***
Посмотри на меня: я весь унижен и обделен, обижен твоим презрением, всегда с больной головой и бледен .
"Что мы видим, милые мои господа и уважаемые дамы?" "Круг." "Такова и наша жизнь: рутина, привычный ход вещей, порочный круг самоистязания." "Пока вдруг не появится долгожданное нечто, способное разорвать этот круг. И вот, уклад нашей жизни держится на..." Буквально вчера я стоял, окруженный восторженными слушателями, и проповедовал собственное ви́дение жизни, а уже сегодня на стенах моей квартиры мне приходится лицезреть плоды твоих сиюминутных желаний и идей: варварски разоренные тома, разодранные на части страницы, выдранные из заголовков слова, склеенные одно за другим, прибитые гвоздями к обоям ошметки желтой бумаги. И все это ради поисков вдохновения? Ради вашей с ним безумной идеи?! Ведь мне одному известно, что ты хорош лишь в начале. Тогда ты, как всегда, самодовольно и торжественно проник в мою комнату — храм сотканных из твоих стонов ночей. Я был бы искренне тебе рад, если бы его черная шевелюра не показалась из-за твоего плеча. В тот день ты смотрел на меня по-другому, бессловесно потешаясь над моим исступлением. Ты будто тихо шепнул мне на ухо: "Готовься к новой главе своей жизни." Я и не думал, что могу так ревновать тебя к этому еврейскому выскочке. Ваши совместные дни, затем вечера, после — целые сутки. Ваши с ним посиделки в барах, ваш любимый джаз, ваши любимые книги, ваша чертова идея о переворачивании вещей с ног на голову, ваше новое ви́дение. Значит ли мое чувство, что между вами есть что-то, помимо взаимного безумия?***
— Ты не думал о том, где окажешься в дальнейшем?! Мечась по комнате из одного угла в другой, я кричу на тебя так, что чувствую, как что-то скребет мою гортань изнутри; я так кричу, чтобы впервые за долгое время ты меня услышал. — Кем бы ты был без меня? Помнишь ночи, проведенные в этой комнате? В этом тусклом желтом спичечном коробке, пропахшем твоими приторными сигаретами и пыльными стопками книг; в первозданном святилище, запомнившем наши имена, в жарком порыве произносимые друг другом. Скажи мне, что не помнишь этого — и я уйду. — Тебе не приходило в голову, что мне тоже может быть больно?! Что я могу так сильно любить тебя? Но каждый раз буду оставаться только потому, что ты никогда не сможешь так безнравственно врать. — Ты мог бы любить, но ты не умеешь. Отвечаешь, выдержав ту долю дерзости в интонации, без которой позволяешь говорить себе лишь с одним человеком. Ты заранее знаешь, что я завидую этому кудрявому недоразумению. — Готов поспорить, тебе плевать! Меня так занимает жестикуляция в момент наших споров, что я перестаю замечать, как собственными руками врезаюсь в потемневшее дерево книжных шкафов, в пыльную ткань подметающих паркет штор и бесчувственность желтых стен. Твое молчание — мое страшнейшее наказание. Ты с детства обладал умением ловко и хитро скрывать каждую свою эмоцию, что всякий раз делало тебя похожим на безупречную, но лишенную души греческую статую. Кто-то однажды сказал мне, что хитрость — одна из форм мудрости. В нужный момент твое лицо делалось еще более удрученным и, выражающее полное отречение от всего живого, оно постепенно, с годами, приобретало все более нездоровый оттенок. Я всегда поражался красоте и грациозности Давида. Но как так вышло, что в его мраморных глазах больше жизни, чем в твоих? — Тебя услышат... Ты будто чувствуешь что-то неладное — мое собственное, вскормленное тягучей болью, помутнение. Когда-то я порывался сказать тебе: "Не подходи ко мне — тебя не найдут". Прости — я не успел. Помнишь, как каждый час я клал спасительные таблетки под твой язык? Помнишь ли ты, с каким придыханием я смотрел на тебя, когда ты глотал одну за другой, поднося свою руку к моей, чтобы взять стакан воды? Неужели, когда ты перестал в них нуждаться, ты перестал нуждаться во мне? — Пусть слушают! Пусть все узнают, что ты чертов педик! Не выдерживаю твоей наглости и перехожу на оскорбления. Как это смешно и до глупости неправильно — клеймить любимых собственным грехом. Приблизившись к тебе вплотную, замираю, пытаясь уверить в чистоте своих намерений. Прошу. Не верь мне. Я помню, как впервые увидел свой