Хозяйка болотных огней

Небольшая деревушка Гелония, хоть и находилась на самой северной границе, слыла местом довольно спокойным и тихим, будто отрезанным от внешнего мира, со своей не слишком длинной и несколько даже скучной историей, простыми традициями и застарелыми нравами. Немногочисленные ее жители, что при чужаках и странниках отчего-то слишком горделиво называли себя гелонцами, вечно были заняты своими скромными заботами и почти совсем не любопытствовали о жизни за пределами деревни. Набеги северян-завоевателей, чьи земли располагались всего в двух днях пути от маленькой Гелонии, всегда обходили ее стороной, пусть и совершались в то время уже довольно редко. Более того, удачливые гелонцы даже водили некоторую дружбу с северным народом, и в крохотной и единственной на всю деревню таверне всегда можно было повстречать северян — наемников да торговцев; а северное наречие, что отличалось своим рычащим и грубым произношением, совсем под стать нраву хмурых обитателей загадочного и сумрачного Севера, знали даже непоседливые деревенские дети. Места же, где раскинула свои тихие владения деревенька, были до того живописны, что удивительные красоты Гелонии неслышно входили в душу любого, кто бывал в ней хоть раз, запоминаясь в особенности своей широкой бурной рекой, которой местные жители дали совсем уж странное название — Синее Молоко. Только маленькая Сибилла не находила у нее ничего общего ни с молоком, ни с синим цветом, и ее неспокойные воды она видела смолисто-черными, мрачными и ледяными, пугающими своей глубиной и опасностью. Мать Сибиллы, что была умелой знахаркой, лишь посмеивалась над мнительными фантазиями дочери и как ни в чем не бывало отправляла девочку за необходимыми ей травами и цветами, что в богатом изобилии произрастали на покатых берегах реки. И Сибилла шла, упрямо перебарывая себя, набирала полную корзинку душистых и пряных целебных растений и мчалась со всех ног домой, лишь бы не видеть больше пенящихся темных волн. А дома, едва только закончив перебирать травы, неутомимая Сибилла хвостом ходила за своей матерью и наблюдала, как та ухаживает за больными и ранеными, которых всегда было на удивление много для такой крохотной деревушки, пускай многие из них и оказывались странниками. Теперь же, в глухой Бархатной Пади, вдруг показавшейся отшельнице ужасно пустой и холодной, придерживая под уздцы волнующегося черного коня, Сибилла с отчаянием понимала, что матери рядом нет, и что помощи просить не у кого, и что изможденный всадник невольно доверил свою жизнь именно ей, замершей в беспомощности и растерянности. Девушке вдруг невероятно сильно захотелось убежать, скрывшись за мутной пеленой тумана, спрятаться в своем домике и никогда-никогда больше не вспоминать бледного лица незнакомца. «Да разве же я лекарь? — подумала Сибилла, охваченная трусливым желанием увести коня со своих болот, и неуверенно потянула стертые поводья. — Он ведь погибнет: что на руках у меня, что так». Но едва отшельница сделала пару небольших шагов, как щеки у нее вспыхнули от тяжелого стыда, а жуткая мысль эта разлилась по ее венам ядом, той самой гадкой отравой, что разбавляла кровь тем, кого Сибилла сторонилась уже много лет. Ей совершенно не хотелось брать на себя хоть какие-то обязательства и заботы, да только она чувствовала, что взвалить на свои плечи ответственность за жизнь незнакомца гораздо легче, чем вину за его гибель. «Не могу. Убью нас обоих, если брошу его так. От себя-то не убегу потом», — с некоторой горечью решила она, осторожно обходя животное, что глядело на нее невыразимо печально и тоскливо, как будто знало, о чем только что думала Сибилла. Всадник дышал шумно и часто, походил на загнанного призрака, будучи бледнее тумана, почти совсем не отзывался на неловкие касания девушки, тщетно пытающейся привести его в чувства, и взглянул на отшельницу из-под светлых ресниц только тогда, когда та едва ли не наотмашь ударила его. — Нельзя спать, — от напряжения мягкий и негромкий голос Сибиллы дрогнул, но она продолжила, медленно и аккуратно начиная вести притихшего коня к дому. — Смотри на меня и ни в коем случае не закрывай глаза.

