Лидер, воин и политик

Юлия без стука вошла в полутёмную отцовскую опочивальню. Август сидел на кушетке, подперев голову руками. Она опустилась на корточки подле него и взяла его за руку, покрытую старческими пятнами. — Тебе лучше, отец? — Нет. Август покачал головой. Его глаза смотрели сквозь неё — выцветшие до небесной голубизны и подчас казавшиеся незрячими. — Сначала ушел Гай, теперь Марк... мои соратники теперь у Аида — этого императора, которому не нужно заботиться о благосостоянии своего народа... Марк не будет строить ему акведуков, а Гай — писать речей... им должно быть скучно там без меня, постоянно просившего их помощи... Юлия робко улыбнулась, не умея разобрать, шутит он или нет. — У меня нет друзей, отец, но я знаю горечь потери. Август пожевал губами. — Такова судьба лидеров. Мы выступаем первыми и уходим последними... счастье, что я не знал этого в тот день, когда мы с Гаем и Марком пили неразбавленное македонское вино во славу будущего Рима... Ты попрекаешь меня тем, что я не умею любить, но ты не права, Юлия. Любовь живёт не только в страсти к любовнику или в нежной заботе о родных. Любовь — это ещё и дружба. Она как пламя под пеплом: подуй на него слишком резко — и вызовешь губительный пожар. Я расскажу тебе то, чего не писал в своих мемуарах. Может быть, теперь, когда Гай Мекенат давно мёртв, это уже не имеет значения… но прошу, сохрани мою тайну, особенно от Ливии... Юлия помнила Гая Мекената — весёлого богача, разряженного и располневшего от изысканных яств, окруженного роем одописцев и сатириков, искавших его покровительства. Но Август сейчас рассказывал как будто о другом человеке... «Друг — это стихийное бедствие. Ураган. Он врывается в твою жизнь нежданно и негаданно, выкорчёвывает старые привычки и насаждает новые идеи. Пока он есть, жизнь кипит. Когда он уходит, ты остаёшься на руинах, и никакими силами не собрать раскатившиеся барабаны колонн, поддерживавших твое существование. Когда я впервые увидел Гая Кильния Мекената, то принял его за полоумного. Гай должен был сопровождать меня и Агриппу из Рима в Македонию. Он вышел к нам в шафранной тоге, подметавшей мостовую. В руке колыхался зелёный веер из павлиньих перьев. Тонкий, как девушка, он казался таким же хрупким. Я сомневался, что он перенесёт поход и не загнётся на полпути где-нибудь в порту Брундизия или в открытом море. Однако Мекенат оказался бесценным, хоть и чрезмерно мнительным спутником. Он был выносливей собственной лошади, но после дня верхом обязательно пересчитывал передо мной и Агриппой синяки на своем бледном заду. На море он поминутно жаловался на качку и затхлую воду из запасов, однако я ни разу не застал его в той унизительной позе, которую принимали мы с Марком, отправляя рыбам несдружившийся с желудком обед. Он был самым избалованным сынком из всех, что я когда-либо знал. Он открыто пренебрегал любыми физическими упражнениями, кроме верховой езды, но дерзко давал нам с Агриппой указания, как правильно бороться, бегать и метать копье. После воинских учений я приходил в наш общий шатер, а Мекенат, полуголый и благоухающий какими-нибудь греческими притираниями, не пускал меня на порог, пока я не удалялся с обещанием смыть с себя «эту бяку» — честный солдатский пот и въедливую македонскую пыль. В присутствии Гая всё переменилось. Размахивая руками, он строил грандиозные планы. Если мы объединим усилия на благо римскому народу и сенату, говорил Гай, наша слава затмит солнечный лик. В его голосе в это время звенели царственные нотки: он распоряжался мною и Агриппой так, как раб-златокузнец орудует инструментами, стоящими дороже его собственной шкуры. С ним я был послушнее ребенка. Глупо не следовать мудрому совету, даже если боги сделали своим оракулом женственного юнца с замашками египетской царицы. Гай был полной противоположностью Агриппы. Тот не любил политику, но хорошо понимал воинов. Мекенат брал в руки кинжал лишь для того, чтобы почистить ногти или располовинить яблоко. Столь же легко он препарировал людские души. Никто так не понимал хитросплетений отношений в аристократических кругах, как Мекенат, который сам происходил из древнего этрусского рода. Он знал, кто чей кредитор и должник, где брачным союзом заштопана кровная вражда, и где богатство лежит мертвым грузом. Он подсказывал мне, как использовать эти ресурсы — людей и их деньги. По его собственным словам, я был лидером, Агриппа — воином, а Гай — политиком. На самом деле настоящему другу плевать, кто ты. Будь ты хоть императором, хоть распоследним сукиным сыном, настоящий друг будет рядом, потому что согласен с твоими действиями — а если не согласен, то без стеснения скажет тебе об этом в лицо. Когда Цезарь признал меня наследником, настоящих врагов и мнимых друзей сразу прибавилось. Это никак не повлияло на нашу дружбу с Агриппой, с которым мы пускали «блинчики» на Тибре еще до того, как мой божественный отец отправился в Галлию. Мекенат же вспоминал о том, что я будущий Цезарь, лишь когда говорил о политике. В остальное время он держался со мной на равных или так, словно я был хулиганистым ребёнком, за которым нужен глаз да глаз. Именно поэтому я так дорожил ими обоими, Марком и Гаем: они были мне ровней и моими самыми верными союзниками. Они могли до посинения спорить друг с другом о том, что следует предпринять, а потом, выслушав мои поправки, вместе выпить за будущее Рима. Рядом с ними я не был одинок». — Ты сказал Ливии, что никого так не любил, как Агриппу, — перебила Юлия. — Значит, ты всё же предпочитал его Мекенату? — Эта женщина на удивление злопамятна, — вздохнул Август. — Даже теперь, когда Агриппа мёртв, она не может смириться с тем, что никогда полностью не владела моим сердцем. Больше всего я любил Рим. Среди людей же я не выделял кого-то одного. Они оба, Марк — мечом, Гай — словом помогали мне выполнить своё Предназначение: сохранить и возвеличить Рим. Но я уже сказал тебе, что есть разница между любовью и страстью. «В Аполлонии земля так истощена, что её хребет торчит наружу. Знаменитый лес на склонах македонских гор греки проредили ещё четыре столетия назад во время междоусобной войны. С тех пор он разросся, но теперь пошёл под топоры новых римских хозяев. Мы как раз работали на лесозаготовке в те дни, когда самые быстрые курьеры, загоняя лошадей и измождая гребцов, несли во все концы империи известие о смерти Юлия Цезаря. Следуя примеру своего божественного отца, я в поте лица трудился бок о бок с местными жителями и контролировавшими их римлянами. Мы с Агриппой орудовали двуручной пилой, в то время как Мекенат, оседлав бревно, выполнял «девичью работу»: его вес не давал концу ствола елозить туда-сюда. Попутно он развлекал нас рассказами о многожёнстве местных царей, и Агриппа не упустил случая подколоть его: — Если бы такое дело разрешили в Риме, ты посоветовал бы нашему Октавиану пережениться на всех знатных невестах, не так ли? Неплохой способ управлять империей: породниться с каждым значимым домом. — Ты неисправимо глуп, — Мекенат в притворном отчаянии закатил глаза. — Где прикажешь искать любовницу, если все завидные девки в один миг превратятся в твоих же жен? — Не думаю, что Октавиан нуждается в любовнице, — буркнул Агриппа. Гай улыбнулся и склонил на бок голову в колечках умащенных кудрей. Он смотрел на Агриппу в упор. — Одна у него уже есть? Я потерял равновесие, потому что Агриппа без предупреждения выпустил пилу, а я что есть силы тянул её на себя. Осыпая их обоих проклятьями, я успел перехватить занесенную для удара руку Агриппы. Мекенат даже не подумал уклоняться. Он знал, что уже попал в точку. — Молчать! — прикрикнул я на него. И потом, Агриппе: — Возьми пилу. На нас смотрят римские солдаты. Агриппа, насупившись, подчинился. Мекенат пожал плечами и с самым беззаботным видом продолжал свою сидячую «работу». Пойми меня правильно, Юлия: Агриппа был мне как брат. Мы родились в одну осень, на исходе «собачьих дней». Он был моим соперником в детских играх и помощником во всех начинаниях. Однако у него было качество, которое нельзя назвать ни пороком, ни достоинством: он не умел контролировать свою преданность. Ты знаешь Агриппу: если он был верен, то верен целиком — всем сердцем и всем телом». — Поразительно, как вся наша семья любила его, не так ли? — не удержалась Юлия. — Агриппа спал сначала с тобой, потом с твоей сестрой, потом со мною. Одна только несчастная Ливия его ненавидела. — Не язви! — одернул её Август. — Я еще не рассказал всей истории. «Агриппа, если можно так сказать, посвятил себя мне. Я усматриваю в этом проявление судьбы. Без Агриппы-строителя город не стал бы из кирпичного мраморным, но без Агриппы-друга я сам не смог бы пройти пути от простого юнца до великого Цезаря. Я черпал в Агриппе силу, когда недоставало собственной. Мы привыкли всегда быть рядом. Я был глуп и не видел, что Агриппа желает меня, пока