грех на твоих искусанных губах. Тогда это показалось мне до боли искушающим — твоя влажная похабная улыбка, точно трещина на хребте нашей любви. Ты озлобленно отвечаешь: — Весь в своего любимого. Всю желчь и обиду ты умудряешься вместить в каждый слог каждого чертового слова, запечатанного в единственном предложении. Синь твоих безумных глаз вонзилась в меня холодным заострённым железом. Твои глаза убьют меня быстрее, чем дрянные сигареты. Каждый звук — презрение и насмешка. Осторожность, мутирующая в наглость и детское бесстрашие. Спустя долю секунды твоя бледная щека пылает от моей нацеленной пощечины. Место удара быстро багровеет, приятно контрастируя с голубыми радужками вокруг расширенных зрачков. Ты обиженно прячешь свой воспаленный взгляд, направив его на паркетные половицы цвета крепкого кофе. Я тут же хочу извиниться. Не верь мне. Эта неумелая, брошенная сгоряча пощечина походила на многие другие, которые отвешивали тебе милые дамы, с коими ты заигрывал и флиртовал со скуки. Они не вызывали у тебя ничего иного, кроме самодовольной ухмылки и уверенности в том, что сердца юных леди не пробуждают в тебе никакой нежности, никакого трепета — лишь желание опрокинуть очередной стакан. Поэтому я позволял себе ревновать тебя только к мужчинам. — Прости меня. Небрежно пытаюсь поймать твой маленький подбородок в свою руку, чтобы вновь направить взгляд обжигающих холодом глаз на себя. Мне жаль, но ты заслужил. Ты был с ним. Пытаюсь изобразить нежную и любящую улыбку, чтобы не показаться до боли жестоким. Я становлюсь похож на маньяка. — Я не хотел, чтобы доходило до этого. Прошу. — Ты же знаешь это. Знаешь ведь? Не верь мне. В который раз ты мастерски прячешь нахлынувший страх под пеленой искусственного безразличия. Я слишком часто пугал тебя, чтобы не увидеть в твоей напускной храбрости чудовищное истощение. Кто? Кто с тобой это сделал? Неужели я? — Уйди. Ты процедил это слово сквозь зубы, стараясь увернуться от моих шершавых пальцев на твоих губах. Ты, задыхаясь, повторяешься: — Пожалуйста, уйди. Но мой разум отказывается выполнять свое предназначение — он во власти чего-то большего, значимого, первичного. Моя ладонь медленно опускается на твое хрупкое плечо, сжимая плотную ткань пальто. Второй рукой фривольно обхватываю осиную талию, уже под предметом верхнего гардероба. Я успеваю ощутить дрожь под твоей хлопковой рубашкой. Горечь моих вечно обветренных губ ложится на твою шею давно знакомым теплом. Ты неосознанно ловишь мое жадное дыхание над своим ухом. Жар, исходящий от моего тела, такой знакомый тебе, изученный от и до, — это он заставляет тебя желать исчезнуть из очередной комнаты еще одного общежития, из города, штата? Это он не приносит тебе избавления? Ведь я желаю тебе только добра. Не верь мне. — Я закричу. Ты то ли прошептал, то ли тихо, но уверенно произнес, уткнувшись пылающим лбом в мое плечо. — Ты уже кричал однажды. Только совсем от другого. Самодовольно улыбаюсь, ощущая, как испарина покрывает мое искаженное похотью лицо. Я ловко сбрасываю с тебя пальто, будто нарочно не замечая паники в помутневших глазах. Моя широкая ладонь монотонно и как-то по-особенному бесцеремонно начинает поглаживать низ твоего впалого живота, нагло проникая под светлую ткань брюк. — Мне, правда, жаль. Пытаюсь выпросить такое ненужное мне прощение. Ты всячески стремишься избежать моего взгляда, моих прикосновений, моего дыхания. Неумело демонстрирую проснувшуюся во мне нежность, прислоняя сухие губы к твоим — ты никак не отвечаешь. Во мне встречаются злость и откровенный вопрос. — Прекрати. Тонкими, как прутья канареечной клетки, руками ты упираешься мне куда-то в грудь, неуверенно порываясь оттолкнуть. Я рушу твои намерения, настойчиво впиваясь в твои всегда с солоноватым привкусом губы. Минуя преграду из ряда зубов, мой язык прорывается внутрь, встречаясь с твоим. Ты надорвано выдыхаешь, первым разрывая скомканный поцелуй, в бессилии цепляясь за мое плечо. Я наконец-то добиваюсь твоего стона — именно стона, сладкого придыхания на исходе сил, звука такого же приторного, как липкая розовая вата, но такого же нежного и элегантного, как цвет персикового бутона или гладь бежевых перьев