Лига Юниоров

Если про меня Марк как-то сказал, что мне по формату больше всего подошла бы телепередача «12 злобных зрителей» (с чем я глубоко не согласен), то его самого можно было бы очень здорово и органично засунуть в какой-нибудь развлекательный проект с названием типа «Обжить за неделю». Анонс был бы примерно таким: «%Вставить нужное количество% участников на неделю заселяются в дома к разным людям или семьям, выбранным жеребьевкой из числа добровольцев. В конце сезона выиграет тот участник, который сумеет создать максимальную видимость собственных сорока восьми лет, безвыездно проведенных в этой самой квартире. Но не возбраняется и элемент высшего пилотажа, в результате которого исконный хозяин станет изгнанником и с ошалелым видом и двумя чемоданами выйдет в мутный морок Ленинградского шоссе. В таком случае квартирант становится безраздельным владельцем квартиры, и да, мы предупреждаем всех наших добровольцев о возможных рисках». Вот в этой передаче Марчелло если бы и не взял гран-при, то уж точно продержался бы до парочки последних голосований. Так и шел бы на зрительских симпатиях, что уж там. Думаю о том, кто подошел бы для моего дримкаста на роль ведущего в подобном реалити-шоу, как раз в тот момент, когда слышу, как Марк выбредает из душа. Никогда не замечали, как расширяется акустика типичной многокомнатной квартиры, если на окнах нет штор? Мои как раз сняты, потому что в ночь дедлайна, освещенную горением собственного зада, я доделывал непрокрашенный макет и заляпал всю свою жизнь тушью в разных оттенках серого. Так что я бы даже и не подумал, что наличие штор глушит распространение звуков в пределах нескольких помещений, если бы не сидел сейчас и, особо не вслушиваясь, не визуализировал, как Марк щелкает кнопкой выключателя света, делает пару шагов по коридору, потом дает крен, заворачивает на кухню, чем-то там шуршит, потом шаркает обратно и, наконец, завершает свой путь в моей спальне. Он входит, залипает сбоку от расположенного напротив кровати телевизора, по которому крутят рекламный анонс четвертого «Гарри Поттера», и жрет при этом облитый эластичной розовой глазурью пончик из «Криспи Крема». Жизнерадостно бросает мне: - Привет, - и снова отстраненно втыкается взглядом в телик. Я обвожу его внимательным взглядом. Марчелло – стартовый набор маргинала-содержанца: фланелевый халат в клетку, разморенная после душа рожа и повышенное внимание к содержимому телеящика. Он корчит комичную серьезную гримаску, когда анонс заканчивается моментом с восстанием Волдеморта, а на следующей рекламе какого-то средства для восстановления потенции резко теряет к телевизору интерес и смещает фокус обратно на пончик. Я думаю о двух неебически странных вещах сразу: во-первых, мы так и не обсуждали ни конкретно его переезд ко мне, ни жилищный вопрос в целом, ни, если уж по-честному, не вешали на себя никаких ярлыков и не переводили наши странные образовательные взаимоотношения ни в одну из известных мне категорий. Во-вторых, интересно это все работает. Марк, мужик средних лет, стоит в расслабленно-сутулой позе вопросительного знака, вгрызается в пончик, вмазываясь щетиной в подтаявший розовый сахар, и пояс проседающего в плечах халата завязан вялой бабочкой. Сам Марк мокр и кудрявист после водных процедур и выглядит совершенно дезориентированным, когда снимается с места и косоватым верблюжьим шагом подходит к кровати, взбирается на свободное ее крыло. И вот он сидит, скрестив ноги по-турецки в щиколотках, и полы халата диагонально разъезжаются на светло-русом подшерстке его икр, пончик уже почти доеден, лицо наполовину в масле и наполовину – в пластмассовых квадратах цветного света из рекламного