Горная мастерица

— А кто из них тятя мой? — спросила однажды Танюшка. Она рассматривала камни, прикидывая, к чему они пригодны, и вдруг задала странный вопрос. Хозяйка посмотрела на неё непонимающе. Она сидела за прялкой, тянула из каменной крошки переливчатую лазоревую нить. — Из них? С чего ты решила, будто кто-то из них? — Ну а кто? Сколько я себя помню, я здесь. Не ветром же меня надуло. В малахитовых палатах, кроме них, сейчас не было никого. Танюшка не очень любила ходить вместе с мастерами по каменному саду, всё больше сидела сама, когда с Хозяйкой, когда и вовсе одна. Зеленели глаза, становились похожи на отцовские, но Хозяйка оттого не тревожилась: это там, наверху, малахитовая зелень убивала людей. Внутри горы убивало лишь то, чему приказывала Хозяйка. — Нет, Танюшка, ты не здешняя. Сверху я тебя принесла, — она снова крутанула колесо прялки, заструилась между пальцами нить. — Сверху? От кого? Кто тятя-то мой и мамка моя? — Зачем то тебе? Ты горная мастерица, место твоё здесь, и душа твоя здесь, и никогда тебе дела до людских дел не было. С чего вдруг? Танюшка всерьёз задумалась, даже камень отложила. — Сама не знаю. Вроде как хочется прикоснуться к чему-то такому, чего никогда не знала. Всё мне ведомо, вся краса мира, а как будто чего-то не хватает. Хозяйка немного помолчала, вертя колесо, потом ответила: — Тятя твой — Степан-мастер, а мамка — Настасья, жена его. — Как у... неё? — удивилась Танюшка. Как называть «её», никто из горных мастеров толком не знал. Хозяйка звала её доченькой, да и всё. О тяте и мамке «она» рассказывала охотно, если только среди здешних, давно забывших людские радости, кто хотел слушать. Танюшка иногда хотела. — Именно тебе-то они и тятя с мамкой, — призналась Хозяйка. — А ей — нет. Она — камень из моей горы, а ты от людей родилась. Степан-мастер со мной знакомство водил, я ему и остаться предлагала. Но он не захотел, Настя потому как его наверху ждала. Да только я в его сердце занозой осталась. Ходил потом вокруг горы, хоть зайти и не смел. Надвое разрывался. И когда заноза эта ему сердце до крови разодрала, ты и родилась. Он тогда только о камне и думал, о камне да обо мне... Ты, так вышло, сразу моя была. Родился бы мальчик — я бы просто сидела да ждала, покуда ты сама придёшь. А ты девка, кто б тебя учить стал? Пропала бы в тебе мастерица. И тогда я сделала её, доченьку мою. Из малахита и меди, змеевика и лазоревки, из пустой породы и самоцветной крошки, — а из чего ещё может сделаться дочь девки каменной? Отнесла её и оставила в колыбели заместо тебя. Думала, Степану полегче будет, к дому его что-нито привяжет. Она помолчала. Остановилось колесо прялки, но Хозяйка его не подгоняла: сидела и смотрела, как дрожит свежесотканная лазоревая нить. — А потом я поняла, что не могу без неё. Что думаю о ней, снится мне, как за руки взялись и по горе идём. Видно, и во мне где-то заноза осталась от людских страстей. Виновата я перед Настасьей, выходит, двух дочерей забрала у неё. Танюшка всё молчала, крутила бездумно в руках камень. — Ну что, — Хозяйка снова толкнула колесо, — поняла, что хотела? — Не до конца. Но в этом есть что-то... Какая-то особенная красота, странная. Вроде и кривая, и косая, и немощная, а всё одно красиво. — Это и есть человеческое, Танюшка. У людей всё такое. Ещё помолчав, горная мастерица твёрдо сказала: — Тогда хорошо, что я здесь. Мне здешняя красота больше нравится. Хозяйка кивнула. — Ты тутошняя, хоть и там родилась. Моя. А Степан моим бы не стал никогда, хоть и Настиным до конца быть не смог. Сложно оно всё у людей. Муторно. — Да, в горе лучше, — отозвалась Танюшка. Хозяйка потянула за нить, толкнула колесо. И не ответила.