фламинго — хоть какой-то признак того, что я не совершаю над тобой насилие. Твои волосы цвета сухой соломы игриво щекочут мое лицо, пока я пытаюсь вдохнуть всего тебя, боясь оставить хотя бы частичку твоего аромата кому-то другому. Не в силах сопротивляться собственным чувствам, ты соблазнительно запрокидываешь голову, открывая мне беззащитную шею. Шумно и слишком тяжело выдыхаешь, обдавая мое лицо языками пламени. — Ты позволял этому выскочке делать с тобой тоже самое. Чем я хуже? Язвительно демонстрирую наигранное удивление и непонимание. Я играю с тобой, точно заклинатель змей обезоруживает своей музыкой королевскую кобру. Сейчас ты так отчетливо пахнешь им: кислым лимоном и терпким вересковым медом. Мне не нравится, но, зарываясь все дальше в твою копну пшеничных волос, я надеюсь найти тот, еще подростковый аромат, сохранивший в себе нашу трагедию, — наполненный монооксидом углерода*, стерильными шприцами и горькими двухцветными капсулами. Как забавно — запахам счастья я предпочитаю запахи страданий. Я раздаю все свои сбережения, отрекаюсь от жалких остатков собственной нравственности, я отказываюсь от своей целостности, отдаю под процент свою душу, отдаю тебе свое имя — вот оно, все у твоих ног, только возьми. — Ты мне противен... Шепчешь сквозь надломанный стон, с усилием сжав веки с рядом намокших дрожащих ресниц. Вжавшись в стену, начинаешь скованно ерзать, не выдерживая моей настойчивой руки под твоими брюками. Я готов наблюдать за этим вечно, но уже чувствую, как собственные ноги отказываются держать на себе мое тело — я хватаю тебя за талию, отрывая от желтой стены, предварительно назначив место твоего неизбежного падения. Я мог бы сделать с тобой все что угодно, зажав твой маленький рот массивной ладонью. Сделать так, чтобы тебе это понравилось. Показать тебе любовь, а не похоть. Я мог показать тебе весь мир, я мог подарить тебе чертовы небеса, я бы швырнул всю преисподнюю к твоим ногам. Я небрежно роняю тебя на скомканные простыни незастеленной кровати. Нависая над тобой, мне кажется, что я вижу лон раскаленных песков Сахары и вместе с тем — величие стройных заснеженных елей тайги; я вижу сплетение рек нетронутой Карелии и пики Альпийских гор — все то, что я мечтал увидеть, я лицезрению в одном тебе. Я помню то время, когда только начал оправдываться своей любовью. Я надругался над ней, над ее чистотой и непорочность. Я надругался над тобой. Я превратил ее в болезнь, в беспокойную одержимость. Я назвал ее твоим именем — она назвала меня покойником. Удивительно, но теперь мне не хочется грубостей (может, потому, что это наша последняя ночь): я не спеша стаскиваю с тебя одежду, аккуратно оставляя ее за пределами твоего тела; каждый открывающийся мне участок белой кожи я бережно обвожу потрескавшимися губами, ощущая, как те невесомо царапаются. Ты томно прикрываешь веки, светлыми ресницами ловя пылинки, летающие в воздухе. Иногда ты решаешься посмотреть на меня, будто проверяя, собираюсь ли я продолжать. Тогда я вижу в твоих глазах то, чего мне так тяжело стоит добиться — желанной покорности и смирения. Я помню, как впервые сорвался с места в другой штат, даже не задумываясь, где буду останавливаться, на что буду жить. Я менял попутчиков на машинах и грузовиках, я делил еду с дальнобоями и спал в прогнивших шаландах. Я пересекал целые штаты на локомотивах и грязных товарняках, спрыгивая на полном ходу, когда впереди виднелась сырая одинокая станция и суровые рожи тех, кто вечно проверял вагоны на наличие нелегалов. Тогда я несколько суток плелся по изнуренным жарой пустыням и американским степям. Я голыми руками ловил полосатых аспидов, испытывая судьбу. Теперь, когда я раздвигаю твои дрожащие ноги, я чувствую себя до того паршиво, что тебе приходится бросать на меня одобрительный взгляд. Или, может быть, я его вымогаю? Я помню то время, когда ты не отворачивался от меня, когда сам, умоляя, подавался вперед. Ты так бесстыдно просил моей плоти, что иногда мне казалось, я сплю с парнем на одну ночь. Мне всего лишь казалось — твоей любовью не могла любить ни одна проститутка и ни один идеалист. Я медленно проникаю пальцами в твой влажный рот, обводя ими горячий