ролика «Дома-2» по телику, он залихватски посмеивается над какой-то придурочной шуткой и выглядит, скажем прямо, не очень представительно, и при этом он мне все равно… - Дай, - говорю я ему. Марк щелчком возвращается в суровый мир, где кому-то от него что-то может быть нужно, и тут же закономерно пугается: - Чего дать? Я поднимаю брови и показываю подбородком на последний клочок пончика, зажатый в его пальцах. Всю глазурь с него Марк обкусал еще сто лет назад, но это что-то вроде родительской проверки на щедрость: отдаст ли ребенок мамке последний чикен макнаггетс? Марк хмурится. Внутри него явно разыгрывается короткое, но сложное противоборство. - А на кухне еще есть, - пробует отбрехаться он. - А я знаю, - вторю я ему. – Я же их покупал. И их там было двенадцать, пока ты над ними не поработал. Но мне ж, - из положения сидя я проскальзываю в полулежачее на боку и подкладываю руку под голову, снижая градусность угла между нашими взглядами так, чтобы он смотрел на меня сверху – тоже психологический прием из книжки «Общаться с ребенком: как?», - для тебя не жалко. Когда он все-таки благороднейшим жестом начинает тянуть ко мне руку, я беру его за запястье и ускоряю это движение, подбираюсь к Марковым пальцам всей шеей и накрываю их ртом вместе с жалкими остатками пончика. Марк моментально, как в мультиках, покрывается тонким постенным слоем почти звенящей дрожи, но сказать ему, видимо, по существу нечего, поэтому он сидит как истукан и панически молчит, а я, держа его за руку, поднимаюсь языком ему промеж обмякших пальцев и снимаю заодно дурацкий пончик. Вкуса он не имеет почти никакого, потому что был куплен вчера в одиннадцать вечера аккурат перед закрытием. Я, конечно, все еще считаю, что отсутствие ярлыков – это здорово, потому что позволяет меньше париться и больше акцентировать внимание на всяких насущных сторонах взаимоотношений, когда ты долбишь человека и думаешь о том, как сделать ему хорошо, а не о том, кто он тебе. Здорово, потому что в жизни, особенно на неделе, предшествующей срокам сдачи проекта, и так есть чем заняться помимо выстраиваний в голове иерархических и ценностных схем со всеми своими знакомыми и приятелями. Здорово, потому что по каким-то причинам некоторые слова-вердикты работают как печатный оттиск на сургучной кляксе. Кто-то говорит тебе: «Давай будем встречаться?», и хотя содержимое конверта вроде как и не меняется, а вскрыть его уже становится возможным, только если надорвать язычок. С другой стороны отсутствие ярлыков навешивает немало проблем. Например, ты, вывалявшись в намеках, облизываешь пальцы своему (я утрирую? я не утрирую?) мужику, который поселился в твоих хоромах, ест твою еду и смотрит твой телик вместе с тобой. А этот мужик все еще из всех возможных вариантов ответных действий выбирает катаплексию, потому что вы так и не нашли в себе сил обсудить, как обычно называются участники бартерного договора, включающего в себя обмен пальцев в заднице на член в заднице. При условии, что это две разные задницы. - Ром, - зовет мой мужик самым осторожным голосом, - чего это ты? Снимаюсь ртом с его руки и первые секунд пять смотрю на него с классическим «да-ты-наверное-шутишь» выражением лица. Но нет, кажется, Марк все-таки не шутит и все еще считает, что тупо гостит у меня на передержках, когда домой далековато (или лень) добираться. И что все наши забавные практики – от лукавого. Мне становится интересно, чем он думает и как же сильно у стереотипного человека способен сместиться фокус жизненных ценностей, стоит только заменить один набор гениталий в типичной МхЖ паре. - Марчелло, - говорю я очень нежно, - а вот если бы ты был бабой, ты бы понял, о чем я? На его