It does not need saying... anymore

Доктор захлопывает книгу: вот она, Клара, уже здесь – маленькая, суетливая, с круглыми детскими глазами, которым так идет наивность, и она знает об этом. Она всегда знает о том, что и как ей идет; она носит юбки ровно на полразмера меньше, чем прилично. Колготки ровно на полтона светлее. Помада на полтона ярче. И он делает вид, что обманывается, покупается на уловки эти. Оказалось, так проще. Ривер научила его предавать себя, предавать свою настоящую любовь, растворять истинную боль в фальшивой сладости. Спасибо, Ривер. Предавать себя и все, во что он когда-то верил, оказалось так приятно, так расслабленно-легко, что он и сам не заметил, как провалился в бездну фальшивых сладких поцелуев и искаженных удовольствий плоти. Падать в эту бездну тоже было приятно. Ничего настоящего не ощущать, не тянуться к зыбко-прекрасному, солнечному, цветочному с привкусом морских-замерзших слез. Отдаться лишь низменным порывам, этому хищно-самодовольному, холодно-рассудочному, жадно-разрушительному эго. Потерять себя, чтобы найти краткий, неверный, анестезирующий покой. Уже после постели, когда раскаяние каленым железом с примесью расплавленного солнца обжигает изголодавшуюся по истинным, кристально-чистым, чувствам душу – Ривер спит, похотливо раскинувшись по неизменно и обязательно шелковым и чаще алым простыням, а Доктор смотрит и думает, и вспоминает: как перебирал, как держал – в иных пальцах – золотистые волосы Той Единственной, Другой, которую так и не… Главное, не вспоминать имя Той, чей взгляд все еще видится ему иногда – нет, не видится, ощущается. Не вспоминать. Не жалеть. Наслаждаться тем, что есть, и не желать большего: называйте хоть любовью, хоть браком, хоть семьей. Какое значение имеют слова, такие примитивные, такие далекие – и как же хорошо, что есть они, слова эти, и можно спрятать под несовершенной коркой спекшейся после регенерации души – любовь, вневременную и золотистую, живую и дышащую, любовь, у которой есть одно только имя, бережно хранимое в самых потаенных глубинах его сердец сейчас. Он говорит обо всем, но когда он говорит о любви – пусть даже невзначай – он, в действительности, всегда говорит о Ней. Что-то происходит вокруг; он должен жить, действовать как-то, но он не может – или может – или все это неважно, ведь Клара тянет его куда-то, болтает о чем-то, и как хорошо, что она хочет быть такой: главной, лидером, командиром, боссом. Это просто замечательно, потому что он устал, давно и безнадежно; душа его окаменела, покрылась мерзлым инеем самого синего цвета. Все закончилось в тот день, когда он смотрел на Нее и на вывернутого, неправильного себя – как это было странно, больно, пронзительно-невозможно и в то же время отчетливо-реально, смотреть на мечту, свою-чужую, проживать за секунду жизнь иную и надеяться лишь на то, что не обрекает на вечные муки и ее. Ее. Свой единственный драгоценный цветок в огромном саду лиц и имен. Свое единственное настоящее, живое, выстраданное, созданное для него, ему случайной рукой судьбы подаренное. Им потерянное, на так-будет-лучше отпущенное. Самая роковая ошибка, стократ опасней всех смертей и расставаний, падений и геноцидов. Самое главное сожаление, неизмеримо больнее несказанных слов и упущенных шансов, какие только могли быть у него в прошлом и будущем. А дальше просто инерция, бег, падение, полет – какая разница. Он пытался. Он ведь на самом деле пытался, но как можно жить, если все напоминает о ней, если сама ТАРДИС подбрасывает ему неумолимые намеки, то и дело, снова и снова. Пытается спасти его, как спасала всегда, пытается вытянуть из холодной мутной бездны – и не может, ведь утрачена путеводная звезда, для них обоих утрачена. Возможно, разумный корабль понимает, что ему необходимо хоть что-то. Было необходимо. Запах ее духов, замеченная краем глаза куртка, длинный волосок. Доказательства, что она была, что она коснулась его беспорядочной жизни. Но – не сейчас, нет. Он сменил дизайн дважды, и сменил бы еще десяток раз, добиваясь своего, выжигая из памяти все, что было так дорого однажды. Он ломал все, он ломал самого себя в отчаянной надежде, что так ему перестанет быть больно. Он делал то, что никогда не позволил бы себе. Разламывал на части собственные клятвы, и Ривер помогала ему, подсказывала, держала за руку. Один бы он с саморазрушением такого масштаба не справился. А у нее опыта доставало. Уничтожать целые расы с ехидным прищуром или флиртующей улыбкой, забирать с собой наивных людей и предавать их, врать в глаза, призывать на войну и собирать долги – все что угодно, лишь бы разрушить самого себя, лишь бы забыть настоящее, главное, то, от чего так ломко-больно в солнечном сплетении. И все время Ривер, все время она. Наставляет, помогает, держит его руку у невидимого прицела, направленного и в оба собственных сердца, и в ее, и во множество других, одинаково ему безразличных. Но не теперь. Теперь ее больше нет – закончился картонно-пыльный фарс с привкусом выцветших театральных декораций, начавшийся далеко в библиотеке. Теперь есть только Клара. Маленькая, глупенькая, ограниченная девочка с непомерным самомнением. Ему даже не нужно прилагать усилий, чтобы она уверовала в собственную исключительность и невозможность. Какое глупое слово. Есть только одна Невозможность – Та, за пределами стен и вселенных, за кромками холодных морей и бесчисленных песчинок единственного, до конца времени проклятого, пляжа. Невозможность, потому что Ее невозможно достичь. Как бы то ни было, они с Кларой снова куда-то бегут, о чем-то говорят, что-то делают. Неужели никто не видит, что ему это не интересно, неужели никто не замечает ленивую скуку на его новом лице, при которой даже глаза тускнеют, а мимика словно застывает, ненужная. Но вот все меняется, внезапно, ударом в центр дыхания. Он видит бывшие лица себя. Одно – которое хотел забыть из-за войны, и другое – которое хотел забыть из-за Нее. Из-за Нее и из-за всего, что он совершил, когда Ее не было. Когда золотой, согревающий, прощающий, божественный свет покинул его, он стал другим. Словно самая важная частица его осталась там, где он раздвоился и потерял Ее. Осталось лишь тело – злое, холодное, нервно топчущее дороги этой без-нее-чужой-вселенной, продающее свою память в обмен на хищные объятия вульгарных особ с песенными именами или дешевый флирт с другими исключительно неважными особами, которые однако мнят себя королевами, царицами, невозможными-девчонками… Кстати, одна из них сейчас стоит рядом – опять в короткой юбке, со старательно уложенной прической и прочими элементами идеальности, словно вылезла со страницы гламурного журнала специально для того чтобы вызывать у него приступы тошноты и так хотя бы напоминать, что он жив. У нее это называется – «рождена, чтобы спасти». Но так или иначе, он рад. Без этой маленькой напомаженной Клары ему было бы слишком тяжело оставаться один-на-один с самим собой. Другим собой – тем, кто еще не предал Ее. Слушать его упреки. Да, он говорит про Галлифрей, но ведь не только. Галлифрей стал лишь предлогом для этой встречи, а главное, важное, единственное стоящее разбитых сердец, оно так и рвется наружу, так и хочет быть сказанным… Но не может, теряется где-то в бесконечных коридорах горчащих мыслей, замирает острием ядовитого клинка на краешках губ, падает в колодцы глазниц и звонко-звонко молчит. До тех пор, пока… «Ты сказал Злой Волк?»