язык и десны. Ты старательно покрываешь их слюной, зная какое удовольствие они способны доставить, если ты хорошо постараешься. А до этого вы с ним уже доходили? Я помню, как легко мог идентифицировать невменяемого, помешенного или просто отчаявшегося человека. Удивительно, но ни одного из них я не смог вовремя распознать в себе. Сначала отчаявшегося. Потом помешенного. В конечном счете — невменяемого. Я непростительно медленно веду влажными пальцами от твоих колен к внутренней стороне бедра — такой жемчужно-белой, что мне слепит глаза. Надменно дразня, я останавливаюсь на самом желанном, чтобы подхватить с пола твой бордовый платок. Ты недовольно щуришься, выдавливая из себя умоляющий стон. Дождавшись твоих самоунижений, я, словно изголодавшийся лев, кидаюсь обратно к твои губам. Ты был моей пищей. Я жадно отгрызал от тебя по кусочку каждый раз, когда проводил с тобой такое желанное время, когда, как дворовый пес, был готов бросаться на каждого, кому тоже приглянулись твоя плоть и кровь. Резко затягиваю красный шелк на твоей мраморной шее — ты с придыханием выгибаешься в пояснице, принося свои ключицы в жертву моим губам. Тебе до боли знакома их жадность и настойчивость, так почему бы не отдаться их сладостной горечи? Постепенно мне стала приятна мысль о том, что я твой мучитель, что именно я был для тебя змеем-искусителем, что ты — сгнивший изнутри плод райской яблони, плод такой красоты, какой до сих пор не знал ад. Каков восторг — вне очереди владеть твоей красотой. Единожды вскрикнув, ты оглушаешь давно привыкшую к твоему голосу комнату. Я останавливаюсь, давая тебе время — мы давно не были вместе. Я продолжаю двигаться лишь тогда, когда ты впервые за минуту вдыхаешь наэлектризованный воздух. Мне было весело, когда тебе было страшно. Мне было грустно, когда тебе было радостно. Мне было чертовски интересно, когда тебе было безразлично. Завтра я найду тебя в одном из затхлых кабаков, искренне веселого, почти что живого. Ты будешь таким, потому что рядом будут друзья, потому что ты наконец забудешься. Мы-то вдвоем знаем, каков ты в одиночестве, верно? Ты выпьешь совсем немного, но достаточно, чтобы твой пульс сменил привычный ритм на сумасшедший, пульс загнанной лошади у самого финиша, когда я верну тебе твой винно-красный, струящийся между пальцев платок. В небрежной манере я нарочно положу его рядом с тобой, прозрачно и без единого слова намекая друзьям о твоих скрытых пристрастиях, о том, чем мы были заняты прошлой ночью. Твои друзья не осудят тебя, нет. Поверь, каждый из них хотя бы раз ловил себя на мысли: "Черт возьми, он совершенное воплощение симбиоза вселенских противоречий. Он то, чем хочет владеть мужчина". Я буду рад тому, что каждый из них позавидует мне. Я буду счастлив вдвойне, увидев ревность на лице этого кудрявого недоразумения. Тогда ты впервые прогонишь меня, выкинешь из себя издыхающий остаток подобия любви ко мне. Ты впервые примешь взрослое решение, но это не станет нашей последней встречей. Я найду тебя снова, как множество раз до этого. Ты предложишь прогуляться. В моих сверкающих безумием глазах возродится надежда. Это будет наша последняя встреча — лобовое столкновение двух разъяренных безумств, оба из которых отчаянно жаждут прямо противоположного завершения их истории. Ни бог, ни дьявол — моя больная, уродливая любовь отвела мне срок. Твой приговор — быть недостижимым пунктом назначения, целью, стремление к которой запускает обратный отсчет. Твоя судьба — быть доступным предметом вожделения безнравственных бродяг вроде меня и недосягаемым идеалом искренних в любви мечтателей вроде него. Встреча с тобой ознаменовала начало моего конца. Я знаю — он вот-вот наступит. Ты заложил в меня семя вселенского счастья, затем бережно, с особой любовью взращивал из него отчаяние — ты его и оборвешь. Не бери вину на себя. Оставь мое тело в парке, в свежести скошенной травы, в грязной воде реки, на грудах мусора за городом — мне все равно, где ему придется гнить. Я закопал свое сердце под землей еще до того, как оно там оказалось. Когда вонзишь в мою грудь холодный металл, я хочу, чтобы ты знал:Надо мною, Кроме твоего взгляда, Не властно лезвие ни одного ножа.