***
Мальчик был правильным — Персиваль задохнулся им с полувзгляда через толпу на тротуаре, с полувздоха сквозь промозглый вечер — задохнулся, и впервые его сердце нефигурально попыталось покинуть грудную клетку. Дёрнулось в тесноте средостения, спружинило на шланге аорты, врезалось в грудину и снова обиженно-смиренно забилось ровно и сильно, как механическое. Сердце увидело, попыталось сбежать — навстречу, прямо в чужие ладони — к чужому сердцу путь так — короче, не смогло пробить-растворить-раздвинуть решетку рёбер и смирилось, успокоилось, забыло. А Персиваль нет. Понял, что не простит — не сможет, если сейчас уйдет. Пройдёт мимо, успокоится, забудет… У мальчика сгорблены острые плечи, запястья торчат из-под коротких вытертых рукавов чёрного пиджака и опущен к асфальту взгляд. Мальчик протягивает перед собой какие-то бумажки, явно не надеясь, что их — его — хоть кто-нибудь заметит. Привычно сходит с тротуара на проезжую часть, когда очередной напористый прохожий идёт прямо на него — так, словно он прозрачный. Но упорно возвращается — и снова протягивает руку в пустоту. Мальчик вздрагивает — явно, крупной и красивой дрожью и не разжимает покрасневших от холода пальцев. Персиваль держит аляповатую листовку (краем глаза отмечает яростные буквы, корчащиеся в эпилептическом припадке на фоне дымных костров: «Покайтесь, ибо.») и чувствует через бумажный мостик, через плотную кожу перчаток чужое удивление. Удивление — безграничное, затапливающее с головой — вот что всегда было с ним. Когда Персиваль молча приподнял другой рукой острый подбородок, когда поймал взгляд чужих глаз, когда повернулся и так же молча — и не сомневаясь в своём спутнике — пошёл домой. Они пошли — и за секундным промедлением, за острым душным страхом (страхом, что Персиваль уйдет — навсегда и без него), за стыдной поспешностью (не рядом, но на полшага позади) — самым главным всегда было бесконечное: «Чем я это заслужил?» Когда Персиваль впускает его в прихожую и когда запирает дверь в подвал, когда срезает с худого тела дурацкие чёрные тряпки: неизменным остаётся: «Чем Я Это Заслужил?» в тёмных глазах и на стиснутых сладко-горькой складкой губах. Персиваль забывает, как говорить человеческими словами, когда видит его обнажённым. Это — слишком, и Персиваль впервые не делает в первый вечер ничего. Ни кратких инструкций, ни санитарно-гигиенических процедур, ни снотворного — ни-че-го. А ещё мальчик словно ничего и не требует. Никаких объяснений, угроз, наручников, транквилизаторов. Стоит в неярком свете одной единственной включённой лампы и смотрит — не в глаза, правда, но куда-то в область солнечного сплетения. Стоит — и не плачет истерично, не забивается в угол, не бросается на Персиваля с кулаками (такой был только один — и он умер через несколько часов). Стоит и Персиваль — впервые не зная, как ему вынести столько — такое — счастья. Решение не приходит само — Персиваль осознаёт, что делает что-то, только когда обнимает неловко застывшее счастье и кладёт руки на выступающие лопатки. Он всё ещё в перчатках — и лопатки непроизвольно вздрагивают под ними, а Персиваль думает: «Холодно. Здесь — холодно». В ванной мальчик сидит, подтянув колени к груди и вцепившись пальцами в бортик. Персиваль бы рассмеялся, наверное, но слишком увлечён зрелищем сбегающих по ключицам капель. Он набирает немного воды в кувшин и льёт на чёрную макушку — задыхаясь в который раз от потрясённого взгляда упрямо открытых глаз. Мальчик не закрывает глаза, быстро-быстро смаргивает влагу с тяжёлых слипшихся ресниц и продолжает смотреть с потрясённо-неверящим: «Чем Я Это Заслужил?» на закатанный рукав белой рубашки Персиваля. Мальчик не возвращается в подвал — это даже не