***

Пропахшая травами небольшая комната была залита дрожащим светом нескольких свечей, медное пламя которых дерганно плясало на фитилях и весело играло бликами и отблесками по многочисленным склянкам, что были расставлены везде, где только можно: и на нескольких широких полках, и на стареньком столике, что стоял под ними, на табурете у самого изголовья такой же старой кровати, даже на стопках книг с потертыми обложками и деревянном полу, рядом с расслабленной Сибиллой. Она сидела, привалившись боком к кровати, где уже мирно спал незнакомец, и опустив на край тяжелую усталую голову, а ее остроскулое и какое-то серое лицо имело совершенно отсутствующее выражение, с чуть прикрытыми глазами и поджатыми тонкими губами. Замученная отшельница, спроси у нее вдруг кто-нибудь, затруднилась бы ответить, кому эта ночь далась тяжелее, и, быть может, даже призналась бы в том, что держалась на одном лишь упрямстве все то время, которое потратила на обработку раны. Та, хоть и напугала сначала кровотечением, но на деле оказалась не слишком глубокой, тянулась по боку и все же была удивительно удачной, если вообще можно было так отзываться о ранении; но сколько сил ушло на то, чтобы доставить мужчину сюда! Сибилла чувствовала себя потрепанной куклой, которую не держат ноги, с непрекращающейся дрожью рук и гудением плеч, и ей казалось, что, стоит пошевелить ими еще лишний раз, те просто отвалятся, оставив ее совсем никчемной и беспомощной. Девушка устало вздохнула и перевела ленивый взгляд на большое окно напротив, где на светлеющем розоватом небе едва заметно поблескивали последние звезды, а высокие сосны окутывались теперь уже в золотистую дымку. Свечи нужно было задуть — они могли еще пригодиться. На памяти Сибиллы это был лишь восьмой раз за время жизни в топях, когда ей понадобился лишний свет, однако она бы все же предпочла, чтобы его никогда и не случилось. Как она намучилась с облачением этого странника! Доспех имел уйму совершенно бесполезных на взгляд девушки застежек, ремешков и пряжек, снимался трудно и странно, а отмыть его от крови и пыли стоило такого терпения и внимания, что Сибилла в какое-то мгновение даже подумала не возвращать его хозяину или попросить платы за свои мучения. Впрочем, мысль эта ускользнула почти сразу после того, как отшельница стала распутывать светлые, почти льняные волосы путника. Они были длинными, жесткими и непослушными, совсем не как у самой Сибиллы, чьи угольные локоны мягкими шелковыми волнами струились по плечам. А еще незнакомец носил чудную сложную прическу, на северный манер, с множеством тонких кос, которые закалывались на затылке в подобие пучка красивой серебряной заколкой. Эту заколку девушка разглядывала долго — своей ажурной сверкающей вязью и крупными изумрудами она чем-то неуловимо напоминала немногочисленные украшения ее матери, которые, хоть и не были так богато отделаны, казались такими же удивительно изящными. Сибилла медленно и неловко поднялась, чтобы потушить свечи, но тут же скривилась. Она, забывшись в волнении, всю ночь проходила без сапог и вспомнила про обувь лишь тогда, когда, бегая на ручей за водой, больно поранила ногу, а потому теперь чуть прихрамывала и передвигалась совсем уж осторожно, опасаясь навредить себе еще больше. «И кто тут раненый воин?»— ворчливо подумала девушка, погасив последнюю свечу и бросив взгляд на спящего мужчину. Вид тот имел весьма помятый и растрепанный, однако, когда Сибилла стерла с его лица пыль и грязь, он стал уже не таким пугающим, и оттого был отшельнице немного даже симпатичен своими мужественными и резковатыми чертами. Она мягко коснулась бледного и чуть влажного лба незнакомца, откинула непослушный белокурый локон, легонько провела по переносице с горбинкой и как-то даже отстраненно подумала, что видеть так близко другого человека до одурения странно и непривычно. «Верно, одичала совсем», — хмуро усмехнулась Сибилла, отстраняясь и тихонько подходя к окну, за которым дымкой засиял радужный рассвет, отчего-то своим радостным теплым светом раздражая и без того утомленную девушку. Ее ужасно клонило в сон, и голова была совсем тяжелой и мутной, уставшей от размышлений о загадочном мужчине, его судьбе и судьбе самой отшельницы, явственно чувствующей грядущие и неизбежные перемены и в бессилии гадающей, к чему это все могло бы привести ее. По старой привычке Сибилла спрятала прохладные руки в широкие длинные рукава своего платья и неторопливо отошла с единственным намерением напиться сладкой студеной воды, накидать себе ароматного колючего сена и, быть может, притащить мягких шкур, чтобы забыться наконец и недолго отдохнуть в глубоком вязком сне.