• • •
— Все будет хорошо, Дань, ты просто подожди. Эту фразу он слышал от матери очень часто. Можно сказать, это было ее девизом или, как в какое-то время было популярно говорить, кредо. Когда отец избивал ее в пьяном угаре, громко крича и не разбирая ничего вокруг, оставлял на ней синие следы и красные подтеки — она говорила маленькому мальчику именно это, чтобы он не плакал и не злил отца. Когда отец однажды не вернулся домой, хотя еще утром обещал исправиться и стать лучше, а затем позвонил матери и сказал, что больше не хочет быть частью их семьи, что он нашел другую — она говорила испуганному мальчику именно это. Когда мать бросалась из крайности в крайность: то напиваясь до беспамятства, то глотая таблетки, то выкуривая косяк за раз — она, заплетающимся языком, говорила замкнутому подростку именно это. Когда Даню впервые сильно избили в школе, и он вернулся домой с ранкой и синяком на скуле, разбитой губой и рваным дыханием, сказав, что упал, она мягко обняла его, понимая, что на самом деле произошло — и сказала ту самую фразу. Когда она, в укороченном платье с большим декольте, с мутным от алкоголя взглядом пошла устраиваться на новую работу, на которой ее и убили впоследствии — она сказала эту фразу. А Даня устал ждать. Устал верить, глядя на разбитую жизнью мать, глотая собственную кровь и болезненные стоны, переводясь из одной школы в другую, но понимая, что ничего не меняется, в то, что все будет хорошо. Он понял — не будет. Просто не может быть. Люди слишком жестокие, слишком тщеславные, слишком помешанные на себе, чтобы думать о ком-то другом. Им нравится унижать и уничтожать других, чтобы не чувствовать себя такими бесполезными. Для человека лучше добить другого человека, чем помочь ему. Он понял, что этот мир не удастся спасти даже Второму пришествию — наверняка люди уничтожат и Христа, и друг друга, отстаивая какие-то свои стремления, устои, забивая и откидывая тех, чье мнение хоть сколько-то отличается от их собственного. Людей уже не спасти — так зачем пытаться? Но в одной из школ был парень, который отличался от остальных. Когда он видел, что над кем-то насмехаются, он не присоединялся и не смеялся в стороне, он подходил и останавливал зачинщиков. Просто разговаривая с ними, даже не оскорбляя и не вступая в драку. Он часто сидел в стороне от всех и что-то писал в тетради, натянуто улыбаясь, когда с ним кто-то говорил, и вновь возвращаясь к своим делам, когда этот «кто-то» уходил. Он надевал общепринятые маски не потому, что хотел, а потому что так было нужно. Он сливался с окружением, но выделялся из него. Он умел адаптироваться и выживать. И Даня хотел узнать его. Разговор случился на совместной поездке выпускных классов на природу. Придумана она лишь для обложки, но обязательна для всех, кто учится в девятых и одиннадцатых классах. Тогда кто-то играл в волейбол, кто-то сидел у костра и пел песни, кто-то просто бегал по лесу, а тот парень брел по берегу пиная попадающиеся камни в залив. Его несколько раз звали разные компанию присоединиться к их развлечению, но он лишь улыбался и мотал головой, что-то говоря. Он был один, и это была, вероятно, единственная возможность хоть как-то наладить контакт с ним. И Даня попытался. Подошел и сразу же выдал какую-то смазанную фразу про бесполезность этой поездки, ее фальшивость и лицемерность — люди из администрации школы в голос запевали о том, как они заботятся об учениках, какая у них благоприятная атмосфера и как каждый год выпускные классы ездят на природу, чтобы отдохнуть от напряжения. Но на самом деле Даня впервые встретил настолько лицемерную и жестокую школу. Все в ней было для обложки, результаты всегда подтасовывали, детей буквально прессовали учителя, даже эта поездка была чисто для галочки, и все учителя, несмотря на официальный выходной, задавали кучу всего. Даня говорил тихо и все время смотрел на воду, на накатывающие волны, что забирали и приносили обратно мелкие камушки. И когда он поднял голову, то, кажется, впервые увидел понимающий взгляд. Увидел то, чего не видел ни у кого — даже у матери. Они пообщались недолго, до тех пор, пока всех не созвали на пикник, и Мишу — он представился, чуть улыбаясь, так