приходит Персивалю в голову — он восхитительно выглядит на синем. Синее постельное бельё — маленькая слабость, а мальчикова бледность — роскошный подарок. Персиваль почти не трогает его в первую ночь — это всё ещё слишком после сорока лет одиночества (другие, они были милыми — и пустыми. Их красивые оболочки трескались так быстро, расползались, обнажая неприглядную суть: метры кишечника, тряпочку желудка, цветы почек, увесистую плоть печени). Мальчик лежит рядом — тёплый, молчащий, живой — и этого сегодня достаточно. Но просыпается Персиваль — всё равно, обнимая за плечи, сохраняя в кольце рук, вплавляясь беззащитным животом в мучительно острый изгиб позвоночника, — просыпается слишком близко от запаха волос, родинки между лопаток и влажного завитка за ухом. Персиваль не помнит, что он делал днём: работал, куда-то ездил, с кем-то беседовал… Это кажется таким нереальным, когда мальчик на его кровати серьёзно хмурится, но отважно разводит колени — сантиметров на двадцать, на самом деле, но нельзя не оценить порыв. Персиваль ценит — и он показывает, насколько. Говорить у него всё еще как-то не выходит — но это и не нужно, когда… Когда губы скользят по бедру, когда острые ключицы режут пальцы и всегда — снова, после, потом — плещется в глазах напротив: «Чем же Я Это Заслужил?» Прежде чем Персиваль возьмётся за скальпель, пройдет три дня. Невыносимо мало — с тёплыми чистыми руками, скромными и едва ощутимыми на влажных плечах, распахнутыми и мокрыми (не от боли, не только от боли) ресницами, с губами, сложенными трогательным «о». Нестерпимо долго — без упругого сопротивления кожи, без расцветающих тёмным огнём порезов и нежно-беззащитного брюшного жира, тающего под паяльной лампой. Персиваль медлит (впервые, всё — впервые) даже с лезвием у ставших родными лопаток — и плачет, не осознавая, не чувствуя слёз, когда мальчик под ним подаётся назад, с мучительным изгибом встречая хрупкостью смертного тела сталь. Мальчик оборачивается через плечо и улыбается — впервые, и смотрит прямо в глаза — тоже. Он медленно вспарывает себя скальпелем в чужой руке и говорит — хрипло и чуть запинаясь, слушая свой голос как чужой (так, словно молчал не эти несколько дней, а много месяцев до): «Всё хорошо. Мне… хорошо. Вы можете, я только, — и неверяще покачивая тёмной чёлкой, — не понимаю, за что всё это… Мне?» Персиваль хочет сказать ему — за что. Что он — самый красивый, удивительный, храбрый. Что Персиваль всегда хотел одного — говорить правду, разрушить ложь, сделать так, чтобы люди наконец поняли. Чтобы перестали делать вид, что живут не в аду, чтобы отказались привыкать к миру, в котором может существовать Персиваль Грейвс. «С вашим миром что-то не так!» — вот что он пытается им сказать. Не словами — потому что слова больше никого не могут обмануть. Их хрупкая, ненадёжная ложь больше не утешает. Кровь на впалых животах, снятая с кистей кожа, беззащитность жемчужно-серого мозга — это его способ говорить. Но слова отказываются складываться в связную речь — и тогда Персиваль предоставляет возможность говорить — и рассказать — своим рукам. Он оставляет неглубокие порезы так долго, как только может. Он отстранённо фиксирует краем сознания, сколько крови мальчик теряет каждый раз. Персиваль — сквозь абсолютное, безграничное счастье — трезво наблюдает, как слабеют худые пальцы, как всё чаще его мальчика клонит в сон, как становится шаткой походка, а грудь вздымается чаще, пытаясь насытить кислородом стремительно расходующиеся эритроциты. У мальчика болит голова — должна болеть, его тошнит от вида любой еды, следы от скальпеля не дают уснуть — должны гореть, ныть привязчиво и неотступно, должны — но мальчик только улыбается по-прежнему