Самое настоящее проклятие

Моё дыхание остаётся спокойным, краска не заливает лицо, рот не кривится в кривой — победоносной — ухмылке. Ну и какое мне дело, что он просил у меня прощения и говорил мне... Я плохо помню, что именно. Я мог бы без запинки назвать все размеры стандартных котлов — от крошечного, для капли единорожьей крови, до огромного, в который поместится не один человек. Но слова Блэка, которые он говорил мне в Зале Славы, вспоминались как сквозь плотный туман. «...Я ни одного тебе слова больше не скажу. Клянусь!» «Почему ты это делаешь?! Прекрати! Северус!» «Если бы ты не ушёл, я бы ещё тогда сказал, при Джеймсе, при всех, что...» Я стоял перед разворошенным сугробом, на котором не осталось следов крови. Страшно. Страшно нелепо. Сколько себя помню, в кошмарах ко мне никогда не являлся призрачный рой, состоящий из лягушек, змей и летучих мышей, которых я расчленял на зельедельческой доске без всякой брезгливости или благоговения над дохлыми тварями. Боюсь, если собрать всех моих «невинных жертв» вместе, то их количество легко заполнит Большой Зал от пола до небесного потолка. Но смерть вороны не принесла ни малейшего удовлетворения — даже глядя на чистый снег я чувствовал, что меня ещё потряхивает от отвращения и ужаса. И сама ворона, конечно, ни при чём... Какой-то звук вывел меня из оцепенения. Из пальцев тихо вырвалась ветка колючего кустарника превращённая в труху — едва ли осознанно я теребил и ломал её, исколол все пальцы. Вздрогнув, я обернулся и увидел мелкую птаху. Она, сверкая жёлтой грудкой, сидела на качающейся ветке, прямо напротив того места, где некогда валялась дохлая — убитая мной — птица. — Фьють-фьють, — прощебетала пташка и, повернув голову, внимательно посмотрела на меня маленькими чёрными глазами. Не знаю, сколько я простоял неподвижно после того, как уничтожил труп, но мёртвой тишины в лесу больше не было. Из-за деревьев, со стороны поляны снова доносился жизнерадостный птичий звон, пусть и не такой громкий и всеобщий, какой был прежде, до моего прихода сюда. Он, пронзительный и беспорядочный, врезался в уши не хуже сверла. Здесь нечего больше делать, нужно уходить, чтобы случайно с кем-нибудь не столкнуться. Уже сквозь стволы виднелась хижина хранителя ключей, Дракучая Ива, облепленная снегом, и громада замка со сверкающими окнами, когда я резко остановился и едва не стукнул себя по лбу, каким-то чудом вспомнив о палочке с усом жмыра, отброшенной в сторону. Какая идиотская небрежность! Однако, вспомнив, я всё ещё топтался на месте. Словно ожидая чего-то, тупо рассматривал одинокий бурый листок с чёрными прожилками глубоко в тесном сплетении веток. Возвращаться не хотелось. Но... не оставлять же волшебную палочку среди деревьев, где её могут подобрать праздношатающиеся ученики и профессора? Минутная слабость, причина которой в одной только неопытности. Лягушки, жуки, змеи, прочие бессловесные твари... Всё же, я ведь никогда прежде не делал подобного с... с человеком. Можно сколько угодно говорить, что некоторые люди хуже животных. Некоторые — не заслуживают жить. Но если это просто слова, они не имеют никакой силы. Я глотнул воздуха и что есть силы сжал исколотые кустарником пальцы — белый туман в голове немного прояснился. Логические доводы и мысленные шпоры, подействовали, как всегда. Но я тащился обратно по знакомой тропинке, по своим свежим следам, раздираемый жутким и тяжёлым ощущением: где же предел? Может быть, однажды — я чувствовал и по-настоящему и боялся этого — я выйду из себя настолько, что никакие разумные убеждения и увещевания мне не помогут. Далеко ли этот момент? Возвращаясь к кормушкам, я думал: почему убивающее заклятие не сработало уже дважды? Оно испаряется раньше, чем я успеваю произнести второе слово и завершить его. Мне стоило меньше смотреть на сверкающие огни и быстрее шевелить языком? Ерунда. Я откуда-то знал: волшебство не подействует, даже если я произнесу заклинание, как телевизионный диктор — скороговорку. Я чувствовал... Словно я должен сделать что-то ещё, о чём знающие волшебники не говорят вслух. Словно, чтобы это заклинание подействовало, мне нужно... отодрать кусок собственной души или что-то подобное, как если бы у