он сам, отчаянно краснея и запинаясь, не спросил позволения поцеловать меня. Я не испытывал равного по силе желания, но не видел в просьбе Агриппы никакого вреда. По прошествии нескольких лет эта сторона наших отношений стала тяготить меня, но я не мог оттолкнуть его. В Аполлонии мы отлучались под благовидными предлогами: расшагать лошадей, проверить посты, пробежаться. Я думаю, что Мекенат так быстро раскусил нас только потому, что сам хотел оказаться на месте Агриппы. В отличие от него, Мекенат не скрывал своего интереса ко всему, что занимало его, будь то греческая ваза у нашего гостеприимца на Керкире, смазливый раб в хозяйстве Атии или моя собственная персона. Он заявлял, что нежится в моем и Агриппы обществе, как змея, вбирающая тепло прокалённого солнцем камня. Я смеялся его двусмысленным шуткам в свой адрес и забывал о них на следующий же день. Но вернемся в тот день, когда Мекенат открыто оскорбил Агриппу. Настоящий друг не делит с тобой ложе как любовник. От друга ждёшь, что он откроет тебе глаза на то, к чему ты был слеп раньше. Но страсть застилает вздор. На дружеской пирушке можно налить чашу вина и пустить её по кругу, но нельзя ласкать сразу двоих. Запомни это, Юлия. Так я думал до той ночи и так думаю по сей день. Но на одну — всего одну — ночь Гай Мекенат заставил меня изменить мнение. Когда завечерело, я позвал их обоих, Марка и Гая, пройтись на побережье. В марте ночи в Аполлонии прохладные, поэтому мы прихватили тёплые плащи. Умный Гай не забыл флягу пьяного местного вина. Мы уселись лицом к морю и ждали, кто заговорит первым. Я раскупорил флягу и разлил чёрную в сумерках жидкость по можжевеловым кубкам. Я слыхал, что если подержать в таком вино достаточно долго, то оно приобретет терпкий древесный привкус. Ни у кого не хватало терпения сидеть с налитым бокалом и не пить, поэтому я не знаю, верно ли это. Мы пили, пока фляга не показала дно. Потом Гай пихнул меня локтем в бок. — Наш Октавиан обиделся? — Язык у тебя хорошо подвешен, Гай, — сказал я, наблюдая не за ним, а за Агриппой. Тот не отрывал глаз от белых бурунов на море, со времени сотворения мира не прекращающих свою игру в догонялки. — Но иногда ты слишком далеко его высовываешь. Это понятно? — Признай хотя бы, что я сказал правду. — Ты не расскажешь об этом ни одной живой душе. — Дай мне повод смолчать, — ответил тогда Мекенат и обнял меня за плечи. Я посмотрел ему в глаза. Ты ведь помнишь Гая: даже будучи трезвым, он никогда таким не казался. С похожим полупьяным взглядом изображают вакханок на мозаиках. Текущее по венам вино уверяет в поддержке бога... В глазах Мекената горела страсть, владевшая им, сколько я его помню: страсть одаривать тех, кого он так или иначе любил. Он, как и Агриппа, уже предложил мне всё, что мог: все свои знания, проекты и связи. Но ему казалось этого мало. Я проглотил остатки вина, пытаясь прогнать странное чувство раздвоения: в этот момент я был императором, принимающим присягу на верность — и в то же время зелёным мальчишкой из деревеньки в двадцати пяти милях от Рима, ужаснувшимся тому, как огромна может быть щедрость друга, отдарить которую сполна можно лишь той же монетой: бескорыстием и любовью. Агриппа вскочил на ноги и оттолкнул Мекената в сторону. Я тоже вскочил и схватил Агриппу за грудки. Он почти с мольбой обратился ко мне: — Октавиан, он смеется над нами, а ты смотришь ему в рот, как будто оттуда льется мирра! Гай быстро оправился и попытался оттащить меня от Агриппы. Силы в нём было, как в кошке: я не сдвинулся с места. — Вы оба! — прикрикнул он со слезами на глазах. — Взгляните сюда!!! Из любопытства Агриппа посмотрел на Гая. Я тоже посмотрел на Гая. Гай, пошатываясь от вина, с присущей ему манерностью обвел рукой Эгейское море перед нами, потом звёзды наверху. — Рим ещё не достиг тех границ, где небо упирается в морское дно. Это нам задача на будущее. Мы будем этим всем править! А теперь взгляните сюда, — теперь он указывал на сам мысок, где мы расстелили плащи и бросили флягу с вином, — неужели нам здесь не хватит места? Агриппа одними губами сказал «хватит», и я не знаю, хотел ли он уйти, или же принимал предложение Гая. Так или иначе, я положил руки ему на плечи и толкнул вниз...» — С меня довольно! — Юлия в негодовании вскочила на ноги. — Не хочу ничего знать о том, как ты спал с моим мужем, пока он ещё был молодым. — Юлия... — Август протянул руку, надеясь удержать дочь, но та