неловко и смущённо, смотрит невозможно-правильно в глаза и шепчет — каждый вечер, ночь, утро: «Чем Я Это Заслужил?» А потом всё идет очень быстро: Персиваль видит с трезвой ясностью, что вот этот — следующий — порез окажется последним. Он тяжело опускается рядом с постелью (бельё всё ещё синее) и прислоняется лбом к чужому бедру. Ему на голову тут же опускается невесомая ладошка и пальцы перебирают его волосы — как в детстве — бабушкины ласковые руки. Персиваль плачет, не закрывая глаз. Он понимает, что если прикоснётся к мальчику ещё хоть раз — тот умрёт. Умрёт, Перси. По-настоящему, навсегда — кому, как ни тебе, знать — как это бывает. Как уходит из их глаз то неуловимое, горячее — живое. Как прекращает свое течение кровь, как подсыхает кайма губ и мутнеет роговица, как деревенеют мышцы и отвисает бессмысленно челюсть. Ты знаешь, что будет дальше — и не хочешь. Впервые радость финального аккорда заслоняется чем-то доселе неизвестным: желанием сохранить, продлить, спасти. Впервые тебе не всё равно, что же будет дальше с твоим партнёром по игре. Потому что он — впервые — стал кем-то большим, не так ли? Персиваль решительно тянется к телефону, набирает несколько цифр, отрывисто бросает несколько слов и не глядя отшвыривает телефон. Персиваль встаёт на ноги, чтобы уйти: от этой постели, из этого дома, от… Персиваль не успевает сделать и шага, когда слышит: «Вы бросаете меня — чем я это заслужил?» Персиваль оборачивается и видит — наконец-то — всю картину целиком. Он возвращается к синим простыням и своей любви. Ложится рядом, накрывает телом, вплавляется-врастает, вживляется под изрезанную кожу. Его место — здесь, впервые и навсегда. Персиваль Грейвс целует своего мальчика в глаза и шепчет в чужой прохладный рот: «Мальчик мой, я никогда не смогу оставить тебя одного»***
— Но ведь он соврал! В смысле — сейчас же они, ну, не… рядом. — Откуда ты знаешь? То, что мальчик в одной больнице, а Ловец в другой ни о чём не говорит. — Я… Ох, чёрт, а мальчишка поправится? — Номинально — он и сейчас не болен. ОЦК* восстановлен, раны в отличном состоянии, швы не… — Врач рассказал мне, что он срывал повязки и расцарапывал порезы — сначала. — Конечно, ведь их ему оставил Он. Послушай, мы же говорили: Жертва так же важна для события, а…***
А Криденс Бербоун был важнее всех. Должен же он стать самым важным человеком в мире хоть для кого-то. Криденс ждал очень долго — попробуйте быть ненужным целых девятнадцать лет. Попробуйте вызывать у собственной матери глухое раздражение — в лучшем случае, а чаще — просто холодную ярость. Попробуйте быть незамеченным целым миром — и не по своей воле. Выскальзывать куском мокрого мыла из поля зрения прохожих, переходить из класса в класс неузнаваемым на общих фотографиях даже учителями, попробуйте прожить в одиночестве — не в надуманно-наигранном, с громким хлопком двери и театральной тоской, а так, словно всем действительно наплевать — жив ты или умер. Не потому, что тебя презирают и ненавидят, а потому, что искренне не подозревают о твоём существовании. Это стало для Криденса привычным — и тем невероятнее было ощутить — ожогом, клеймом, неизвестной лаской — Его прямой взгляд. Мужчина смотрел на Криденса — впервые за всю жизнь на Криденса кто-то смотрел. Это мгновение решило всё: Криденс не знал, как выглядит тот, кто на него смотрит, не знал, чего он хочет от Криденса взамен (а то, что за возможность стать наконец видимым придётся платить, Криденс понял и принял едва ли не в ту же секунду), не знал, долго ли продлится счастье быть узнанным. Но именно в то мгновение Криденс принял решение и только позволил себе удивиться мучительно-тревожно: «Чем Я Это Заслужил?» Потом, с каждым шагом