Самое настоящее проклятие

Видел ли кто-нибудь когда-нибудь бухого флоббер-червя? Но почему-то именно этому насекомому приписывают большую любовь к выпивке, говоря «нажрался, как флоббер-червь»! Я покатал огневиски во рту (искусанный язык болел), проглотил и неспеша повернул голову на оклик — по ведущей от озера тропинке шагала Эванс. — А где Поттер? — решительно (даже нахально, насколько это слово вообще подходит префекту) спросила она. Эванс поравнялась с изгородью, на которой сидел я и откуда, до появления рыжей старосты, издалека наблюдал за Дракучей Ивой, словно за самой интересной вещью в моей жизни. Я пожал плечами, не торопясь отвечать и ощущая скатывающуюся по горлу огненную волну. Невольно посмотрел в сторону замка, наконец, сказал: — Не знаю. Действительно... В кровавом тумане бешенства — я и правда свалил, чтобы не ударить или не превратить в огромного слизняка человека, которому бесполезно что-то объяснять — мне показалось, что Сохатый (помню обеспокоенный крик в спину) пошёл за мной. Больше я об этом не думал, однако сейчас внезапно обнаружил его отсутствие. Видимо, Джеймс остался там, с ним. — ...поищи-ка ближе к главному входу. — Откуда это? — протянула Эванс, не обратив внимания на мой не очень-то любезный тон, прищурилась, глядя на бутылку в моей опущенной руке. Её удивлённый вид заставил меня хмыкнуть, и я ответил, хотя прежде хотел послать её к чёрту. — Манящие чары, — проговорил, вдруг задумавшись, что на голодный желудок алкоголь неплохо ударил мне в голову, — Кажется, прилетело оттуда, — широко покачал ополовиненной бутылкой в сторону теплиц, засмотрелся, как плещется о стенки янтарная жидкость — У дорогуши Стебль на особый день, наверняка, запрятано несколько... — не договорив, я поинтересовался: — Кстати, Эванс, где твои сопляки? — Боунс остался с ними, — скороговоркой ответила она, перевела взгляд с бутылки на меня — взгляд, не предвещающий ничего хорошего. — Не боишься, что кто-нибудь увидит, как ты распиваешь на территории школы, Блэк? — Ты увидела. И что? Попробуешь запретить мне, детка? Забрать бутылочку? — передразнил я её, снова помахал огневискарём, закачал ногой. — А-а, понял. Тебе завидно. Но, детка, чтобы выпить не обязательно лишать этого удовольствия других! В жизни не поверю, что префект не знает, где беспалевно добыть алкоголь. — Да как ты... — Эванс задохнулась от возмущения. Она сжала кулаки и сделала несколько быстрых шагов прочь, но потом остановилась, как вкопанная. Я, наклонившись, против воли с любопытством посмотрел ей в спину. Эванс медленно, словно боясь увидеть ночное чудовище за своим плечом, развернулась. Постояла несколько мгновений в сомнениях, искоса и со странным выражением глядя на меня. И двинулась прямо ко мне с бледным и совершенно непроницаемым лицом. Она приближалась, не разжимая маленьких, крепко сжатых кулаков — я напрягся, перестал раскачиваться и машинально вцепился в изгородь. Заметив эту дурацкую реакцию, отодрал пальцы от дерева. И постарался принять самый расслабленный и равнодушный вид — Мерлинова борода! — словно и не был похож на грёбанный рассыпающийся на куски неправильно собранный витраж, в котором голова рыцаря поменялась с лошадиной. В очередной раз приложился к стеклянному горлышку и сделал большой судорожный глоток — огневиски едва не брызнуло через нос обжигающими ручейками. Однако Эванс не собиралась задавать мне пощёчину, такую, чтобы с губ закапала кровь, не хотела она и силой отбирать бутылку. Вместо этого, остановившись напротив меня, она вдруг выдохнула через нос, быстро размотала шарф вокруг своей шеи и, приподнявшись на цыпочки, ловко перекинула его мне через голову. Лёгкое прикосновение тёплой шерстяной ткани заставило вздрогнуть. Я удивлённо дотронулся до упавшей мне на грудь полоски. Эванс отпустила концы с таким видом, будто секунду действительно раздумывала резко потянуть за них и сдёрнуть меня, так беспечно устроившегося на изгороди, в снег. Лицо её было хмурым, сердитым, но, пожалуй, ещё чуточку смущенным. — Ты