меня была не душа, а старая тряпка, намотанная на швабру. Брать в холодные мокрые руки ту волшебную палочку, невзрачную, короткую, чужую — ещё почему-то тёплую, будто на неё попали брызги птичьей крови — было неприятно. Я не хотел больше ей пользоваться, ни в ближайшее время, ни... Я теперь не был уверен, что и правда смогу прикончить человека. Глядя, как он корчится, как уродливыми толчками просачивается горячая кровь сквозь одежду и стекленеют глаза — или мгновенно падает, невредимый и чистый... Вот так. Всерьёз. Другой путь. Что я... вообще захочу убивать. Другой... какой? Над головой деревья стояли голыми, ни ветерка, но я вдруг отчётливо расслышал тихий шелест густой листвы. И словно кто-то, шурша травой, подошёл сзади и положил тяжёлую руку на плечо — клеймя и навечно забирая в свою собственность. Это ощущение было настолько ярким, что я дёрнулся и обернулся. Растерянно обхватил себя руками, казалось, вот-вот и всё тело пронзит невыносимая боль. Но боли не было, мне только почудилось. Просто холодный воздух. Просто зимний лес наполнялся птичьими голосами, и та же самая взъерошенная птаха, цвета поджаренного хлеба, сидела на ветке, щёлкая чёрным клювом. А был ли он у меня — этот другой путь? Сейчас и... когда-нибудь? Я опустил руки и машинально засунул палочку из Лютного в мантию. Хотелось упасть в снег без сил или закричать в безоблачное небо, но вместо этого я глубже засунул руки в карманы, вновь зашагал в сторону замка. И в который раз замер. Это место не хотело меня отпускать, будто мало было, что и за десять лет я не забуду случившиеся в лесу мрачные, кровавые события. Постойте... та же? Я быстро посмотрел на маленькую птицу. Она не выглядела подозрительной. Она выглядела совершенно обычной пичугой занятой своими делами. Может, мне показалось, что она смотрела на меня как-то слишком пристально и осознанно? Камбелл, кажется говорила, что некоторые из птиц способны запоминать человеческие лица... Однако, я был уверен, что она имела в виду других птиц. Я понимал, что делаю что-то совершенно лишнее, что, наверное, выгляжу идиотом... Но резко направил палочку на желтогрудую птичку. Он прянула крылышками, но осталась на месте, вертя хвостом. Глупая. Не дав себе шанса задуматься, злым и слабым голосом выдавил: — Ава... — запнулся, закашлявшись до самых лёгких, или, может быть, засмеявшись на грани истерики, покачал головой, влажные волосы свалились на глаза, — Обливиейт! Глупо, по-детски надеялся, что мягкая волна забвения, на мгновение перебившая бессмысленный птичий щебет, притупит мучившие меня страхи и мысли. Волшебство — безмерно глубоко и могущественно. Однако, оно не панацея. Иногда даже магия бывает бесполезна. Странно, когда я шёл к Запретному Лесу, едва ли замечал, какое не по-зимнему синее небо распростёрлось над головой, и как сверкает снег под ясным солнцем. Сказать, что я был растерян, неверным шагом возвращаясь в замок — ничего не сказать. Реальность в сознании бесконтрольно и легкомысленно мешалась со снами. Тепло кошмарного поцелуя, взволнованный голос, тяжесть сонной головы на плече... И всё же... та птица была мертва. И это несмотря на то, что я почти сразу попытался остановить собственные чары. Не уверен, конечно, но, выходит, придуманное мной заклятие способно убивать за считанные минуты, и убивать жестоко... Что сказать: отличное заклинание против врагов. Я пытался взять себя в руки. Но подходя ко входу в школу с внезапным острым чувством тревоги посмотрел на большие двери главного входа — они были отворённы настежь, будто тот, кто это сделал, специально нарывался на громкое ворчание завхоза — и подумал: нет, надо было всё-таки зайти в теплицы и для вида взять несколько трав и кореньев. Поднимался по ступенькам, когда услышал наверху смех, быстрые шаги и весёлые голоса. — А не пошёл бы ты на хер, Джейми? — Эй! Я всего лишь спросил, как погода в Лондоне. Что-то горячее, обжигающее толкнуло меня в спину. Я остановился, чувствуя как ноги врастают в камень предпоследней ступеньки, и поднял глаза. На Поттера, замершего на пороге и опиравшегося локтем в широкий косяк, падали ослепительные лучи солнца. Но всё же первым я увидел не его, а Блэка, стоявшего в тени, чуть поодаль.