лице выступает какая-то плохо читаемая тонкотленная эмоция, пока он, видимо, пытается вообразить, что я имею в виду. Нет ответа. - Хорошо, - продолжаю я еще слаще, - а если бы я был бабой? Ну, если бы я был Юлей твоей, например? Ты бы понял? Я прекрасно знаю, что он может мне ответить. Это давно подведено под аббревиатуру ППГ, или Парадокс поздних голубых: если бы я был Юлей, он бы понял, но у него бы не встал. А так как я не Юля, он не понимает (скашиваю глаза на сомкнутое междуполье его халата, под которым еле-еле можно разглядеть напушение палевых волосков), но… - Отлично, - говорю я и переворачиваюсь с бока на спину. – Наше дело – предложить. Пульт не подашь? Я повожу лопатками, полусадясь в кровати и заползая повыше на поставленную у изголовья подушку. Кто-то, возможно, сказал бы, что это очень, очень низкий, недостойный и идиотский прием по отношению к настолько запутавшемуся партнеру, который способен проявлять инициативу раз в восемьдесят четыре года, но тема в том, что меня уже это начинает немного напрягать. Уже как я ему только ни демонстрировал, что готов дать ему отмашку практически на все, что угодно. Мне не нужно, чтобы меня завоевывали, но и сам я никого завоевывать не хочу, я банально хочу, было незапарно, просто, открыто и – в нужные моменты – горячо. Сейчас как раз вот был один из таких моментов. Ромашка Марк (хоть я на него и не смотрю) демонстрирует удивительно ощутимую сутолоку. Держа слегка на весу, как после забора крови, облизанную руку он беспокойно ерзает на кровати и явно мнется. Развернувшись к прикроватному столику, сгребает с него пульт. Мне нравится то, что он делает потом. Просто по-человечески нравится. Это примерно как если бы я купил, допустим, телефон, мечтая запихнуть туда старую карту памяти и в ночи в командировках ностальгически листать фотки из поездки в Оломоуц, и не нашел у него нужного слота. Месяцами бы страдал все в тех же командировках без единой завалящей фотки пряничных чешских пейзажей, а потом внезапно бы обнаружил, что слот все-таки есть. И что он все-таки работает. Так и Марчелло: он, значит, все-таки не безнадежен и не пребывал в приступе деменции, когда лез ко мне целоваться. Потому что сейчас он, поковыряв немного облизанным пальцем простыню, подлезает ко мне поближе; его острая коленка вминается в мое бедро. Сцена как из артхауса: одетый в домашние спортивки мужик и его невразумительная нимф(-а/-етка) в изумрудном тартане на двуспальной кровати. Мое дыхание спадает на четыре тона, я полуповорачиваю к нему голову, смотрю только вниз. Пусть сам теперь вылавливает-вытягивает-привлекает. Он тянется ко мне, но вместо того, чтобы отдать пульт, роняет его на матрас, и его пальцы, поднявшись по моей ноге, находят мою ладонь, сокращаются на ней коротким депутатским рукопожатием. Потом Маркова рука утанцовывает мне на запястье, он ведет пальцами по предплечью, помещается в локтевую впадинку, ложится полной ладонью внизу плеча и скользит доверху; вафельный рукав щекочется, как картонка. Я поощряю Марка ненавязчивой улыбкой, потому что я очень тактильный человек, касание более весомо, нежели обращение, люди научились взбираться друг на друга раньше, чем придумали слово «мама». И когда его ладонь мягкой лодочкой обнимает меня за плечо, я поднимаю глаза, мы пересекаемся взглядами, и Марк не выглядит ни томно, ни сексуально, потому что адаптировать и переработать на себя эти качества мужчине в тысячу раз труднее, ему возбраняется казаться зовущим, просящим, откровенным. Сексуальность в обществе – исконно "женское", объектное качество, и Марк совершенно не умеет с ним обращаться, однако это все равно работает, это все равно двигает во мне рычаги и