искренне, как Даня никогда еще за ним не замечал, — не забрали одноклассники. Оставшуюся часть поездки Даня сидел один и ел сосиски с кетчупом, рассматривая залив. И, казалось бы, с этого дня должно было что-то измениться, пойти совершенно иным чередом, серость и запах гнили должны бы рассеяться, но нет. Все было так же, как и было до поездки. Миша мишурно улыбался и рассказывал какие-то байки своим приятелям, а Даня сидел в стороне и наблюдал. Слишком быстро Миша стал для него всем. Он хотел защитить этого парня, забрать подальше от этих людей, подальше от всего этого мира, спрятать в один из снежных шаров, которые он любил в детстве, и не выпускать. Спрятать единственное настоящее и живое, чтобы мир это не разрушил. И он готов был сделать все ради этого.• • •
Миша был в его доме уже несколько недель. И кто бы знал, что удержать его там будет настолько сложно. Казалось, он сам не понимает, насколько ужасен и отвратителен мир за дверью, что могут сделать люди снаружи, что ты сам сделаешь с собой, чтобы хоть как-то ужиться с ними. Но стоило лишь с ним заговорить, и становилось очевидно — понимает. Миша понимал все это, знал все это, но все равно стремился уйти. Когда Даня дал ему матрас, теплое одеяло и подушку — он хотел уйти. Когда Даня остался с ним ночью, потому что он боялся темноты — он хотел уйти. Когда Даня отвел его в комнату, где развесил несколько гирлянд и космический постер, куда он принес книги, комиксы и тетради — он хотел уйти. И Даня не знал, не понимал, почему. Почему иллюзорная свобода среди пропащих людей ему кажется лучшим выбором, нежели возможность быть собой в этом доме. Почему он так отчаянно рвался за его пределы, понимая, что там — лишь тьма и сырость, там — пустота и одиночество. Даня мог пойти на все ради него, сделать что угодно, принести что угодно, быть кем угодно, он мог выслушать и поддержать, поговорить и рассказать, он мог быть рядом, но Миша не верил. После той записки — нет. Миша не верил ему больше. Он тянулся к нему, но бил себя же по рукам, хотел сказать, что нуждается в понимании и близости, но кусал губы. Он боялся ему верить. Боялся, что это тоже может оказаться ложью, что Даня тоже может оказаться фальшивкой, боялся, что не сможет собрать себя после этой ошибки, после этого падения. И Даня не торопил. Он был готов ждать столько, сколько понадобится, чтобы Миша вновь смог принять его и принять себя. Даня любил Мишу. Он являлся для него всем — и катализатором, и ингибитором. И он хотел лишь того, чтобы он не увяз в этом мире так, как почти увяз он сам. Чтобы этот мир не уничтожил его. И Даня всегда был рядом. Особенно тогда, когда Миша отчаянно нуждался в ком-то. Как, например, в одну из ночей, после его «возвращения» в дом. Тогда Даня проснулся от крика. Громкого и отчаянного. Так кричат не от боли, но от беспомощности. Бессознательно зовут на помощь, потому что иначе — никак, иначе — темно и пусто. И Даня бежал. Он выбежал из собственной комнаты, отпер дверь в Мишину, и в два шага оказался около него. Миша метался на кровати, буравя одеяло, то и дело взмахивая ногами или руками словно раненная птица, желающая, но не имеющая возможности взлететь. И он кричал. Так, что Даня на самом деле был не уверен, на самом ли деле он спит. И тогда Даня сел на край кровати и взял его ладонь обеими руками, мягко ведя большими пальцами. Кажется, он начал что-то тихо шептать, чтобы хоть как-то успокоить: обещания, клятвы, молитвы — он не отдавал себе отчет, лишь смотрел на измученное лицо и отчаянно желал помочь. И получалось. Лицо Миши постепенно расслабилось, а ладонь чуть сжала его руку, притягивая к себе. Всю оставшуюся ночь Даня так и сидел рядом, мягко держа Мишу за руку. А затем наступило утро, и Даня тихо, не говоря ни слова, вновь ушел в свою комнату, понимая, что Миша бы не хотел бы его видеть рядом. И все вновь пошло своим чередом. Одинокие дни со скрытыми взглядами и сдерживаемыми фразами. Подавленная нуждаемость, которая пестрит искрами и сжигает руки, ребра, горло, пытающиеся еще укрыть. Даня продолжал надеяться, что все еще образуется, что Миша наконец сможет принять себя, но… Но все стало ясно ночью, когда Даня заметил, что у него пропал пистолет. Миша не мог принять его. А Даня… Даня не мог его остановить. И, стоя на обрыве, он был готов к своей смерти. Но не был готов к Его смерти.• • •
