рукой выведены две фамилии. Пергамент шуршит и мнётся. Римус кривится, глядит на Джеймса с глубоким сочувствием, и всё также молча стоит на лестнице, скрестив руки и спрятав ладони в подмышки. Как будто из-за холода. Хотя от камина волнами расходится тепло. Огонь сонно ворчит в почерневших поленьях. Доходит час ночи. Джеймс всё также валяется на кресле, царапая подошвой лаковое покрытие подлокотника. Карта — в его руках и... Никаких изменений. — Надоело, — повторяет Джеймс громче, стискивает пергамент, лохматит волосы и стремительно скидывает ноги на пол. Шахматные фигуры в ужасе убегают с доски, люди на обложке журнала беззвучно кричат, когда Джеймс не глядя наступает на них. — Нет, я так скоро с ума сойду, Лунатик! Не могу здесь больше сидеть! Я иду за ним. За Сириусом! ...Я мог прекрасно представить себе, что всё так и было, когда минут через десять после того, как топот Северуса (словно он был не волшебник, а, по крайне мере, откормленный гиппогриф) затих в бесконечных чёрных витках лестницы, я услышал громкий возглас от оставшейся открытой двери. — О, Мерлин! — закричал Джеймс, эхо до неузнаваемости исказило его голос, — Ради всего магического, прошу, Бродяга! Избавь меня от «удовольствия» находить тебя в состоянии полудохлого флобберчервя! Это был возглас, в котором почти паническая тревога пыталась, и совершенно неудачно, замаскироваться под колкость. Джеймс, я понял, застыл на пороге, поражённо оглядывая обстановку: погасшие свечи, опрокинутый стол, разбросанную посуду и, естественно, самого меня, мертвецом лежащего на полу, подложив руки под затылок и вытянув ноги. — Ну и как ты отличаешь здорового флобберчервя от полудохлого? — заинтересовался я, поднимая голову от импровизированной подушки из скрещённых ладоней. Хотя мой голос звучал равнодушно, пожалуй, даже холодновато, я не смог удержать слабой улыбки, снизу вверх глядя на озарённую заклинанием фигуру Джеймса в дверном проёме. Мгновение — и мы встретились глазами. И я с ползучим чувством смущения (примерно то же самое, как когда с треском заваливаешься в кабинку, а там занято: мочатся или, чего доброго, мастурбируют), прочитал облегчение на остром и в бесцветных лучах неестественно бледном лице Сохатого. В эту секунду Джеймс шагнул вперёд и навёл люмос на замусоренный пол. Я нарочито лениво поставил одну ногу, согнув колено, нащупал на лодыжке след от невидимого лассо, вздёрнушего меня вверх тормашками — наверняка, тонкий, красный. Херня. Исчезнет на следующий день. Ведь многое исчезает или меняется, когда всходит солнце, и ослепительные лучи светят на холмы, деревья, башни, витражи на окнах, пол, стены и потолок в классах и жилых комнатах... на просыпающихся людей. Нужно только дожить до рассвета, и не терять надежды. Я знаю. Почесав ногу и положив голову обратно на руки, я со странным замиранием прислушивался к шагам Сохатого. Хрустел снег, шуршала мантия, холодный воздух метался и посвистывал, когда Джеймс поворачивался из стороны в сторону... С каким количеством людей, которым я машу рукой в коридоре и говорю «привет» — распрощаюсь навсегда, стоит только закончить Хогвартс? Это напоминает... рой мух, пойманный в стеклянную банку из-под джема. Пока банка цела, мухи сталкиваются рядом друг с другом, и, может, их общее жужжание выходит весьма складным... Но — бах! — стекло разбито, а мухи уже разлетелись в разные стороны. Это от усталости. Такие мысли. Было как-то и смешно и противно сравнивать себя с надоедливо жужжащей мухой, посверкивающей на солнце зелёным брюшком. Однако то самое выражение на лице Джеймса и его нервные тяжёлые шаги в темноте... В такие моменты сильнее чувствуешь близость с человеком, да? Думаешь, что, наверное, вас объединяет что-то большее, чем «стенки банки», то есть эти общие школьно-тюремные будни. — Мерлин, что тут такое случилось? Везде осколки! — пробормотал Сохатый, люмос блеснул на остром бутылочном горлышке, заметался по корке красного льда вокруг. — Вот ведь знал же я, что... — Джеймс не договорил, шумно зазвенев каким-то мусором и чертыхнувшись, но, искоса наблюдая за ним, я явственно почувствовал: вряд ли бы мне понравилось то, что Сохатый хотел сказать. На башне стоял не июль, а тут ещё словно провели холодной тряпкой по щекам — мог ли он разочароваться во мне из-за моих ни к чему не приводящих попыток устроить... свою личную жизнь? Джеймс, конечно, вспомнил тот раз, когда среди разгромленного Зала Славы он нашёл меня, побледневшего, как Благодетель Трёх Братьев. Но... как ни странно, я бы не сказал, что сейчас чувствовал себя настолько ужасно. Скорее я был просто измотанным и ошеломлённым — не хотел подниматься с жёсткого пола ещё, по крайней мере, минут пять, пока окончательно не вымокнет и не задубеет спина — громко шмыгать носом уже начал. На душе было пусто и глухо... Не знаю, похоже на то, что бывает, когда в уши попадает вода. И всё же... Мерлинова, блять, борода, это было: я великолепно помнил как, стоя на краю башни и ощущая лёгкую дрожь в коленях и холодный ветер в спину, радовался замешательству, звучавшему в сиплом голосе Северуса. И как потом во мраке нашёл его. Касался рукой. Это было совсем неплохо. Лицо Сохатого, похожее