***
«Вот, посмотри, какая я!». В ее движениях — четкое попадание в сильные доли такта, в голове — мысли и цитаты из умных книжек, а во взгляде — высокомерное превосходство. Макс импровизирует, закрыв глаза, зависает в танце, замедляя собственные движения, останавливается, прислушивается, а затем срывается с места, заставляя собственное тело выдавать по пять движений на каждый счет. Катя вздыхает и качает головой. Нестерович иногда говорит слишком мягко и много, рассуждает ни о чем, не обращая внимания на Катины не всегда уместные вставки. Он уверен, что когда-нибудь у него будет возможность поделиться этим с более внимательным слушателем, а не с Катей, которая перебивает, готовая каждую секунду вступить в словесную перепалку, но замолкает, стоит Максу сжать пальцами ее тонкое запястье. «И не смотри на меня так» Катю бесит, что его практически невозможно вывести из себя, что на каждую ее колкость он лишь прикрывает на пару секунд веки и шумно выдыхает. И смотрит он на нее уж чересчур внимательно, улыбается лишь глазами, качает головой, будто и не слушает ее совсем, а смеется над каким-то монологом в своей голове.***
У Нестеровича ломаная кривая линия переносицы и жизни. Она отчаянно пытается выправить его, используя себя как поверенную линейку. Но на деле же Решетникова сама слишком неправильна и извилиста, она скорее классическое зигзагообразное лекало, и все чаще утаскивает Макса с прямой выверенной линии за собой в кювет. Катя кончиками пальцев ощущает надвигающийся нервный срыв. Внутреннее напряжение звенит в ушах, пульсирует в голове, и все чаще она замечает, как непроизвольно дергаются ее мышцы. Решетниковой нужно расслабиться, отпустить себя всю, следовать за ним, но пока она лишь закидывает в себя очередную дозу снотворного, запивая все прокисшим молоком. И даже не морщится, вообще не чувствует вкуса.***
«Красота неописуемая» — как мантру повторяет она сама себе, сидя обнаженная перед большим зеркалом на кровати Нестеровича. Макс же, как назло, обессиленно спит, сопя слишком громко, широко раскинувшись на пока еще холостяцком ложе, не в состоянии в данный момент всю эту «неописуемую» оценить. Катя изо всех сил пытается отделить жизнь и работу. С Максом это сложно, Макс и есть ее работа, не хватало еще впустить его в свою жизнь. С ним хорошо, но сложно, он все пытается влезть в ее подноготную, расковырять ее болячки, быть к ней еще ближе, не только телом. Его прикосновения как раскаленное железо, а на ее тонкой коже от малейшего нажатия остаются синяки, но каждый раз она возвращается, продолжая убеждать обоих, что это временно и всего лишь секс, только вот раз за разом жутко палится, ревнуя Макса к каждой второй. Она все еще опрометчиво пытается уговорить себя не влюбляться в Макса, убеждает сама себя, что «не для него моя роза цвела» и найдет она обязательно лучше, ровню себе, злится, что он не человечек из теплого пластилина, готовый податливо прогибаться от одного лишь легкого нажатия пальца, грубит и подшучивает при всех, в глубине души мечтая, чтобы он просто накричал, наконец, на нее, схватил за волосы и заставил поддаваться. Потому что ей, в глубине ее строптивой души, хочется быть слабой до неприличия, до извращенного слова «жертва», принадлежать хоть кому-то, полюбить кого-то сильнее, чем саму себя. Ей хочется выйти из гордого «Есть — хорошо, нет — и не надо», хочется истерить, успевать соскучиться за несколько часов, ревновать и все подобное, сопутствующее главной героине из подросткового любовного романа. Будто бы сейчас этого еще нет. Но почему-то сегодня, сидя в темноте и разглядывая свои неясные очертания в мутном отражении, Катя все больше понимает, что она обыкновенная. Когда ты начинаешь взрослеть, по-настоящему, теряя привычное и находя что-то новое, сдирая почти вросшие в виски розовые очки — все идеальное кажется лишь отшлифованным. И Кате страшно, глупо и непреднамеренно, что она лишь красивая картинка. Дурочка, которая скоро затеряется среди тысячи одинаково ровно заштукатуренных лиц. Страшное слово «зрелость» наступает на пятки, гонит вперед, не разрешая оглянуться хоть на миг, и готово вот-вот нагнать, сжать горло, заставив подчиняться общественному мнению, прогибаться, носить маску, хотя, казалось бы, она и так все время играет сама с собой в какую-то игру, придумывая для себя роли и образы. И в зеркале она уже теперь видит не красотку, а собственные влажные глаза, дрожащие в немом отчаянии губы и хрупкое тело в причудливой россыпи веснушек. Решетникова обнимает себя тонкими руками за плечи. Ей кажется, что это какой-то Рубикон, точка невозврата. Позволишь себе хоть раз проявить с ним собственную слабость — пути назад не будет. А потом он тебя бросит, а ты будешь как последняя дура надеяться, что он передумает, позвонит, будешь искать с ним случайных встреч и разговоров. Катя вообще много чего в этой жизни боится — темноты, высоты, мигающего света, лифтов, арок между панельными домами, но больше даже не этого, а не познать в итоге, что же такое быть счастливой. А может, она уже счастлива? Так неужели об этом ощущении