вслед, и со щелчком замка, и с каждой ступенькой вниз, и неярким светом единственной лампы — ничего не менялось. Криденс всё ждал чего-то: страха? Дурного предчувствия? Боли? Он не сомневался, что оправдаются самые «дурные предчувствия» и что будет больно — в конце концов, Криденс смотрел иногда телевизор и ходил на проповеди каждое воскресенье. А ещё мужчина молча срезает с него одежду в подвале, и никто, кроме них двоих не знает, где сейчас Криденс Бербоун. Но ничего этого не было — Криденс тщетно старался испугаться, может даже попытаться сбежать (ага, после того, как послушно прошёл за «похитителем» с десяток-другой кварталов) или заплакать. А получалось только забыть вдохнуть в чужих объятиях, моргать от тёплой воды на внезапно потяжелевших ресницах — и шептать, глотая звуки: «Чем же Я, такой глупый, слабый и никому не нужный, заслужил такое счастье?» Криденс не понимает, но не может отказаться — не умеет и, главное, не хочет — от этого. От горячих губ, поднимающихся по худым ногам всё выше и выше — туда — к стыдно-сокровенному и остро-сладкому. От уверенных чутких пальцев, пробегающих по дурацким тощим рёбрам с незаслуженной лаской. От невероятного, жгуче-терпеливого первого толчка и от теплого языка в ямке пупка. Криденс встречает скальпель с почти-облегчением — боль помогает ему окончательно поверить в реальность происходящего. Он не понимает, почему мужчина медлит и оборачивается. Острая свежая боль придаёт Криденсу смелости (в отличие от всего предыдущего — боль была тем, чего он заслуживает. Эта аксиома выжжена на изнанке век и отпечатана в сердце) для прямого взгляда в глаза. Чужое лицо над ним мокрое от слёз и самое красивое, что Криденс видел в своей недолгой жизни. Это окончательно объясняет всё и примиряет с происходящим до конца. Теперь Криденс встречает каждый новый порез с улыбкой, теперь Криденс по-настоящему верит: его любят. За него переживают. Его не оставят. Одного. Криденс плохо помнит, как мужчина хотел уйти — этот миг ранил сильнее, чем самые острые лезвия. Но он остался — рядом, с, над, в. Рядом с жалким и некрасивым, с неуклюжим Криденсом, над его худым угловатым телом с торчащими подвздошными костями, в его глупом сердце. И это Криденс отказывался забыть. Отказывался предать свою любовь, отказывался говорить, есть, жить — без него. Криденс выслушал много разных людей: следователей, хирургов, психиатров, санитаров, сестру, священника, какую-то заплаканную женщину. Он понял только одно — его любовь была с ним до конца. Мужчина («Персиваль Грейвс?») остался с ним. Мужчина любит его, и, хоть по-прежнему поднимает иногда внутри голову извечное: «Чем же Я Это Заслужил?», Криденс верит — не может не верить, не ему — что это — правда. А если это правда, то ни всё ли равно, что ему говорят надоедливые голоса, что его трогают приставучие жёсткие руки, что Криденсу надо — ему смешно, на самом деле, где-то очень глубоко — надо, вы слышите? — вернуться «к нормальной жизни». У Криденса Бербоуна была очень короткая нормальная жизнь — «в жутком логове серийного убийцы по прозвищу Ловец». У Криденса была «нормальная жизнь», и он не хочет из неё возвращаться. Кто может его за это винить?***
— Господи, ты… Ты же понимаешь, что это неправильно, вот так… погружаться в это дерьмо? Да как ты вообще по улицам ходишь?! — Стараюсь не смотреть людям в глаза. Там слишком хорошо видно, насколько Ловец прав. И не только он. А если серьёзно — ты сам затеял этот разговор, не так ли? С человеком, который променял свою «нормальную жизнь» на «чокнутых всех мастей», как изволит выражаться твоя сестра. — Она… Ох, давай просто выпьем, пожалуйста, а? Эта история слишком… слишком. — Почему бы и нет. Так или иначе…