в курсе, что сейчас зима? — проговорила она, словно обращалась к одному из тех младшекурсников, которых оставила у озера. Вернее, как если бы выговаривала провинившемуся хулигану. — В конце концов, ты простудишься, если будешь так ходить! — Эванс бросила неодобрительный взгляд на мою лёгкую мантию (я отпустил шарф и зачем-то нащупал нитки на том месте, где была пуговица, пока до неё не добрались, словно в порыве любовной страсти, безжалостные горячие пальцы). И, конечно, не менее осуждающе Эванс посмотрела на бутылку, — А алкоголь — плохой способ согреться. Сам знаешь, что... — Ты ни с кем меня не перепутала? Лицо Эванс стало ещё холоднее, непроницаемее, однако в голосе зазвенел гнев (и не моё пренебрежение её отповедью о вреде алкоголя было причиной): — Я всего лишь спросила, где он. Ты мне не ответил, но зачем-то снова теперь говоришь о Поттере! Я поднял брови и усмехнулся. — Вообще-то я имел в виду... Осёкся и с силой дёрнул пустую нитку у ворота, делая вид, что крайне увлечён этим занятием. Разве существует какой-нибудь другой человек, кому Эванс заботливо завязывает шарфы на шею? И это не Джеймс (только в мечтах, Сохатый, только в мечтах). Вскинув подбородок, Эванс смотрела на меня уже без следов гневной вспышки, как-то очень внимательно. Видимо, раздумывала, что такого я мог недоговорить. Но когда я взглянул на неё и хотел уже какой-нибудь наспех придуманной шуткой подтвердить, что говорил, конечно, о Джеймсе — в этот момент Эванс опустила глаза, сделала шаг в сторону и присела на корточки. Кажется, завязывала шнурок. Она принялась очищать обувь от снега. Я наблюдал за ней с таким же вниманием, как прежде наблюдал за Дракучей Ивой — безразлично и бестолково. И едва разбирал, что Эванс бормотала себе под нос. — Знаешь, что однажды сказала мне моя сестра? Думаешь, я хочу стать уродкой, как ты? И сказала, что Хогвартс — школа для уродов. И что это очень хорошо, что нас держат отдельно от нормальных людей, ради... ради их безопасности. Эванс помолчала, туже затягивая шнурок, затем снова заговорила: — Самое ужасное, что мы были лучшими сёстрами на свете, пока со мной не началось это. Магия, волшебство. Я честно пыталась сдерживаться, не огорчать сестру, не делать «уродских» вещей. Но у меня просто не получалось! Эти леденцы... я помню, они превратились в лягушек прямо у меня в кармане, стоило мне только подумать об этом! Плечи Эванс вздрогнули, словно она беззвучно всхлипнула или наоборот усмехнулась (я ещё не понимал с чего вдруг она вспомнила о своей сестре): — Потом я решила, что с меня хватит. И Северус сказал... Я решила, что не буду позволять Туни оскорблять себя. Даже если она моя старшая сестра и... и вообще-то кроме Туни у меня больше нет ни братьев, ни сестёр. С тех пор мы практически не общаемся, даже на Рождество посылаем друг другу такие тоскливо-вежливые письма, будто стая дементоров полночи над ними кружилась... — Ты мне это говоришь... — кажется, теперь моя очередь терять дар речи от ярости. Спрыгнув с изгороди, я, вытянув руки, шагнул к Эванс — она тут же распрямилась, смело посмотрела мне в лицо. Наконец, я процедил: — В этой грёбанной школе, что, все до единого знают, что моя грёбанная семья... Тут заметил, что щёки Эванс слабо блестят в низких лучах холодного солнца — и застыл в некоторой растерянности. Зачем бы рыжая староста не затронула тему семейных неурядиц — но явно не для того, чтобы ради собственного удовольствия посыпать соль на рану. Я опустил руки, не коснувшись девичьих плеч, переступил с ноги на ногу. Поразмыслив, что выглядел довольно угрожающе, когда соскочил со своего «насеста» (хотя, разумеется, Эванс плакала не из-за меня, а из-за своей злой сестры), хотел пробормотать: «Извини». Но вместо этого отступил и молча сунул ей бутылку виски. Вот, не жалко. Она машинально взяла бутылку холодной рукой, поднесла ко рту и словно очнулась. Так и не коснувшись стеклянного горлышка, наклонила лицо и быстро стёрла слёзы ладонью. — Зачем ты мне это рассказала? — фыркнул я негромко, снова