внутреннего напряжения, гонения самой себя, беспокойства и раздирающих противоречиях написано столько книг? Катя в последнее время много думает о том, что такое счастье. Решетникова всю жизнь храбро шагает против течения, попутно собирая ил со дна и коряги, но не видит конечной цели. Катя говорит, что ей чуждо все общепринятое — стабильная работа, любящий муж и двое детей под боком, она хочет, чтобы ее именем назвали улицу, провозгласили негласным лидером, она противится всему этому «навязанному» счастью из принципа, все чаще кидает «Пап, не переживай, я замуж вообще не собираюсь», «Мам, плевала я на эту пенсию, с моей работой я до нее не доживу». Ей хочется чего-то грандиозного: изобрести вечный двигатель (будто бы она не перебивалась всю жизнь с двойки на тройку по физике), спасти человечество от редкой болезни (будто бы обычная простуда не отключала ее от всего мира не неделю) или хотя бы стать партийным лидером (будто бы она не терялась на публике и не было у нее слова-паразита «блять»). Катя ищет счастье в большом и глобальном, из последних сил отрицая, что ее журавль в руках вот, он в этой маленькой захламленной комнате, пахнущей мужским цитрусовым парфюмом и пылью, в этой сильной спине, на которую всегда можно опереться, в простом, искреннем, не всегда серьезном, иногда выводящим из себя имени «Макс». — Кать, ты чего не спишь? Макс сонный, потирающий уставшие глаза и шумно вбирающий воздух через нос. Катя молчит, смотря на него через собственное плечо, продолжая обхватывать себя руками. Он пододвигается ближе, ложится поперек кровати и проводит пальцем по ее позвоночнику, начиная с верхнего позвонка у основания шеи и заканчивая копчиком. Катя откидывается назад, ложась Максу на живот, и прикрывает глаза. Макс обхватывает ее руками, притягивает ближе и выше, кладя ее голову себе на плечо. Катя переворачивается набок, подтягивает ноги к груди и замирает. Макс гладит ее по волосам, по предплечью и не может понять, что сейчас происходит. — Не бойся, — шепчет он и себе, и ей, отвечая на Катин немой вопрос, и чувствует, что она, наконец, расслабляется. Кончиками пальцев ощущает, как вмиг обмякли ее мышцы и разомлело все тело, как будто бы сгладились все острые очертания и даже кости стали не такими твердыми. Катя находит край одеяла и натягивает его на себя и на Макса. Ей в кои-то веки тепло и спокойно. У Макса в голове словно взрываются фейерверки. И стыдно ему перед самим собой, что посмел усомниться, опрометчиво причислил Катю к тем, с кем хорошо здесь и сейчас, а не после. Он прижимает ее к себе словно ребенка и, наконец, может расслабиться сам. Потому что теперь — он в этом отчего-то уверен, все будет по-другому.***
Максу больше не приходится терпеть, сжав зубы, ее очередную истерику, сдерживаться, чтобы не ударить, ходить с ней, как по минному полю, каждую секунду боясь очередного взрыва, не нужно больше вынуждать Катю раскрыться, словно разрезая скрепленные страницы новой бульварной газеты, боясь порезаться об острые края, она сама готова перед ним раскрываться, показывая каждый раз новые цветные картинки, читая вслух каждую свою страницу, иногда плача от собственной глупости, иногда смеясь, вспоминая приятные моменты, а иногда она просто замирает и молчит, надеясь, что он ее поймет. И Макс все понимает. Катя сейчас совсем другая и все та же. Строптивая, но мгновенно замолкающая от скользящего касания руки, грубая, доводящая до белого каления, но мягко гладящая ладонями щеки, самостоятельная, но как ребенок бегущая к нему, когда дверца кухонного шкафчика предательски захлопывается, прижав тонкие пальцы. Теперь Катя знает, что растворяться в человеке, принимать телом и душой все его изъяны, быть для него голубоватым гипсом для слепка, проникающим во все шрамики и трещинки, намного легче, чем пытаться замазать их ошметками штукатурки, выщербленной из собственных выбоин и бугров, что, отдавая свое тепло и абсолютно ненаигранную нежность, получаешь в ответ нечто гораздо большее, приумноженное в сто крат, что доверять, идти на уступки и советоваться — не значит быть слабой и ведомой, а будучи честной и искренней с человеком, ты становишься откровенной в первую очередь сама с собой. И счастье-то, оно в мелочах. В том, чтобы с мокрыми после душа волосами залезать в заботливо нагретую чужим телом постель, чувствовать сквозь сон легкие прикосновения губ, вместе валяться на полу, пытаясь поймать лицом солнечные лучи, трогать ледяными пальцами лицо, черты которого ты пытался исправить, и просто быть собой — дурачиться, смеяться, запрокидывая голову и сводя лопатки, плакать, утыкаясь в чужое плечо и крепко сжимая кулаки, ворчать на раскиданные вещи и до сих пор не забитый гвоздь и вмиг замолкать от крепкого поцелуя в губы, извиняться за неприготовленный ужин, садясь на гранитовую столешницу, и с удовольствием чувствовать крепкое касание пальцев на бедре, гладить преклоненную к груди голову, когда нет сил и желания говорить, искренне улыбаться и оставлять обиды пятисекундной давности в далеком прошлом и просто быть вместе. Здесь, сейчас и всегда.