После спасения

Нико вернули лампу. Глаза расширялись по мере того, как загоралась лампочка. Ребёнок был так рад, что смог спасти этот мир, но надеяться, что он вернётся, нельзя. Их, может быть, не будут помнить дома, но этот мир будет величать, как героя. Великие свершения будут приписаны им: великий мессия спас мир от вечной тьмы, спас мир! Спас! Но Нико закрывает глаза от света с некой грустью, что закралась между счастьем и тоской по дому. Их не найдут дома, их не найдут в этом мире. Их жизнь кончится вот так, перечёркнутая всего одним событием. Они стоит у грани. Нико с радостью падали… Боль. Резкая и настолько сильная, что они кричали. Прямо в сердце, прямо в голову и прямо в живот. Свет, боль. Это смешалось в гамме чувств. Нико кричали, громко. Внутри всё раздирало, словно кто-то рвёт его на части. Казалось, бьются сами окна. Возможно, так и было. Слишком светло. Нико не чувствовали того, что происходит рядом, пытались не открывать глаза. Жуткие звуки были слышны рядом. И Мессия горели, пылали в океане, в бездонном, как сама темнота. И они тонули. Медленно погрузились, закрывая глаза. Их настигла тьма, но Нико понимали, что это ещё не конец. Они не спят, а боль не уходит. Странно, почему они не умерли, чувствуют до сих пор боль, лежа на глянцевом полу?... Или, какой это пол? Нико не хотели открывать глаза. На ощупь ползли, пытались встать и снова падали. Цвет крови — красный, как и цвет боли. Мессия встали, пошатываясь, но это было настолько трудно, насколько трудно делать первые шаги ребёнку. Вот дверь, Нико её открывают, еле передвигая ногами. Больно. Но не так, как в самый первый раз. Может, солнце прожгло их чувства? Они шли, упорно, опираясь только на едва живое, как сами Нико, осязание. Это — пол, они не падают. Может, это только сон? В руке — книжка, Нико едва её держит, а она пульсирует. Темно. Когда книжка не пульсирует, они останавливаются и пытаются сделать так, чтобы она пульсировала. Мессия пытаются открыть глаза, но больно, тут же закрывают, хныча. Но это тоже доставляет некий дискомфорт. Они чувствуют, как книжка перестаёт мигать. И вот, всё исчезает, только мокрый пол. Они идут целую вечность, боясь обо что-то споткнуться. Но потом, идут на четвереньках, ползком, головой врезаясь во что-то. Кровать. Нико ложатся на неё, просыпаются уже вне, на холодном полу. А потом идут. Тут есть стены, есть на что опираться. Это разве не комната с лифтом? Да, они идут, шатаясь, в проход. Нико падают, крича от боли, но никто их не слышит, никто не слышит болезненных стонов. Мессия едва ползут до противоположной стенки, ноя от боли, садятся, облокачиваясь спиной. Слёзы, что приносят дискомфорт, льются по щекам. Они вытирают их рукавом. Нико касаются рукой до рукава… Дыры, много дыр. Он дрожит не то от страха, не то от боли. Теперь у него и одежды нормальной нет. Они еле идут, выходят куда-то. Все радуются. Слышны поздравления вокруг. Но никто не видит мессию, которые, качаясь, падают на горячий асфальт. Но потом, кто-то кричит. И в ужасе малыш понимает, что это их крик. Они кричат, просят о помощи. Они молят, чтобы их видели, заметили! Слёзы касаются их рук. — Помогите! Пожалуйста! Ком подкатывает к горлу. Их голос хрип и нем, безответен. Мессия задыхаются от слёз, которых слишком много. Они ползут, боятся упасть. Сердце бьётся быстро настолько, насколько быстро могут бежать мечты миллионов из сердец. Насколько быстро сгорают свечи тысяч. Он чувствовал пульс мира, словно он был одно целое с ним. Глаза щипят. Глаза сухи, всё выплакано, остаётся лишь вселенная, пустая и чёрная, в которой нет никого, лишь звёздная пыль. Они шепчут о помощи. Но, кажется, их не слышат. Они одиноки на всей земли, что населена миллионами… И вот, крик полный ужаса. Этот кто-то кричит, а за ним кричат другие, всё это сливается в один вопль ужаса и зова мира. Он знает, наверняка ужасен, но не настолько же. Или всё же да? Нико кусают губу, шепчут о помощи. А губа дрожит, да слёз нет. Этот мир глух и пуст, а вместо сердца — лёд. Еле поднимаются, но улыбнутся не удаётся, как прежде. Лишь тупая боль, которая блокирует всё тело, парализует. Все стоят. Нико чувствуют их взгляды, полные ужаса, чьи-то — гнева. Они тоже боятся, но не ненавидят. Кто-то бежит, расталкивая толпу, бросая извинения. Мессия чувствуют их приближения. Их не встретили, как героя, их не встретили, как легенду — как ужас жизни. И они шепчут об этом, кто-то кричит ему об этом, хотят ударить, но не могут. Слабых не бьют. — Нико?... — такой знакомый голос, полный чистоты. Все замолчали. Звенящая тишина, чья грань разрывается лишь звуком машин и роботов. Они сглатывают, чувствуя на себе этот жемчужный взгляд. Кашляют, трясутся и падают в её объятия. — Каламус!... Этот крик, полный отчаяния. Нико рад, что нашёл кого-то, кто не отвернулся. Они улыбаются, как ребёнок. Ещё кто-то подбегает. Нико чувствует непонимающие взгляды, их посадили на колени и тревожно смотрели. Мессия чувствуют их слёзы. Они обнимают их, а потом отпускают. — Нико… Открой глаза, — просит Каламус, а они мотают головой. — Это важно… — Нико, открой, — шепчет Алула, такая серьёзная, нежели ранее: весёлая девочка, верящая в чудеса и желающая подружиться с мессией. Нико мотает головой, поникая. — Пожалуйста. Это слово и этот тон, ради которого пойдёшь на край мира… Ребёнок кусает губу, смотрит, как им кажется, в лица детей-птиц, что полны тревоги и ожидания. Алула повторяет волшебное слово, шепотом, будто не хочет испугать Нико. Они шмыгают, вытирая нос тем, что осталось от рукава. Сквозь боль, он пытается открыть их, но тут же зажмуривается от боли, охая, передёргивает. Нико пытаются ещё раз, плачут, просят, чтобы их не молили это делать. Эта звенящая тишина, будто сам мир застыл в ожидании… Нико смотрят вниз, открывая широко глаза, а потом смотрят на детей-птиц. Они в ужасе дергаются, но не уходят. — Я ослеп, — шепчет Нико.