переключает полозья, стрелка переезжает на нужные рельсы. Мы с Марком – простые люди. Не киногерои, не модели, даже не артисты. Мы перебьемся без затянутых сцен и долгих смутных жестов. Ну, я-то точно перебьюсь. - И? – тихо говорю я. – Тебе обстановку можно создать, только поставив в комнате стол и усадив за него десять деловых партнеров? Я не упоминаю о том, что если бы это было действительно так, то, возможно, есть такой шанс, крохотный и микроскопический, но все-таки существующий, что я бы так и сделал. - Я буду рад, - бубнит Марк, - если ты перестанешь мне об этом напоминать. И все-таки тянется ко мне ртом. Происходит много всего и сразу: я встречно ловлю его губами, его рука соскальзывает с моего плеча за лопатки. В промежутке между нашими языками, который я крою быстро и убедительно, наконец захлопывается мой злоебучий гештальт, который был не закрыт, а только раздразнен той яростной ротовой атакой в комнате для переговоров. Улавливаю, как Марк начинает прессовать меня в грудь с явным желанием завалить меня на спину, и опережаю его: сталкиваю собой, укладываю на обе лопатки, взгромождаюсь сверху. Марк выныривает из нашего невразумительного чмокающего поцелуя; все в его лице говорит о том, что нечасто он оказывался под другим мужиком, а если и были такие случаи в истории, то там гомоэротизм хотя бы был шутлив. А я не шучу, и он это прекрасно понимает. Понимание выламывает Марку брови скобами, когда я подсгибаю колено, лежащее между его ног, и подвожу ему под яйца. Я зависаю над ним. Над грубоватой шершавостью халата, над невыбритым озолоченным подбородком, над львиным углом лба и совершенно нехищными глазами. - Опять спасуешь? – угрожающе мурлычу я и аккуратно, поступательно поглаживаю его между ног коленом, чувствуя каждую раму напряжения, выступившую внутри его бедер. Какой же непривыкший. Однако Марк удивляет меня повторно, когда, сложившись гармошкой, влезает пальцами в карман халата и, вытащив оттуда что-то, рекламным жестом поднимает это на уровень моих глаз. - Некуда мне теперь пасовать, - понижает он голос с нервным смешком, пока я пялюсь на категорически хорошо знакомый мне тюбик лубриканта, тот самый, с этажерки. Мы падаем в немую паузу. Ему нужно время, чтобы осознать, что бэкапить теперь действительно некуда и что я заберу у него все, что он захочет отдать. Мне нужно время, чтобы представить себе, как Марк находит в ванной смазку, пялится на нее добрых секунд пятьдесят, а потом кладет в карман халата. С какими мыслями? Это клептомания? Навязчивые действия? Наверное, стоит ему что-нибудь сказать. Ну, типа там «спасибо, блядь, наконец-то, за доверие». Или «ты не пожалеешь». Или, прости господи, «тебе понравится». Но я не могу выдавить ни одного лишнего слова, только с упором в затекшие руки все еще нависаю над Марком и уже куда более расслабленно блуждаю глазами по его лицу. По крайней мере, теперь мне в перспективе ясно, что я сейчас с ним сделаю, а зачем этому «ясно» слова-огранки? Все стартует с того момента, как я кладу пятерню в узловатую клоаку бантика на поясе Маркова халата. Марк примерзает к месту, потому что под халатом, как водится, нет никакого защитного слоя. Я тяну за один хвостик у банта, и весь этот морской погром легко распутывается вафельной клеткой по теплой коже топленого оттенка. Полы ткани собираются в складки, как волны; я разгребаю их тяжелеющей моисеевской ладонью, пока Марк разжимает пальцы и теряет тюбик где-то рядышком на кровати. Ладно, хватит эммануэлевской эротики. - Халат снимай, - приказываю я со смешком, потому что в отрыве от контекста фраза звучит интересно, и откатываюсь от Марка, чтобы критически быстро стянуть с себя остатки домашнего