уже зашагала к дверям. Лишь на пороге она гневно обернулась: — Ты слишком часто оправдываешь свои слабости волей Судьбы. И свою жестокость тоже! Расскажи эту историю Ливии. Мне больно слушать о том, как своим слабостям ты уступал, а мои осуждаешь! Юлия вышла, хлопнув дверью. Август опустил голову, вспоминая то, что не успел рассказать дочери, что могло бы послужить ей уроком. «Агриппа сел на мой плащ и нервно оглянулся на Гая. Тот с бесшабашной улыбкой принялся разматывать складки белой хламиды, для тепла обёрнутой вокруг тщедушного тела в несколько слоёв. Мне и Агриппе холодно не было. На нём были только безрукавная туника и римская «юбка» из проклёпанной кожи. Я сел рядом и избавил его от одежды. Тонкие пальцы Мекената, унизанные перстнями, не сразу справились со шнуровкой на моих доспехах. Агриппа принялся ему помогать, но вдвоем они только больше запутались. К тому времени мы все были уже порядочно пьяны, но не настолько, чтобы наутро клеймить Вакха за собственную дурость. Я шикнул на обоих и сам стянул с себя броню. Горячее и лёгкое тело Гая было даже красивым. Раньше я не замечал этого, но теперь тонкость его форм и родственная лунному свету белизна разбудили во мне незнакомое раньше желание обойтись с ним бережно, но подчинить себе полностью. Гай лёг спиной на кусачий шерстяной плащ и раскинул руки, расплываясь в блаженной улыбке, словно уже оказался в Элизиуме. Удивительно, как в подобных ситуациях дремлющее в теле вдохновение просыпается и пересиливает отяжеляющее действие вина. Мои движения были верными. Опираясь на колени и одну руку, я встал над Мекенатом, лаская его второй рукой. Описание нашей оргии порадовало бы философов от политики, этих любителей сложных аллегорий. Подо мною, римским лидером, стонал наш молодой политик, а за моей спиной, как и всегда, был преданный воин. Модель государства, которое может существовать полюбовно, пока нет посторонних глаз. Сенат без народа. Настоящий друг не делит с тобой ложе как любовник, потому что на ложе нет места равенству. Кто-то один должен подчиниться. Агриппа только в моменты близости некстати вспоминал о том, что я цезарев наследник, да к тому же на пару дней старше. Его отвердевший член протачивал путь меж моих ягодиц; но, как всегда, Агриппа воздерживался от того, что могло причинить мне боль. Я всегда считал, что попросить об этом — унижение; но в ту ночь Мекенат лишил рассудка нас обоих. У меня в ушах до сих пор стоит его стон, такой сладкий, что я испытывал его удовольствие вместе с ним. Его семя залило мне ладонь. Гай потянулся ко мне и поцеловал в губы, поиграл с моим языком, окончательно заражая безумием. Никто не касался меня так умело и бесцеремонно, как Мекенат; моя плоть сладко ныла под его пальцами, с которых он так и не снял перстни. Испачканной в семени Гая ладонью я потянулся назад и обнял пальцами член Агриппы, направляя на другой курс. Марк вопросительно прошептал «Октавий!», и я, не оборачиваясь, опустил голову: «Я хочу этого». Потом мы втроём лежали друг на друге в коконе сбившихся плащей и обменивались поцелуями и ласками, пока усталость и вино не взяли своё. В Аполлонии рассказывают о некоем Эвении, который заснул и не уберёг от волков священных овец Гелиоса. Жители Аполлонии в наказание ослепили пастуха. Наутро я проснулся с тем же чувством надвигающейся беды, которое, должно быть, испытывал бедняга Эвений. Мои друзья ещё спали. На Мекенате не было ничего, кроме греческих сандалий со шнуровкой до колен; Агриппа ночью пытался залезть под плащ, но не смог вытащить из-под Гая нижний край, поэтому задремал, укрыв одну ногу и для тепла прижавшись ко мне спиной. Я снял свои сандалии и пошел искупаться. Холодная вода освежила меня и остудила заново проснувшееся желание к Мекенату, который во сне был спокоен, как Олимпийцы, и так же прекрасен. Я поплыл прочь от берега, стараясь не думать о том, что ещё никогда не чувствовал себя таким счастливым, как прошлой ночью. Если хочешь сохранить дружбу, нельзя ставить её на шаткий фундамент влечения. В тот же день я узнал, что Цезарь убит. Для меня это была страшная потеря. Однако я всё же не остался в одиночестве. Гай и Марк были рядом. Они были нужны мне и теперь Риму: политик и воин, мои преданные друзья, моя ровня. То, что произошло той ночью, больше никогда не повторялось: ведь тогда, в Аполлонии, мы поклялись, что не позволим никому и ничему разрушить нашу дружбу». — (с) Fatalit May 2008