Такси туда и обратно

      Паша сидит в кресле своей небольшой квартиры-студии и смотрит на сияющие огни ночного Лос Анджелеса за окном, которые горят ярче, чем звезды на небе, ярче, чем что-то внутри Паши.       Он проспал весь день — проснулся лишь в девять вечера и, не включая ноутбук или хотя бы телефон, пошел на кухню. Открыл нижний шкафчик и достал оттуда бутылку вина. Красного, полусухого. Он не хочет сладости, он, по правде, и вовсе ничего не хочет. Но вот он сидит в сумраке комнаты и допивает уже, кажется, третий бокал, чувствуя дурманящую дымку в голове. А ведь совсем недавно это было чем-то далеким, совсем недавно он и вовсе не пил. Ему лишь девятнадцать, он юн и красив, умен не по годам, и, буквально год назад, он не знал вкуса алкоголя вовсе. Он горел тягой к знаниям, к космосу. В ЛА ему нравилась ночь, потому что город превращался в космос — движущийся, горящий, необъятный. Это очаровывало, это притягивало. И он, окрыленный мечтой, снял небольшую студию, тут же начиная работать. Он тогда был живой и восхищенный, был уверенный и смешной, каждый раз, подходя к зеркалу, он видел собственный сияющий взгляд.       А затем появился Леонард МакКой. Он зажег его ярче, чем прежде. Распалил в душе огонь и веру — в мир вокруг, в себя, в него, в то, что может быть лучше, что они могут быть вместе. И пусть Леонард уже был потрепанным, был потухшим, был сломанным, но Паша верил, что сможет его починить.       Они никогда не спали по ночам. Разговаривали ни о чем, и обо всем на свете, смеялись, улыбались, чувствовали друг друга. Однажды Лео раздобыл ключ от крыши и ночью они поднялись туда. И Паша увидел весь этот космос. И он был счастлив. Настолько, что даже позвал Лео на танец. Совершенно глупая, эмоциональная идея, но Паша хотел, просто хотел танцевать с ним. И Маккой согласился. Они танцевали и смотрели друг другу в глаза, Паша улыбался, и Леонард — тоже. Тогда он решил, что на самом деле сможет заполнить собой дыры и трещины внутри Маккоя. Паша любил его так, как может только семнадцатилетний: искренне, страстно, трепетно, отдавая всего себя. Он стал называть МакКоя — Ленном, а тот в ответ, мягко и нежно — Пашей, с такой теплотой, которую Чехов не слышал нигде.       Но через какое-то время пыл их отношений, яркое свечение звезд их мечтаний стало затухать. Ленн начал отдалятся от него, меньше улыбаться и смеяться, огонь в его усталых глазах, который только-только смог зажечь Чехов, вновь стал затухать. Он чаще пил и реже разговаривал с ним о всякой ерунде. На крышу они почти и не поднимались. Паша не понимал, что не так, не понимал, почему все катится в никуда. А затем Лео однажды сказал, что считает себя слишком недостойным его, Паши, уже восемнадцатилетнего окрыленного юноши. Не достойным его света и любви, его драгоценного времени, его юности. Разумеется, Паша сразу же стал отрицать это, говорить и показывать, насколько невероятен Ленн, несмотря на все его жизненные трудности, несмотря на всю его боль и пепел в глазах — он прекрасен. И, Паше казалось, что он поверил.       Но лишь казалось.       Паша смотрит на остатки красной жидкости в бокале и понимает, что третий бокал был лишним. Глаза наливаются тяжестью, а пустота внутри, оставленная после последних месяцев, саднит еще больше. Он залпом допивает, ставя бокал на кофейный столик и подтягивает ноги к себе, обвивая их руками и сжимаясь в этом кресле.       Но по-настоящему лишним был вчерашний, о, уже позавчерашний, день, это точно. Их отношения тускнели несколько месяцев, пока не дошли до той стадии, когда они и вовсе почти не встречались. Порой перекидывались несколькими сообщениями в соц.сетях, да звонили друг другу в алкогольном тумане. Но вчера Ленн сам позвонил и попросил прийти. Паша пришел. И дыра у него внутри тут же наполнилась сожалением. Квартира МакКоя была в не самом лучшем состоянии: разбросанные вещи, бутылки из-под пива, коньяка, виски, даже водки. У Паши непроизвольно возникла мысль — он питался хоть чем-то, кроме алкоголя? Ленн был весь помятый, с взлохмаченными волосами, залегшими тенями под помутневшими глазами с такой темнотой, что Паше стало не просто больно — ему стало страшно.       