шмотья. Марк тупит, пока я, дернув его за длинную стрелу воротничка, не повторяю, припечатав каждое слово: - Халат. Снимай. Живо. Он поднимает спину, садится и, глядя на меня с подозрением, очень медленно спускает халат сначала с одного плеча, затем с другого. Округлый мышечный пояс. Светлые, как пшеничное поле, волосы на груди. Эти факты лишены эмоциональной окраски, но мне нравится впитывать их, обрабатывать, выносить на поверхность собственной кожи. Если я с человеком, то пространство сужается до нашей совместной капсулы. Поэтому я никогда не смог бы, например, поучаствовать в групповушке: меня хватает только на одного человека, но уж в него-то я вкладываюсь целиком и полностью. Под корень вкладываюсь. Он вытаскивает халат из-под себя, отпихивает куда-то в сторону, не соразмерив расстояния, и мы без сожаления провожаем зеленую клетку глазами, когда халат тихо стекает на пол. Марк откидывается на спину, я следую за ним так гладко, будто от моей грудины до его поставлен нерастяжимый трос, и наконец-таки накрываю его тело руками. Открытое, плотное, сильное, разогретое, подвижное тело, наполненное, как емкостный аккумулятор, почти готовое разряжаться в меня. - Перевернись, - говорю я. За моей спиной гавкает телик, а я даже не могу оторвать руки, приплавленные к животу Марка, чтобы нашарить пульт. Между нами замыкается магнит: теперь, когда я в полном праве доминирую над ним, не хочу терять контакт. И чтобы Марк не терял его тоже, мне надо постоянно его трогать. Поэтому, пока он приподнимается на локте и удивительно покорно перебрасывает себя на живот, моя рука прослеживает этот оборот вдоль его почти не прощупывающихся ребер. Он хороший, горячий, красивый. Не просто с точки зрения визуальной эстетики красивый: я не созерцатель, не теоретик, не демагог, я не могу освежевать человека и разделить его на внешность и внутренность. Он просто хороший. Раздражающий, когда мнется и делает глупости, но, блин, хороший. Он мне нравится. Марк лежит, прижав ладони к матрасу на уровне груди и отставив в меня локти, и я тяжело валюсь на него, чтобы смачно поцеловать в линию роста волос, туда, где кожа щекочет губы от незаметной полупрозрачной поросли. Я взъерошиваю ему волосы рукой снизу вверх, беловинная его изабелловость переливается запаздывающей волной под моей ладонью, я прихватываю губами выступающую косточку на шее и легко стискиваю на ней зубы. Все, что я делаю с Марком, я планирую делать без отвлечения на диалоги; хорошо, что сейчас он молчит. Знаете, как это бывает: сначала они молчат от неловкости, потом – от того, что мозг не успевает процессировать сигналы в слова. На это у меня и наставлен прицел. Один из. В самое сердце меня поражает один момент: пока я обмазываю пальцы, Марк сам услужливо предлагает мне зад. И не дергается, когда я помещаю между его ягодиц руку и, вероятно, уже хорошо знакомой ему повадкой глажу вверх-вниз; быстро, пока он не успевает отодвинуться, вставляю ему палец внутрь, вымазываю. Кровь от ушей, видать, вся перетекает в хрен: я даже телевизора больше не слышу. Вся эта муторная, но необходимая подготовка топится, захлебываясь, в тумане: презик, больше смазки, слегка наддрочить себе, чтобы было удобнее и тверже вдолбить первый аккорд. Пару раз оглаживаю себя пальцами по скользкому, как холодное легкое масло, члену, берусь за него у основания, встряхиваю. Потом кладу руку Марку на бедро и на коленках подбираюсь к нему поближе. Его колотит, и это почему-то умиляет меня до невозможности. Бедный сладкий мужик: думает, что ему не понравится. - Расслабься, - говорю я, не вполне командуя собственными речевыми центрами. – Это лучше пальцев. Марк почти не сжимается, когда я погружаю в него