Охуенный

Исак садится в машину и стаскивает шапку, откидываясь на спинку сиденья. Пришел. Крис хмыкает довольно, закуривает, замечая, что пальцы уже не дрожат. Впервые за последние два с половиной часа. Крис понимает, что это тот самый край. Еще лучше он знает, что мелкому пиздюку даже догадываться об этом не стоит. У него лицо — сплошной кровоподтек, и костяшки на пальцах сбиты в хлам. Исак стягивает рюкзак, швыряет куда-то под ноги, а потом присвистывает, видя всю эту "красоту". — Ты про эти "приключения" поговорить так жаждал? Мелкий. Мелкий, наглый, невыносимый. Сука, даже понять невозможно, чего хочется больше: выбить все до единого зубы, чтобы не скалился так вот довольно или просто трахнуть... Просто трахнуть и успокоить гормоны, удовлетворить любопытство, попробовать "сменить команду" на вечер... на вечер-другой. Как там это еще называется? Он выбирает третье, когда быстро сгребает отросшие волосы пацана на затылке в кулак. Сжимает так, что у того слезы выступают, и целует. Врывается языком в распахнувшийся от неожиданности рот, вылизывает, грызет и кусает. Не слушает протестующий писк, не обращает внимания на руки, колотящие по плечам. Ему крышу срывает на раз — такой он сладкий, пьянящий, шальной. Уже целует линию скул, вылизывает худую шею. Кадык судорожно дергается, когда Исак гулко глотает, и нет сил сдерживаться, сил нет совсем. Прикусывает, втягивает тонкую кожу, облизывает, раскатывая по нёбу вкус яблок и мяты, немножечко соли. Охуенный. Мальчишка в его руках затихает, уже не пытается сопротивляться, лишь дышит рвано, со свистом, а еще его колотит неслабо, как если бы боялся, паниковал. — Исак? Не отстраняется до конца, потому что не может, потому что хотел так долго, потому что видел в мокрых снах, потому что столько раз представлял его в дУше... Даже стыдно, пиздец. Он — Крис Пенетратор. Он — тот, по кому сходят с ума, в штаны которому мечтают забраться и девчонки, и многие парни не только в школе, в доброй половине гребаного Осло, а он... А он готов кончить вот так, всего лишь целуя щуплого пацана в салоне своей машины в какой-то вонючей подворотне. — Черт, да не трясись же ты так. Я не какой-то насильник... — Знаешь, а так сразу и не скажешь, — кривая ухмылка и дрожащие пальцы, что утирают струйку крови из лопнувшей (или прокушенной Крисом?) губы. — Ты меня чуть не сожрал. И знаешь, мы забудем, если ты скажешь, что это была одна из дебильных шуток или какой-то там спор... Смешно, так смешно от этой отчаянной надежды в голосе, во взгляде широко распахнутых глаз. Так смешно, что в горле щекочет и что-то булькает одновременно. А еще... А еще мало, так мало, Исак. — Крис? Блять, скажи, что ты пошутил. Надежда сменяется тревогой, перерастающей в страх, а потом и в отчаяние, что вот-вот, пару секунд, и перерастет в настоящий, неконтролируемый ужас. Крис и заржал бы в голос, не сдерживаясь, вот только это недоразумение или попытается выбить дверь или кинется драться и царапаться, как кот подзаборный, а "боевых ранений" и без того на ближайшие дни хватает с избытком. — Успокойся. Серьезно думаешь, что я стал бы брать кого-то силой, учитывая, сколько мне таких развлечений предлагают за сутки? — Ха, знаешь, минут пятнадцать назад я и подумать не мог, что ты... кхм... играешь за обе команды, так скажем. Губы припухшие, исцелованные, трещинка на нижней еще немного кровит, и Крис, не думая даже, тянется, чтобы слизать ярко-алую каплю. Исак дергается, как от удара, хватается за дверцу, пытается выбраться. Вот только выходы давно заблокированы. — Мы еще не закончили, — он и сам не узнает этот голос: низкий, хриплый... безумный. — Стой, стой, ведь ты обещал... Брыкается, пытается пинаться, уворачиваться от губ, что настигают неумолимо и затыкают-таки этот болтливый, этот соблазнительный рот. Вкусно, глубоко, до потери сознания. Снова и снова, пробуя, запоминая, уже узнавая. "Если целовать его так охуенно, что ж будет, если снять с него все эти мешковатые тряпки, вылизать каждый дюйм бледной кожи, покрывая метками, чтобы все видели, чтобы знали, чтобы не смели даже касаться..." Приходит в себя, как от пинка, как от удара, пощечины наотмашь. От чего-то соленого, что бежит по губам, капает на подборок. Исак? — Хэй? Ты там плачешь? Черт, извини... я что-то. Блять, просто забылся. "Просто крышу снесло от тебя, и тормоза приказали жить долго. Просто... просто такой..." Охуенный. — Исак? Неохотно разожмет руки, которыми, оказывается, стиснул запястья пацана до синяков. Нашарит в бардачке сигареты. Щелкнет блокировкой дверей, негласно позволяя птичке лететь на свободу. Исак кубарем выкатится из машины, не забыв свой потрепанный расхристанный рюкзак. И уже там, на улице, в безопасности, вытрет мокрые щеки, заправит футболку, застегнется до подбородка. — Отъебись от меня, псих, ты понял? Не подходи даже близко! — и припустит вниз по дороге, уже не оглядываясь. От никотина щиплет язык, и дым оседает в горле какой-то вязкой, клейкой массой. "Отъебись! Слышишь, псих, отъебись!", — долбит, звенит в голове, а пальцы почему-то начинают снова дрожать. Что за напасть, твою мать? Отъебись. Отъебись. Отъебись. Если бы я мог, если бы я только мог отъебаться. Отдал бы за это все, что у меня есть. Веришь? Веришь, Исак? Вот только я не могу. Не могу. Особенно теперь, когда я знаю, какой ты. Какой ты... ...охуенный.