Как все произошло — он плохо помнит. Лишь сильные руки, сжимающие его запястья и бедра почти до боли, горячее дыхание и обжигающие прикосновения, напористость, граничащую с агрессивностью, и собственное неразборчивое бормотание, срывающееся на стоны — пугливые, болезненные. Когда все закончилось — Паша ушел, так сказать, по-английски. Ничего не говоря, не глядя, не оставляя каких-то записок — ничего. Просто оделся и ушел, оставив МакКоя одного.       На следующий день весь телефон и все диалоги в соц.сетях были забиты сообщениями от Леонарда. А Паша сидел в кресле, укутавшись в мягкий плед, и смотрел на мелькающие уведомления, да на мигающий экран телефона.       «Прости, пожалуйста, прости. Приди ко мне, прошу, пожалуйста, Паша, не оставляй меня».       Найтись Паша смог лишь к вечеру. Вызвал такси и все же поехал к его дому. Наблюдал за огнями машин и фонарей, сидя спереди и кусая губы. Выйдя из машины, он остановился у двери в подъезд и уставился на кнопку домофона. Нет. Он не может.       Такси туда и обратно, и снова туда, и снова обратно. В голове его просто не было нормальных, связных слов — лишь маты. На русском, на английском — не важно. А в глазах — слезы. Потому что он не знал, что делать. Ездил так всю ночь, тратя зарплату, но так и не смог нажать на эту чертову кнопку. А МакКой его ждал всю ночь, до утра. Видимо, зря. Он наконец вернулся домой и уснул. Проснулся в девять вечера.       Паша скучает. Невероятно. Сильно. Искренне. Он уже даже не влюблен — он любит. Глубоко, сильно, больно. Паша с Ленном — с крыши небоскреба или с моста, лишь бы держать его руку. Или… Нет, он бы не смог. Испугался бы — и лишь крепко прижался бы к Ленну, его Ленну.       Когда Паша слышит звонок двери, то точно знает, кто там. Точно знает, кто неуверенно стучит, словно боясь, что звонок не услышат. И Паша не хочет подниматься — нет. Он хочет сидеть в кресле, поджимая к себе ноги и смотреть на плывущие огни за окном.       Но все же встает, все же идет к двери неуверенным шагом и открывает, глядя на Леонарда туманным, пьяным взглядом.       — Паш, я…       — Не стой на пороге, — кажется, прерывает слишком резко, и Лео заходит, останавливаясь в гостиной, смотрит на открытую бутылку вина.       — Может, тебе не стоит пить? — голос виноватый и хриплый, но точно трезвый, хоть это радует. — Не мне это говорить, но все же…       — А что? Хочешь видеть меня не таким? Не пьяным? Ладно, я давно уже принадлежу лишь тебе. Ты можешь с телом, хоть что делать, Ленн, — Паша улыбается криво и чувствует, как в глазах начинает щипать, а вокруг плывет. — Это же не важно, если душа сгорела.       — Паш…       А Паша знает, что он перегибает. Знает, что сейчас режет по живому, по оголенным проводам-нервам, попадая под удар и сам, раздирая себя сам. Он проходит к креслу и садится в него, не в силах стоять на ногах — вряд ли следствие алкоголя, пусть его и многовато для молодого организма, но он слишком устал. Он на протяжении нескольких месяцев слишком устал.       — Прости меня, — доносится со стороны, и Паша тихо усмехается, вытирая влагу с лица.       — За что? За ту ночь?       — И за нее тоже, — Леонард кивает, а Чехов поднимает немного удивленный взгляд. — Прости за то, что даже не пытался верить тебе. Не пытался верить в нас. Заострился лишь на собственных недостатках, на собственных поломках и не заметил, как стал ломать тебя. Не заметил, как сломал тебя. Прости меня. Я на самом деле не считаю себя хорошим человеком, но я могу попытаться, только… Будь со мной, Паш. Будь со мной всегда?       — Как? — он вновь улыбается широко, а глаза становятся все тяжелее. — Думаешь, у нас может быть «всегда»?       — Если мы будем в это верить, — Леонард кивает, глядя прямо на него, прося, моля. — На нашей крыше, среди космоса, мы были частью вечности.       — На нашей крыше… — повторяет эхом, поднимаясь с кресла и подходя очень близко. — Мы были счастливы.       — Позволь мне вернуть тебе огонь, Паш, — он смотрит прямо в глаза, и в этом взгляде смешивается любовь и вина. — Ты нужен мне.       — Я чертовски боюсь, Ленн, — это правда, где-то внутри птицей об клетку бьется паника, подгоняя ком к горлу. — Но без тебя мне еще хуже.       — Это…?       — Да.       Ленн улыбается — мягко, искренне, едва-едва, а Паша осторожно ведет кончиками пальцев по его плечам и шее, останавливаясь на скулах, приподнимается на носочках, чтобы быть на одном уровне, и целует — трепетно, чувственно, любяще. И чувствует родные руки, бережно обнимающие его за талию. Близко. Ленн. Его Ленн.       И такси не поедет обратно.