головку, только пригибает голову, категорично втыкаясь в кровать макушкой. Между лопатками мокро, на загривок липнут потемневшие волоски. Одной рукой я направляю в него член, другой суматошно глажу по бедру. Вот тут многозадачность дает крен: не могу одновременно вставлять и адекватно успокаивать. Да и пока он не орет, все, наверное, нормально? Я повторяю: - Расслабься, расслабься, - поглаживание мое выходит ему на бок и становится более раскоординированным. – Вот так… Ты молодец… Пока он недвижимо раскинут, я тяжко вдавливаюсь в него. Это как пытаться проткнуть пальцем очень тугой полиэтиленовый пакет: он натягивается и натягивается от нажатия, пока ты наконец, плюнув, не берешь ножницы. Мы обойдемся без ножниц. Очень медленно подаю в Марка бедрами; он молчит, но от сомкнутых челюстей вспухший мышечный треугольник-ограничитель вспыхивает, соединяя три его точки: одно плечо, другое плечо и затылок. По мере того, как я углубляюсь, Марк обтесывается, как глючащая программа: то он сокращается, судорожно, как в панике, то гладко, хорошо расслабляется. Импульс и усталая рефрактерность, потом заново. Он пульсирует, изнеможенно втягивает меня гладкой инерцией, а потом вдруг стопорится, каменеет, молчит. Я торможу, когда он показывает, что хочет затормозить. Я въедаюсь в него, стоит только почувствовать податливый провал, но с ним трудно. Труднее, чем обычно. Как будто у меня хуй в одиннадцать дюймов, как волшебная палочка Гарри Поттера. На деле все немножечко скромнее, не буду приукрашать. - Ты как? – спрашиваю я, когда целиком забиваю его зад собой. – Нормально? Он как будто выпадает из анабиоза от этого вопроса. - Ну… - кряхтит жалобно, - даже не... - Марк, - перебиваю я, - я спросил для галочки. Типа, «если ответит – то жив». Это как с татуировками. Мало кому нравятся первые несколько минут, а потом останавливаться не хочешь. Мне прекратить или нет? - ...нет, - сопит Марк. Я втягиваю носом воздух. - Не прекращай... Сейчас я покажу ему один сюрприз, основанный на эффекте неожиданности и на предположительных представлениях Марка о том, что сейчас я пять минут буду вставлять ему и вынимать на скорости шестьдесят сантиметров в минуту, прежде чем фрикции станут похожи на фрикции. Не думаю, что в этом есть хоть какой-то смысл, если только вы не снимаете хоум-видео со слишком большой нижней границей хронометража. Поэтому я откатываюсь назад (его гладкое нутро выпускает меня радостно, не тут-то было), а потом энергично бью Марка тазовым толчком – от души, с силой, и отдача, видимо, вскакивает ему между ушей с запозданием, как грохот после вспышки молнии, потому что он ало вскрикивает и сбивается с локтей. Руки проскальзывают по матрасу, две его точки опоры сливаются в одну, когда Марк плотно падает на грудь и втыкается в кровать лбом. Его тело от шеи к копчику приподнято, как тетива, и я беру его за смягченные, утопляющие бедра, как будто веду телегу. Почти на весу. Обилие ощущений сбивает мне всю систему: я не отличаю температуру от простого факта осязания, мне не то горячо, не то тесно, не то скользко, не то все и сразу. Иногда это похоже на камеру сенсорной депривации: в отрыве от земли, от звуков и запахов, болтаешься в нигде, только при этом тебе еще кто-то невидимый хорошенько теребит твой член в очень крепкой хватке. Мне нравится, что у мужчин в жопе совершенно другая рельефность, нежели у женщин в вагине, хотя это не главная причина, по которой я больше не сплю с женщинами. Вгоняю ему, потом откатываю. Повторить до достижения необходимого результата. Я делаю это совсем не так, как делал Марк со мной: осторожно, вдумчиво, с наращиванием темпа. Он не знал, что мужика не убить анальной карой – я