на необычную луну с покрасневшими глазами, появилось надо мной. — Наверное, сверну газету и буду просто колотить по ним, — ответил он на мой вопрос о флобберчервях, запоздало и немного растерянно, будто действительно стоял перед большим чаном, наполненным скользкими неприятными существами, — полагаю, полудохлые флобберчерви быстрее станут дохлыми? — Ну и гадость. — хмыкнул я и философским тоном добавил: — А ты не думал, может, мне просто нравится лежать на полу? Удобно, знаешь ли, смотреть в небо... — И что ты в нём находишь? Никогда не пойму. Я быстро приподнялся на локтях, но не успел встать, как Джеймс несмотря на своё ворчание по поводу разбитого стекла, одёрнул мантию и плюхнулся рядом. — Э-э... Ты... сидишь прямо на полу? — прокомментировал я очевидное, сел, устроив локоть на колене, и с лёгким заинтригованным удивлением поглядел на Джеймса. — Полном снега и осколков полу. — Ну да. Я ведь спросил, что ты в этом находишь? — ровно повторил Джеймс, заёрзал, снова чертыхнулся, вытащил из-под себя яблоко и с едва ли не ненавистью швырнул его в темноту. Проследив за яблоком глазами, он посмотрел на свои ноги, зачем-то пихнул край столешницы, словно своего злейшего неприятеля (та, ни в чём не виноватая, отозвалась жалобным скрипом) и уточнил. — В лежании на полу. Мы оба, конечно, знали что он вовсе не об этом. Какое-то время молча сидели рядом, плечом к плечу. Не смотря на последние слова, сочившиеся, точно запечённые яблоки — мёдом, не то шуткой, не то напряжённостью, молчать было приятно. Тем более, что губы от мороза порядком онемели, а просто сидеть и прижиматься друг к другу оказалось и не так холодно. Джеймс опустил палочку на пол, всунув пальцы в рукава, и в темноте ярко высветились звёзды. Я смотрел на их далёкий блеск и, чувствуя под боком тихое дыхание Сохатого, думал о чём-то совершенно постороннем. Мысли текли бессвязно и свободно. Мне почудилось, что кто-то громко назвал меня по имени. Внезапно из глубин памяти вынырнул особенный дымный запах и стук колёс подъезжавшего поезда. Красного, как листья клёна, как кирпичная стена барьера, как выступившая капля крови на указательном пальце Ф... Перед отбытием из дома зачем-то полез в незакрытый шкафчик стола в гостиной и порезался обо что-то, но родителям, конечно, не сказал, всё время невоспитанно пряча руки в карманах. «Крак-крак-крак», — скрипел чемодан. «Тук-тук-тук», — падало на плиты станции печенье, падало и крошилось, и разлеталось по ветру знакомым запахом... — Ты! Да ты, э-э, кудрявый! Над чем ты хихикаешь? — Что? Уж явно не над тобой... — гляжу сверху вниз, разница в росте позволяет, — ...лохматый. Расчёсываться не пробовал? — Нарываешься? Учти, я тебя побью в два счёта, красавчик! Кто этот мальчик, который общается со мной так фамильярно? — Уф-ф... Ладно, смотри! Видишь, у вон того джентльмена из чемодана сыпется совиное печенье? — Что? Где? Точно! Надо сказать ему? Эй, сэр... вы что, думаете, что это сказка, а вы падчерица, которую злая мачеха уводит в лес? Прикопался к моему хихиканью, а сам — смеётся, так что прохожие начинают оборачиваться. — Эм, — хватаю за плечо, — Не спеши... Интересно, что будет когда совы почуят лакомство? Быстрый, но несомненно оценивающий взгляд. — Думаю, они загремят клетками. Просто сойдут с ума! Вот умора! Но... разве это не по-хулигански? — По-моему, это просто смешно. Вот, уже начинается, слышишь? — Ага. — М-м, интересно... что чувствуешь, когда проходишь через ту кирпичную стену? — Да ничего не чувствуешь. А почему ты... ты выглядишь как первокурсник. Разве не проходил через неё? Нет? — Ну, — пристально смотрю, как джентльмен непонимающе крутит головой, а колдуны и колдуньи вокруг тщетно пытаются усмирить кричащих и хлопающих крыльями сов. — Мои родители. Для них прийти на маггловский вокзал то же самое, что пить чай с совиным печеньем, если ты понимаешь о чём я... Бесконечно спокойная тишина длиться не могла — в какой-то момент мы с Джеймсом одновременно повернули головы и, снова посмотрев друг на друга, вероятно, красноносых, красноухих и продрогших, неловко зафыркали. Если подумать, было немного по-идиотски: посреди ночи сидеть на астрономической башне, прямо на драккловом холодном полу и... молчать. — И долго мы будем так сидеть? — будто прочитав мои мысли, спросил в полголоса Джеймс. — ты в курсе, что вообще-то час ночи? Во! — Он вытянул палец вверх, хотя колокол ударил где-то в стороне. Неожиданно отчётливо, казалось, я даже услышал натужный скрип верёвки, привязанной к металлическому языку. — Слышишь? — Да? Так мы не собираемся встречать на башне рассвет или что-нибудь такое? — почти не думая, проговорил я с прилипшей к губам, точно укропная веточка, лёгкой усмешкой. — А я так надеялся на это... Слушай... — В воздухе ещё разливалось красивое мелодичное гудение. Я не мигая смотрел на Джеймса и почему-то сильно порадовался, что он положил волшебную палочку на пол, а не светит ей прямо мне в глаза, — Не понимаешь? Ты не понимаешь? Но разве тебе нужно объяснять, что я нахожу в Северусе? Тишина, упавшая после того, как я произнёс имя Снейпа, показалась мне не мягче и не теплее рыцарского доспеха. Лучше уж молчали бы, да?