Миша жадно глотает воздух, вынырнув из воды и в панике оглядываясь. Последние несколько секунд смешались в его сознании в один огромный взрыв: собственное отчаяние, чужой крик, пистолет, который выбивают из рук, а потому пуля пролетает мимо, и чувство падения — теперь уж реальное, — сильный ветер от которого задыхаешься, стремительно удаляющийся край обрыва, страх, сковывающий грудную клетку и намеревающийся раздробить ребра страх. А затем — жуткая боль от удара о поверхность воды. И вновь ничего не понятно, и вновь сознание ускользает, и вновь нечем дышать, а конечности сводит и сковывает. И, на самом деле, лучше бы пойти ко дну, но что-то в нем кричит — вопит, стонет, умоляет, — выжить. И Миша пытается. Он машет руками, пытаясь удержаться на волнах, которые пытаются прибить его к обрыву или валунам, тут и там выглядывающим из воды, открывает и закрывает рот, надеясь ухватить спасительный кислород, а в голове набатом гремит одна фраза: «Где Даня?» Его нет. Нигде нет. Попросту не видно. И Миша понимает, что тот мог упасть не так удачно. Эта мысль пронзает иглами более ледяными, чем вода в реке, но на валунах тоже не видно обмяклого тела, и потому Миша набирает как можно больше воздуха и ныряет в пучину, сражаясь с холодом, забирающим остатки сил и волнами, затягивающими в свой карнавал. Даня находится метрах в пятнадцати. Он не шевелится, лишь позволяет течению забрать его. И Миша срывается с места. Гребет так быстро, как только может, все время моргает, чтобы не потерять хотя бы зрительный контакт. Он тянется рукой и наконец ловит чужую, не позволяя тьме забрать ее. Не позволяя утащить в небытие. Миша, кажется, действует на чистом адреналине. Он не думает — он чувствует, он не боится — он сражается, он не умирает — он живет. И в эти минуты, когда он отчаянно тащит Рэнделла к берегу, глотая воду, почти задыхаясь и теряя сознание, у него не мелькает ни одной иной мысли, кроме крика, мольбы о том, чтобы выжить. Чтобы они выжили. И лишь оказываясь на берегу — дрожащий и кашляющий, — он смотрит на Рэнделла и не знает, хочет ли он спасти его. Спасти его. Рэнделл забрал его, выхватил из мира, заточил в клетке. Он сломал его, заставляя нуждаться лишь в нем, ждать лишь его, желать лишь его. Он уничтожил его, ввел в его вены яд, который разъедает его изнутри одним простым знанием: здесь лучше. Лучше, чем в реальном мире. Лучше, чем в институте, где люди-пустышки, а знания запихивают насильно, вызывая лишь приступ рвоты. Лучше, чем дома, где нет никого, где сидишь с ноутбуком, включая музыку на полную лишь для того, чтобы создать хоть какую-то иллюзию не-одиночества. Лучше, чем с компанией ребят в клубе, где ты вливаешь в себя шот за шотом, просто чтобы отпустить себя и позволить расслабиться, позволить поверить в то, что эта мишура — не фальшивка, в то, что есть в этом искренность и свобода. Лучше. Спасти его. Рэнделл так же забрал многих. Рэнделл так же убил многих. Рэнделл — ужасный, отвратительный не-человек, он — чудовище, он — убийца, он — психопат, который не способен испытывать хоть что-то, который не способен понять и принять хоть кого-то. У него свой образ, свой идол в голове, который является для него священным, который является для него всем, и из-за которого он ломает других, пытаясь из сломанных костей и разорванной плоти создать чтимый лик. И Миша не последний. Кто знает, что он говорил другим? Как далеко он заходил с другими? Как менялся сам, чтобы заставить других самим идти к нему? Миша — один из многих. И на нем ничего не закончится. Спасти его. Даня помог ему. Показал, как может быть. Показал, что бывает светлее, что бывает теплее, что бывает не так пусто. Он окутал его, словно теплый плед, закрыл от мира, концентрируя лишь на одном месте. На месте, в котором можно найти себя, в котором можно раскрыть себя, в котором можно быть собой. И знать, что с тобой будут искренними в ответ. Что тебя не закидают камнями и сожгут на костре, что тебя поймут и поддержат, что тебя не оставят. Даня показал, что такое — быть собой. Быть