усаживаясь на изгородь, мужественно проигнорировав ненадёжно скрипнувшее дерево, — Детка, ты любишь поучать людей, но в твоей истории нет никакой морали. — Эй, не зови меня деткой, — невнятно буркнула Эванс, шмыгая носом и с сомнением разглядывая бутылку, — И это тебе не сказка, чтобы обязательно была мораль. — Эванс, детка, — ухмыльнулся я. —Жили-были две сестры, одна стала ведьмой, и они возненавидели друг друга... — Я вовсе не ненавижу Туни, — возразила Эванс, пересилив смущение, серьёзно взглянула на меня, лицо её всё ещё было печальным, — Я просто... я уверена, что поступила правильно. Мы выбрали разные дороги. Я закинул ногу на ногу, невольно тряся ступнёй, и медленно задумчиво качнул головой, соглашаясь скорее не с насупившейся Эванс, а с собственными мыслями. Может быть пройдёт несколько лет и я тоже смогу так говорить? О мамочке. Не испытываю ненависти. Не срываю горло, пытаясь перекричать. Не хочу швырнуть разорванную перчатку в лицо. Просто... выбрали разные дороги. — А зачем ты... Запнулся, потёр шею, заёрзал на сучковатой ветке, не в силах подобрать слова. Однако Эванс меня поняла. — Посмотри на себя. Ты пытаешься напиться в одиночестве, — с ужасающей откровенностью констатировала она (я даже передёрнул плечами). Эванс с невозмутимым лицом вернула мне бутылку. — Меня, конечно, не очень волнует, чем ты занимаешься в свободное время, но если ты внезапно перестанешь посещать занятия, достанется и мне, Блэк! Мы смотрели друг на друга, пока я не принялся рассматривать вытоптанный снег под изгородью и не проворчал: — Где-то я это уже слышал: «Если кто-нибудь из вас расшибёт себе лоб, подвернёт ногу....» Эванс закатила глаза и подняла ладонь, прося меня замолчать. На её щеках вспыхнула краска. Думаю, она всё ещё сердилась на меня и потому не могла произнести вслух: «я представляю, что ты чувствуешь, я хорошо это знаю». — Возвращайся, хватит здесь мёрзнуть, — негромко сказала Эванс, поворачиваясь в сторону замка, — Джеймс, наверное, тебя давно ищет. Она отошла шагов на пятнадцать, когда я остановил её. — Эй! Слушай, Эванс! Честно говоря, сам не до конца был уверен, зачем позвал её. Вопросительный взгляд никак не помогал унять сумятицу в голове, вызванную не то крепким алкоголем, не то обрывочными мыслями. Он назвал себя моим бойфрендом. Пусть даже в издёвку — прежде он старательно избегал подобных слов, словно они корёжили его слух или пугали до усрачки. Можно подумать, что он и правда обижен на меня — в первую очередь — из-за того, что, подняв волшебную палочку, я обманул его доверие. «Может, ты и не врал...» — Что? — нетерпеливо воскликнула Эванс. — Если бы у тебя был человек, которого ты ненавидела? — проговорил я, и в вечерней тишине мой голос без труда донёсся до стоящей в отдалении Эванс, — Действительно ненавидела, за дело, и, допустим, несколько лет между вами были отношения хуже некуда. И ты так сильно его ненавидела, что... хотела бы его прикончить? Вот представь себе... Могла бы ты со временем изменить своё мнение о человеке? Это вообще... возможно? — Я не ненавижу Поттера! — громко сказала Эванс, снова стискивая кулаки и теперь уже по-настоящему краснея. — Мне он просто не нравится! Как вы не поймёте?! Я моргнул и неожиданно рассмеялся. — Так уж точно — не нравится — если все твои мысли о нём! В этот раз она меня не поняла. Я чувствовал разочарование, и одновременно мне было смешно глядеть на поджимающую губы Эванс. — Ему, верно, так хочется думать! — высокомерно отрезала она и пошла по тропинке уже не оборачиваясь. Ещё ухмыляясь ей вслед, поднял бутылку, глотнул огневиски и закашлялся — жидкость от смеха попала не в то горло. Когда только эта рыжая стерва успела превратить огневиски в тыквенный сок?! Джеймса я нашёл в замке, и отыскал его первым. Вернее, сначала наткнулся на разъярённую МакГонагалл, вышагивающую по коридору, словно ожившие рыцарские доспехи — такая же твёрдая и холодная. А потом увидел плетущегося за ней мрачного Джеймса с разбитой, словно от чьего-то кулака, губой.