То, что могло быть

      Она могла бы стать матерью. Нежной, заботливой, любящей… Не лучшей, наверное, — кто знает, какую мать назвать лучшей, — но достойной.       У них мог бы быть чудесный ребенок — мальчик или девочка с проклятой кровью, — которого они научили бы не бояться других и не прятаться в подземельях, как приходилось прятаться им.       Впрочем, даже если бы они так и не смогли выйти на поверхность, пусть не добившись признания, но хотя бы перестав быть гонимыми, все равно были бы счастливы: втроем, со своей большой семьей, которую трусливые горожане шепотом называли Подземными змеями, а Храм заклеймил культистами. Или же они сами взяли себе это имя — культ крови.       Она могла бы стать хорошей матерью, только ей не дали — не позволили… Даже не просто не позволили — отняли эту возможность насовсем.       — Ты рискуешь не только своей жизнью, — спокойным голосом произносит палач, кивая на на округлый живот, слишком явно выдающий далеко не первый месяц беременности.       — Нас всего двое, а внизу жизней куда больше. Если он умрет, умру и я.       — Нет. Вряд ли ты умрешь, культистка. А вот он...       Она хотела бы испепелить его взглядом, да не получается. Дал бы начертить знак — воспользовалась бы этой возможностью даже не задумываясь.       — Тогда лучше убей и меня, храмовый пес. Клянусь, я убью тебя, если он умрет.       Она помнит, как крохотные ножки пинали её в живот, реагируя на каждый удар плети. Как текущая по ногам кровь смешивалась с той, что тонкими струйками ползла по спине, — палач был молод и силен, палач хотел получить ответы. Она — всего лишь вцепиться зубами ему в горло.       Тихое, осуждающее бормотание лекарок при Храме, ужас, застывший в их глазах, — это она тоже помнит.       Ровно как и теплые ладони, гладящие волосы, и тонкие пальцы, что чертили в воздухе алые, мерцающие знаки лечения.       — Прости, прости меня, Фе…       Простила — не могла не простить. Его — да, тех, кто охотился на них, кто загнал, как диких зверей, в подземелья, — нет.       Ненависть кипела под маской внешнего спокойствия, сплеталась в клубок, сжималась, как тугая пружина… Ненависть к Храму, к тем, кто идет на его стороне, к алой одежде и медальону в форме солнца. К тем, кто лишил её возможности стать матерью, пусть и не самой лучшей — любой.       Она не помнит, как это — быть дочерью. Совсем не помнит. Проклятая кровь выжгла на теле причудливый узор, но с ним сожгла и многие воспоминания, оставив лишь странный сероватый пепел.       Она помнит людей, что привели её к ступеням Храма, — мужчину и женщину, — что называли её своим ребенком, но отказывались от нее, словно выбрасывали из своей жизни, как хозяйка избавляется от кружевной салфетки, на которую пролили красное вино. Конечно, кто-то мог бы оставить салфетку, просто спрятать пятно под вазочкой с фруктами или причудливой вышивкой поверх ажурного плетения. Кто-то, но не эти мужчина и женщина. Им она была не нужна.       Она и не хочет вспоминать, что значит — быть дочерью. Просто учится быть Чуящей, учится быть полезной и нужной. Хотя бы так. И тянется к новому, к неизвестному, к книжкам, что прячут на верхних полках шкафов…       — Лив! Ведь говорили же тебе, чтобы не лазила по шкафам! Вот и наказал тебя бог-император за непослушание.       Она молчит в ответ и просто смотрит на руку — длинный глубокий порез тянется от запястья почти до локтя, кровь стекает по пальцам, крупными каплями падает на пол.       — Руан, проводи её в больницу.       Она знает — излечить такую рану не так-то легко, а значит, в ближайшее время по шкафам не полазить, — и молча следует за парнем, на два года старше себя. Он зайдет проведать её под вечер, уже после молитвы, и осторожно проведет пальцем по пахнущему травами бинту:       — Я волновался за тебя.       Для пятнадцатилетней девочки, которая не помнит, что такое быть дочерью, этих четырех слов будет достаточно, чтобы почувствовать себя нужной.       Кажется, это был единственный раз, когда Руан прикоснулся к ней, вскоре — уже она будет прикасаться к нему, выполнять указания и приносить пользу. Какую сможет. И стараться не думать о том, что снова чувствует себя вещью.       Они назовут её котенком при первой же встрече в подземельях Каннареджо. Они — культисты, враги, те, за кем она должна следить, а потом доносить.       Она же увидит в них просто людей. Тех, кто прячется от преследования, кто хочет жить и не бояться. Она станет спускаться вниз по ночам, когда храмовые служки и знать не будут, где пропадает недавно прибывшая в город Чуящая.       Рисовать Сферу на листе бумаги, учиться плавать, делиться мечтами — написать книгу и рассказать правду… Она пока не задумывается, что за правду будет рассказывать, но уже понимает — иногда Храм говорит лишь то, что ему выгодно.       В подземельях немного страшно — еще бы, она же маленький котенок, а здесь полно огромных крыс, пауков и осьминогов, — но любопытно, а еще здесь полно разных механизмов и странных предметов, которые она раньше никогда не видела. Даже в книжках.       Ей потребуется пара месяцев, чтобы решить, что она хочет остаться в подземельях.       Фе смотрит на девчушку, поджав губы: надо же, все уже окрестили её котенком, любопытным и милым. Только она знает правду — Чуящим доверять нельзя. Она и не станет. И другим не позволит. Она присмотрит за новенькой, проследит, а если потребуется — успеет предотвратить беду.       