искренним, настоящим, снять наконец осточертевшие маски и наряды, остаться таким, каким ты был изначально. Спасти его. Даня нашел его. Нашел в том водовороте мыслей и страхов, в который Миша сам же себя и скинул когда-то давно. Поймал и схватил за руку так крепко, что даже бурный поток, казалось, не мог бы разорвать эту хватку. Он показал, какого это — быть нужным. Ощущать на себе теплый, мягкий, словно свет гирлянд в комнате взгляд, чувствовать чужие — родные, — пальцы на своей коже, тянуться к этому источнику, отдавать себя без остатка, выплескивая собственные эмоции и чувства, собственную искренность. Он сам отдал Дане всего себя и получил то же в ответ, получил то единство, которое находит не каждый, то самое, что пишут в приторных детских сказках и слащавых романах. Он нашел его. Спасти… Миша практически разрывает чужую промокшую рубашку, проверяет пульс и дыхание, сбиваясь и шепча ругательства. Он — не медик, он — не знаток всей этой доврачебной помощи, но сейчас он готов почти молиться той старой женщине, что когда-то чуть ли не вбивала им основные знания и умения. Освободить дыхательные пути, приподнять шею, выровнять спину, нанести прекордиальный удар, тут же проверить пульс — появился! — освободить дыхательные пути, начать ИВЛ… Когда Даня начинает кашлять и отхаркивать воду, Миша отстраняется, переводя дыхание и взволнованно глядя на него. Тот приподнимается, оглядываясь, и смотрит непонимающе. Открывает рот, но не может ничего сказать. Выглядит таким потерянным, таким ошарашенным, таким настоящим. Не Рэнделл — Даня. — Я не могу без тебя, Дань. Н-не могу, — выдавливает Миша, ощущая, как адреналин отступает и холод вновь пронзает тело, вызывая крупную дрожь. Тот притягивает его к себе, сжимая в объятиях крепко, но мягко. Тепло наконец окутывает двоих.• • •
Диана выбегает из машины, попросив друга ее подождать. Возле дома полно полицейских, часть ходит вокруг, часть — в доме. Ей едва удается выпытать у самых сговорчивых, что они не смогли найти ничего, что могло бы говорить о присутствии в доме Миши. В доме-то и нет почти ничего: комнаты выглядят нежилыми, хоть в них и есть мебель, в целом строение выглядит как простой дом для отдыха. В тот день ей не удается узнать ничего нового. Но через несколько дней ей приходит письмо — с несколькими марками, но без обратного адреса. Почерк, коим написаны ее данные ей не знаком. Только вот само письмо написано уже другим, до дрожи знакомым. И из-за этого в горле застревает ком, а глаза начинает больно колоть.«Хэй, привет, Ди. Прости, что пропал так надолго и ничего не говорил. На самом деле, я не хотел исчезать, но случилось кое-что… Не запланированное. Много чего было, и, прости, я не мог с тобой связаться ни до, ни после того звонка. Но сейчас я постараюсь хотя бы иногда выходить на связь, хоть это и будет сложно. Самое главное — не говори никому. Пусть я так и буду числиться одним из тысяч пропавших людей в большом городе. Не распаляй, прошу тебя. Знаю, что это трудно, но, надеюсь, ты поймешь. Я в безопасности, теперь — да. И, представляешь, со мной теперь есть человек, который может принять меня настоящим. Думаю, он бы тебе понравился, он невероятный, хоть и не без скелетов в шкафу, хах. Но это в прошлом. Прошлое остается в прошлом. И я свое оставил. Но тебя — не смог. Ты замечательная, Ди. Надеюсь, твоя жизнь станет куда лучше, ты сможешь освоиться в универе, найдешь друзей. Сдашь первую сессию, она же совсем скоро, да? Надеюсь, я не скатил к черту твою учебу. Мне правда жаль. Мне бы хотелось, но я не могу рассказать тебе все, дать хоть какой-то конкретики, прости и за это. Просто знай, что у меня все хорошо, я путешествую, представляешь? Давно мечтал и теперь есть такая возможность. Узнаю что-то новое, бываю в новых местах, кружусь в этой веренице событий и лиц, но остаюсь собой, потому что у меня есть дом. И этот дом заключен в одном человеке, который всегда со мной. Удачи тебе, Ди. Я постараюсь еще как-нибудь тебе написать, а если что — позвонить, ты же не изменила номер? В любом случае, хорошей тебе жизни, бро. Спасибо тебе за все. И прости за излишние сантименты, знаю, у нас это редко проскальзывало, хах.
До встречи, М.»