***

Иногда короткий намного лучше длинного. Фраза очень точно описывающая путь через каминные трубы. Если б я состоял из одних яиц, то давно уже превратился бы в нежнейшее суфле. Крепко прижав руки к бокам, я вертелся вправо, затем влево, а потом наоборот — и снова, и опять вправо, а затем влево... Наконец, перед лицом промелькнуло светлое пятно, пахнуло свежим воздухом, и меня в облаке золы и пепла выбросило на твёрдый пол. Я тихо охнул, словно бочка перекатываясь на бок — повезло, что с завтрака прошло достаточно времени, чтобы он не попросился наружу, как двусмысленная шутка о длине чего-либо в присутствии гневно сверкающей очками Макгонагалл — и открыл глаза. Мир вокруг ещё кружился. Комнату, в которую меня выплюнул летучий порох, освещало одно небольшое окно. Но света хватило, чтобы я понял, что никогда раньше здесь не бывал. Поднявшись на четвереньки, с любопытством огляделся. Комната не выглядела жилой, и больше всего она напоминала склад или даже музей — то место, где вещами не пользуются по их назначению. Это было просторное вытянутое помещение, похожее на бальную залу, с золотистым паркетом и стеклянными витринами у каменных стен. Недоумение — куда же я попал — исчезло, стоило мне разглядеть под толстым стеклом маггловские «дудки», которыми они не музыку делают, а убивают друг друга. Мерлинова борода! А я думал: может, меня, всего в саже, выкинет прямиком на белый коврик в гостиной или у кухни, что было бы неплохо. Но даже не надеялся попасть в цитадель дядюшкиного хобби! Вполне подходит под семейные традиции — интересоваться не серебряными единорогами и аквариумными рыбками, а всякими убийственными штуками. Как же, тёмная магия, столь любимая моими предками, сохранившимися на портретах, знает тысячу способов сгноить тело, душу и психическое здоровье в придачу. Но видали вы волшебника, который отличает кольт от маузера, а браунинг от вальтера? Дядя не афишировал своё увлечение маггловским оружием. Хуже вечного проклятия чириев на ягодицах звучали бы для остальной семьи эти жуткие непонятные слова. Да и для меня, честно признаться — тоже непонятные, хоть я и многого нахватался от дяди Альфарда, однако не видел большой разницы в железных трубках, вроде плевальницы. Только вместо комочков обслюнявленного пергамента — шарики-пули. Я поднялся с пола и стряхивая с ладоней остатки летучего пороха, продолжал крутить головой. Моё внимание привлекло одно, гм... ружьё, которое почему-то висело не за стеклом. Я подошёл поближе, чтобы поглядеть на него, однако красивая надпись среди выгравированного цветочного узора — «Вестли Ричардс» — ничего мне не сказала. Я пристально смотрел на длинный блестящий ствол ещё некоторое время, но так и не понял, чем это ружьё отличалось от других. Что-то на поверхности, крутится на языке. Так бывает, когда можешь поимённо перечислить всех игроков, но название квиддичной команды напрочь вылетело из головы. Кажется меня ещё мутило после путешествия по каминным трубам, и щека, она... За спиной послышалось странное тяжёлое хрюканье. Обернувшись, я различил частое цоканье по полу, и через секунду в приоткрытых дверях показался небольшой белый с коричневыми пятнами бульдог. Дотрусив до меня, он затормозил, понюхал мои ноги и приветливо завилял задом. Почти сразу прозвучал до боли знакомый хлопок. Я невольно поморщился (хотя в доме дяди Альфарда никто бы не посмел обливать меня водой), оторвался от почесывания за ухом млеющего Мистера Белобрюхинса и посмотрел на двери, у которых стояла домовиха в белом вафельном полотенце. — Добрый день, сэр! Таул* никто не сообщать о гости, — пропищала она и учтиво поклонилась. — Таул слышать шум и думать, что-то случиться с одна из вещей хозяина. Таул тотчас же доложить хозяину о прибытии его старший