Культисты считают Фе матерью — конечно, самая старшая из тех, кто остался, они все годятся ей в лучшем случае в дети, а то и во внуки, — но для новенькой она даже мачехой быть не собирается.       А котенок словно и не замечает этого. Котенок тычется полуслепой мордочкой в янтарную лозу, играет с механизмами и всеми силами старается быть полезной. Фе же хочет оттаскать её за шкирку хотя бы для острастки.       Она почти привыкнет к девочке и пожалуй, даже почти начнет доверять, почти перестанет следить за Арфой, когда там будет дежурить котенок, почти…       Когда Сесил попадет в руки Храма.       Мальчишка, совсем мальчишка в свои девятнадцать: доверчивый и мягкий, он сначала спрашивал, а потом уже чертил боевые знаки.       И Фе со странным чувством узнавания станет наблюдать, как котенок прикусит губу до крови и будет чертить углем схему коридоров Храма, отмечая, где подвалы для допросов, а где камеры пленников и как туда лучше попасть. И как потом, когда мальчишку вернут, чудом вытащив из подвалов, котенок не будет отходить от него ни на шаг. Как она первой вызовется помогать Франке искать способ вернуть силу крови, сделать Сесила прежним… И как потом с Оси, где похоронят не пережившего ритуал мальчишку, Серхио принесет ее на руках, силой оттащив от тела.       Фе будет смотреть в огромные, покрасневшие от слез глаза и снова чувствовать, будто Храм отнял у нее ребенка.       Только котенка к Храму она причислять уже не будет.       Лив не сможет понять, когда и как это произойдет, но однажды просто заметит, что Фе больше не поджимает губы, разговаривая с ней. Доверять и делиться откровениями, может, и не станет, зато научит варить похлебку и запекать мясо подземных крыс так, чтобы оно было пусть не вкусным, но хотя бы съедобным.       А потом заметит и то, что остальные перестали считать её маленькой и несмышленой, доверяя все более сложные задания. И то, что спать под одним плащом, обнявшись, не только тепло, но и приятно. И что другой человек может хотеть к ней прикасаться, не заставляя себя и не пересиливая отвращение к знакам..       Фе не будет вести с ней откровенных бесед или делиться воспоминаниями — котенок поймет все сама, сама догадается, что произошло в подвалах Храма больше двадцати лет назад. И будет плакать и просить прощения за тех, других, которым было все равно, которым нужны были ответы. За тех, с кем раньше была на одной стороне, кому могла помогать бороться с проклятой кровью, кому должна была помогать.       А Фе не будет знать, что делать, кроме как удивленно смотреть на нее и качать головой. И тихое “ты не виновата” застрянет в горле, зато руки сами потянутся вперед и мягко обнимут в ответ, прижимая к себе худенькую, дрожащую от рыданий девчушку.       Подойти к пожилой культистке с самым важным вопросом Лив решится нескоро — когда поймет, почему каждый раз, когда Фе называет её котенком, ей хочется плакать. Когда перестанет считать это странным.       — Фе?..       — Что, котенок?       Бог-император, она уже давно ведь выросла и превратилась в кошку: сильную, дикую, не признающую хозяев, кроме разве что одного, кто смог покорить лаской, — а они все продолжают звать ее котенком по старой памяти.       — Можно, я... Можно, я буду называть тебя мамой?       Впервые ощутить себя матерью, пусть и приемной, в пятьдесят три — странно, но приятно. И, осторожно обнимая свою уже дочь, стараясь сильно не прижимать к себе, чтобы не побеспокоить толкающегося в животе ребенка, Фе мягко улыбается и гладит её волосы.       — Все будет хорошо, котенок. Это ненадолго. Пару дней Жорж о тебе позаботится, а Серхио поднимется после ритуала. Подрастет малыш хоть немного, потом вернетесь.       Лив кивает в ответ и старается сдерживать слезы: малыш сегодня особенно активен, и это кажется странным. Ровно как и непонятное чувство того, что ей сейчас лгут, хотя она и понимает, что Фе подобного делать не станет.       — Я знаю, мама. И буду считать дни. Ровно в полгода.       — Ровно в полгода, — тихим эхом повторяет Фе и целует её в лоб. — Тебе пора идти, скоро будет светать.       Она проводит поднимающихся по ступеням взглядом: все будет хорошо, обязательно будет.       Она будет так думать, когда Серхио, проводив Лив до поверхности, вернется, когда начнут подготовку к ритуалу, когда станут настраивать кристаллы… ровно до того момента, пока по подземельям не разнесется громкий крик: “Они прорываются!”.       Храм. Чуящие. Охотники.       Отбивать атаку, чертить знаки один за другим, защищать тех, кто ниже проводит ритуал, и убивать тех, кто пришел к ним с войной. Перерезать глотки нескольким молодым храмовникам, ранить старшего из них: светловолосого, того, кто сказал, что все это именем бога-императора, — полоснуть огненным знаком по груди — жаль, что убить не удалось.       И почти не почувствовать боли, когда арбалетный болт пробьет грудь, — просто толчок, просто перехватило дыхание, просто рука падает вниз, не дорисовав знак…       Фе успеет лишь подумать, что котенок — девочка, которая пришла к ним из Храма четыре года назад и которая стала для нее дочерью, — в безопасности. Она и ее ребенок. Хотя бы они выживут. С такой мыслью закрывать глаза в последний раз не так уж и страшно.