знаю про анальные кары больше среднего обывателя, кроме того, я достаточно хорош в их проведении. Взять, забрать, выдолбить, оглушить. И Марк знает, что если бы я хотел поцеловать парня – я бы его поцеловал; если я захочу выебать парня до одури, я это сделаю - естественно, при условии, что он согласен. Секс – многократная проекция темы слияния, один из самых мощных и оглушающих барабанных ритмов, благодаря которым Земля все еще населена людьми. Сначала не было Слова, была одна коацерватная капля, которая трахнула другую коацерватную каплю и растворила ее в себе; крупные рыбы заглатывали рыб помельче и на новых задних лапах, отращенных долгой эволюционной песней из биологического материала, поступившего через пасть, выбирались на сушу, чтобы агонически, на последних нотах водяного дыхания спариться там. Поэтому я выбираю самый лучший из известных мне темпов: такой, что глотаешь первый и последний вздох с лицом таким удивленным, с которым обычно находят внезапно погибших людей; такой, что забываешь, где какая конечность; такой, что мало не кажется никому. Я загораюсь, я наклоняюсь над ним, я кусаю его в плечо. Кусаю сильно – он вымученно, удивленно стонет: не ожидал. Мой рот гуляет у него около шеи, таз вколачивает сваи, шпарит, как заведенная дрезина: если достаточно разогреть масляный поршень, то сила разбега горячего масла в нем еще какое-то время будет двигать рычаг сама. Я заведен, запущен, вскипячен, как огненный гейзер. Я с нажимом поднимаю ладони Марку до ягодиц и развожу их в стороны большими пальцами – я говорил, что люблю раскрытые углы? Долблю его в этот угол, пока он комкает руками вокруг себя все, до чего может добраться. На скорости. До кроватного скрипа. Как люди-половинки из Платоновых легенд, которые любятся так яростно, как будто хотят соединиться, сплавиться, слиться обратно воедино. В огромную коацерватную каплю, из которой когда-то вывалились. И я почти уверен, что он не отдает себе отчета и так же сенсорно депривирован, как и я, когда его короткие ритмичные сиплые похныкивания сливаются в одно монотонное кипучее нытье. Я нашариваю его член, беру в ладонь, начинаю быстро надрачивать. Приходится следить за кучей вещей одновременно, потому что в один особый момент он поворачивает таз немного иначе и издает куда более воодушевленный звук, и я понимаю, что процесс пошел, поэтому легко подстраиваюсь под новый угол, вливаюсь, влезаю, сильно, как трение колес по гоночной трассе. Прихватываю его ртом – всюду, где могу, я голодный дикий человек, я оттягиваю послушную кожу на его лопатках зубами, ставлю засосы, между костяных пластин шарю языком вдоль позвоночника, грызу, облизываю, мечу, рычу ему на ухо. Поэтому я так люблю некоторые слова в русском мате. Например, «въебывать». В переносном, широком, общеупотребимом смысле – заниматься тяжелым и упорным трудом. В куда более буквальном – делать то, что я делаю сейчас: вгоняю Марка в изголовье кровати. Чем короче амплитуда – тем отчаяннее из него, как искра из огнива, высекаются эти чудовищно интригующие захлебывающиеся звуки, похожие на попытки глотнуть воздуха раскрытым ртом, наполовину заполненным водой. Нравится, Марк? Хорошо, Марк? Лучше чем пальцы, Марк? А если вот так, Марк? Он потрясающий. Он дурной, иногда трусливый, нерешительный, несуразный, неуверенный, это все мы уже проходили; он ходит по дому в совершенно кошмарном халате на голое тело, он облизывает пальцы, он всегда поддается на провокации и не знает, когда заткнуться, вступая в спор о политике или спорте; он фальшиво подпевает «Марун Файв», когда мы едем в машине, пугается и сразу лезет за кошельком, когда видит на обочине ДПСника, и действительно смешно прихлебывает