племянник... — Не надо, — остановил я домовиху, — Просто скажи мне, где твой хозяин сейчас? — Полчаса назад он разбирать вещи в свой кабинет, сэр. Ага, значит, дядя Альфард вернулся с континента совсем недавно, может, даже сегодня утром и послал родителям письмо. — Ну, ну, с дороги, толстое брюхо. — я, не сдерживая улыбки, слегка оттолкнул собаку носком ботинка, глянул напоследок на незастеклённое ружьё и снова перевёл взгляд на домовиху, которая терпеливо дожидалась меня, не переступая порога комнаты. Таул служила семье уже много лет. Её длинноносое лицо, когда-то чистое и гладкое, теперь напоминало печёное яблоко. Я мог представить себе, как эта домовиха выглядела в молодости — её младшая сестра, Флики, долгое время была моей личной служанкой. Я помню, у Флик-Флик** — так я называл её — были рыжеватые волосы и такие смешные громадные уши. И глаза, блестящие, карие, как черешневые косточки... или может быть, чёрные? Не уверен. Но во всяком случае — очень добрые. В том доме она была моей тенью и ближе, чем мама с папой. Флик-Флик будила меня по утрам, следила за моей одеждой, развлекала меня, когда мне было скучно, укладывала меня спать. Дважды, потому что я выползал из-под толстого одеяла, когда мне казалось, что непростительно рано отправляться в кровать! Наверное, в детстве я любил свою мать, не мог не любить, но потом это случилось с Флик-Флик... Когда мне было восемь или девять (возраст, в котором, по мнению мамочки, я должен был обходиться и без постоянного присутствия няньки), в разгар зимы, когда по дому бродили сквозняки, Флики заболела. Может, я это и выдумал? Что пробрался глухой ночью в её обиталище рядом с картиной с дровами, и она обещала поиграть со мной в снежки — там, снаружи, в маггловском городе. Она ведь не могла такого сказать. Думаю, в последние дни у неё вообще не было сил говорить. Однажды Флик-Флик пропала вместе с той наволочкой, которая заменяла ей одежду. По меркам домовых эльфов она была слишком молода и ей не досталось места на фамильной выставке засушенных голов. Отбросил печальные воспоминания — я сбежал из того дома и глупо было бы теперь, когда я предоставлен самому себе, тратить время на уныние! Подойдя ближе, обратил внимание на то, что ноги домовихи не касались паркета. — Почему ты там стоишь? — спросил я её, — почему не заходишь? — Хозяин запретить Таул бывать в комната со странные вещи. Таул готовить, Таул убирать, Таул работать в саду, но не заходить в эта комната! — потупившись объяснила домовиха и добавил чуть тише, — Магия опасна для эти странные вещи, сэр. Я уставился на пожилую домовиху, снова согнувшуюся в низком поклоне, почесал щёку. — Почему они кажутся тебе странными? Таул? Таул неуверенно подняла на меня глаза и тут же снова их опустила. — Нельзя говорить! Таул — плохой домовой эльф! — забормотал она, заведя знакомую шарманку, её худые руки комкали полотенце на груди, — но, сэр, они... они ведь маггловские, сэр? Зачем они здесь, в волшебный дом? Я хмыкнул и молча зашагал к дверям. Хорошо хоть «эти странные вещи», а не мерзость, ересь, кощунство и оскорбление. О, этот вопль Кричера, пожалуй, может разбудить быстрее, чем самый громкий удар колокола! Таул добросовестно прислуживала дяде и, наверняка, была верна ему всем сердцем, почти так же, как Флики была предана мне. Но она являлась домовым эльфом древнейшего и благороднейшего семейства и не могла не удивляться и не сетовать, что Альфард жил наособину от остальной семьи. — Сколько времени я здесь не был? Удивительно, что Мистер Белобрюхинс не загрыз меня при встрече как чужака! Говоришь, дядя в кабинете? — выходя из комнаты в тёмный коридор, уточнил я у домовихи, посмотрел на её макушку и уверенно сказал — Запомни одну вещь. Твой хозяин — хороший человек. Пошли!