DK

      Даня слышит, как на улице стреляют фейерверками. Просунув голову сквозь белый тюль, не видит неба — лишь алые вспышки, затем медленно растворяющиеся в темноте.       Он снова по инерции сжимает в кулаке цветные волосы, но сразу же выпускает, и тонкие локоны скользят по его ладони.       — Прости.       Даня отвлекается от окна. Одной рукой он тянется к ширинке, другой касается чужого лица, размазывая мокрым пальцем потёкшую тушь. Катя не улыбается, не плачет. Просто молча смотрит на незастёгнутую молнию на его джинсах, блестящую от света люстры, затем рваным движением вытирает рукавом губы. Она дрожит.       — Тише, тише…       Даня обхватывает руками её худую спину, без надлежащей нежности уткнув голову Кейт в тёплую широкую грудь. За гордостью она скрывает глупость, потому что Даня не чувствует мокрого разрастающегося следа на одежде. Кейт всё ещё не плачет, рвано вдыхая сладкий воздух душной гостиной и порошка, которым постирана его кофта.       Видимо, она не доставит Дане удовольствия своими слезами, которых он, наверное, ждёт.       Холодные ладони опускаются на щёки Кейт. Она поднимает подбородок, опускает разукрашенные тенями веки. Даня осыпает её скулы поцелуями, поглаживает указательными пальцами область за ушами, касается её носа своим. Затем он, наконец, с каким-то особенным вожделением впивается в губы Кейт.       К счастью, они целуются последний раз. Дно, на которое эти двое опустились уже давно, сложно пробить. И уже не смешно.       — Я, вот, не дрался, — Даня с негромким ударом опускает стакан на стол. — А тело болит.       Дима не смотрит на него, мрачным взглядом следя за движениями десертной ложечки в гранёном стакане, наполненным кипячёной водой. Он никогда раньше не общался с Даней, но питерский блогерский круг слишком тесен, чтобы не заговорить даже раз. Правда, возможность того, что кто-то начнёт откровенничать с тобой в шесть утра на чей-то кухне, маленькая. Но Дима попадает в эту крохотную группу риска.       — Я не пил, но ужасен мой вид, — опустив голову на стол, Даня продолжает что-то напевать, а Дима лениво переводит на него взгляд, — я не болен, но бледен как мел.       — Я не жил, а уже постарел.       Они сидят в молчании минуты три, хотя Дима не считает, не смотрит на часы и почти уверен в том, что Даня уснул. Дима опрокидывает в себя растворённое лекарство, но едва не давится, когда Даня снова подаёт голос.       — А теперь мы совсем чужие люди.       Ошарашенного взгляда, направленного на себя, Даня не замечает, потому что благополучно засыпает. Дима вспоминает историю этого парня, рассказанную кем-то уже очень давно, и очередной раз хвалит себя за то, что не стал афишировать ситуацию с Лизой.       Хвалит, но не улыбается своим мыслям — ему всё равно. Уже всё равно.