кофе. И он потрясающий. Я правда так думаю. При всех прочих равных – либо это во мне говорит долгожданный мокрый климакс, не такой оглушительный, как бывает иногда в определенных позициях, но целенаправленный, как копье, как цилиндрический огненный вал, стреляющий, залповый, сильный. Я туго выстанываю Марку в плечо, собираю себя обратно в течение нескольких секунд без движения, пока Марк только судорожно, высоко дышит, как в лихорадке, а потом вытаскиваю из него член и торопливо пропихиваю внутрь, в раздраженно-горячее и скользкое, большой палец. Уже знакомый с этим приемом сладкий мужик просящее подает в меня бедрами. Я тру его в хорошо запомнившемся мне анатомически тонкостенном местечке и додрачиваю рукой. К сожалению, одновременный оргазм – скорее выдумка, чем реальность, но если топ кончает первым – то это еще куда ни шло, а у меня всегда для помощи ближнему есть действующие на автопилоте руки, даже когда мозг временно в отключке. Его реакции повторяют себя, как зеркало, только в этот раз меня не восхищает верная мерцательная волна его мышечных сокращений: я уже слишком восхищен. Так, что все еще не чувствую ни расширенности или суженности пространства, ни того, сухо или мокро у меня в руке под его членом. Мне приходится поднести руку поближе к лицу и долго пялиться в сетчатые следы спермы Марчелло, чтобы программа завершилась, едва не лопнувшая лампочка погасла, а я уяснил, что дело завершено. С кожи обильно парит, сердце качает истерически-разжиженную кровь с такой силой, что отдача сонной артерии дергает в зубах. Ну, пиздец. Почему-то всегда самое трудное – прийти в себя, выйдя из кого-то. Марк тоже в посторгазмической коме. Надеюсь, он там в порядке. Могу позже проинспектировать, но вроде бы ныл он не от страшных травм. Классически. Критически. Меня везет, я тяжело, как многотонный диплодок, валюсь набок, перекатываюсь на спину, прижимаю относительно прохладное предплечье ко взмокшему лбу. Вот поэтому работает французская диета. Которая «на завтрак кекс, не ужин секс». Повторюсь: пиздец. Всюду покалывает, как будто ноги-руки залиты шипучкой. Когда я еле-еле убираю руку и поворачиваю голову к Марку, чтобы проверить его на предмет элементарных жизненных рефлексов, лицо у него смешно сплющено о матрас, глаза узкие, как у азиата, и какие-то закатившиеся. Я хочу спросить у него, на этот раз всерьез, все ли в порядке, но он опережает меня, еле ворочая языком: - А ты что, делал татуировки? Я выпускаю носом воздух и тру глаза пальцами. Он запоминает интересные детали процесса. Лучше бы ему в память так хорошо врезалось, когда я прошу его переключать ебучий смеситель в душе с положения «лейка» обратно в положение «кран». - Была одна, я ее свел. - Почему? - Именная. Никогда не бей именных татуировок, Марчелло, они сосня. Слово его неожиданно смешит. - Сосня-я-я-я, - тянет он и измученно выдыхает, как будто сдуваясь и уменьшаясь в размерах. Он тоже взмокший. Охуительный у нас рестлинг. Я думаю о том, скольких вещей он еще не знает, и в моей голове пролетают эпилептически-мерцающее картинки: римминг (я бы – в должном настроении – вылизал его сверху донизу, а не только зад), легкие элементы обездвиживания (разве есть что-то плохое в зафиксированных за спиной руках?), завязанные глаза (можно скомбинировать со связыванием), минеты, в конце концов. Я все ему покажу. Обучение за счет компании. - На следующий день я набираю ему из офиса уже чуть ближе к ланчу: всего лишь спросить, где он хочет поесть. И заодно представить себе его лицо, когда вместо стандартной айфоновской мелодии он услышит «Ай Джаст Хэд Секс» в исполнении Эйкона и Лонли Айленд. Ничего такая песня. Злободневная. Многое подытоживает.