Загадай желание

Утро в коммунальной квартире старого дома, на Долгопрудном переулке тринадцать, всегда начинается одинаково. Нарушая самый сладкий утренний сон, один за другим звонят восемь будильников и одни напольные часы. Мелодичное «тирлим-тирлим» переходит в металлическое въедливое дребезжание, затем его сменяет благородное «бом-бам-блямс», и вся эта какофония завершается сиплым и обреченным «Прие-е-е-хали!» любимого попугая Марии Николавны Хилл. Поочередно хлопают двери, вспыхивают голубоватым пламенем конфорки, струя воды из прохудившегося крана ударяет в дно металлической раковины, и аромат молотого кофе, который заваривает по утрам Люсьен Асгардович, а попросту Люсенька, приятно щекочет ноздри. Полусонный товарищ Беннер подтягивает повыше кальсоны и неловко шагает за порог своей комнаты. Как обычно он цепляет оставленные у дверей лыжи, затем падает медный таз, и набор ярких эпитетов, которому мог бы позавидовать составитель любого морфологического словаря, разносится по длинному коридору. Из ванной комнаты доносится бессвязное бормотание, перемешанное с плеском и яростным отфыркиванием, а бодрый «Марш Энтузиастов», под который краса и гордость ОСАВИАХИМа Климентий Ефремович Ястребов ритмично делает двадцать приседаний, извещает, что утро таки наступило. Морозное и ясное, суетливое и праздничное. Утро самого лучшего дня в году, любимого всеми за особый дух праздника, аромат мандаринов и мясной кулебяки. Того самого дня, когда не смолкает требовательное дребезжание телефона, и аппарат, висящий на стене в прихожей, раскаляется от поздравлений и пожеланий нового счастья. Единственного дня в году, когда все соседи собираются за круглым столом, заставленном салатами, нарезкой из «Краковской», квашеной капусткой и куриными ножками «по-киевски». А входная дверь не закрывается от снующих туда-сюда детей семьи Ястребовых, запорошенных снегом, розовощеких и счастливых. Волшебного дня, когда забываются старые обиды и можно шутить, и даже немного флиртовать. Петь и танцевать старое танго под шуршание патефона, найденного на пыльных антресолях Стасиком Капитановым. Молодым человеком приятным во всех отношениях. Скромным, но решительным. С прекрасными голубыми глазами и длиннющими ресницами, талантливым студентом Суриковского художественного училища. *** История эта случилась чудесное утро тридцать первого декабря. В квартире, принадлежавшей когда-то известному профессору квантовой физики Говарду Эмильевичу Старку, а сейчас заселенной жильцами — не по воле его сына и наследника Антона Старка, а по разнарядке ЖЭКа — все шло как обычно, по заведенному распорядку. Ну, может быть, только чуть-чуть иначе. Мария Николавна Хилл строгая, но справедливая учительница английского, торопилась закончить урок, чтобы окунуться в общую суматоху и настроение праздника. Она раскачивалась из стороны в сторону, отбивая ритм кончиком карандаша, и заставляла Петеньку Паркера повторять неправильные глаголы. Петенька ковырял в носу, тоскливо бормотал ненавистные «брэик, броук, броукен» и, приподнимаясь на цыпочки, выглядывал в окно. Там, во дворе, за ночь намело снегу, и соседские мальчишки строили высоченную крепость. С настоящими башенками и окошками-бойницами, запасами снежных снарядов и даже неглубоким овражком по периметру, который можно было взять только штурмом и отвагой. И Петенька не мог думать ни о чем другом. Новехонькие варежки, которые прислала любимому племяннику тетя Мойра из Пензы, были усовершенствованы молодым ученым Антоном Старком по его слезливой просьбе и сейчас отлеживались в кармане шубы. Кусочки шершавой ленты, цепляющейся абсолютно за все и не дающей скользить по снегу, должны были стать тайным оружием в ледовом побоище. С их помощью Петенька собирался взобраться на вражескую крепость. В комнате напротив широко известный в узких кругах исполнитель комических куплетов Люсьен Асгардович принимал гостя. Но терзаемый бесконечными звонками, всякий раз выскакивал в коридор и, заламывая руки, восклицал: — Можно не шуметь, когда я работаю с Автором? Тонкая сеточка, сохраняющая в идеальном порядке гладко зачесанные назад волосы, и шелковый халат, расшитый павлинами, завершали образ его натуры: тонкой, артистической и нервной. А его гость, начинающий композитор Толик Молотков, больше похожий на финского лесоруба, чем на служителя муз, жутко смущался и краснел. Он переминался с ноги на ногу и нервно сжимал в руках ноты, а Люсенька ел его глазами и приговаривал: — Какой талант! А?! Какая экспрессия! Всего восемь куплетов, а все схвачено! Молотков! Дайте я вас расцелую! И он троекратно прикладывался к роскошным губам Молоткова. Толик млел и не сопротивлялся — быть обласканным московской богемой, о большем он не мог и мечтать. Он втягивал Люсеньку в свои объятия и нежно размазывал по широкой груди. Люсьен Асгардович, придавленный недюжинным талантом, тоненько попискивал и затихал. А тем временем товарищ Беннер, логопед по образованию и любитель-кактусовед по призванию, торопился на последнее в этом году заседание клуба, но никак не мог отыскать сначала резиновые калоши, а затем очки в роговой оправе, которые сидели у него на носу. Зверея от безысходности, он что-то бормотал себе под нос, чтобы сохранить душевное равновесие. — Шла Таша по сошш… Тьфу ты! Шла Саша по шоссе! И сосала сушку. — Борис Харитонович? — Мечта всех его грез, медицинская сестра первой категории Наталья Романова, в легком халатике и бигудях, с сигаретой в руке и алом маникюре оторвалась на минутку от телефонного аппарата. Она смотрела на него тем взглядом, от которого товарищу Беннеру хотелось влезть на шпиль университета на Воробьевых горах и орать, как белый медведь в жаркую погоду. — Простите, вы что-то сказали? Легкий дымок ее сигареты создавал ореол таинственности, и товарищ Беннер путем несложных логических вычислений понял, что погиб окончательно. — Ложечка моя желобо-выгибистая с пере-подвы-под-вер-том, — тщательно артикулируя, произнес логопед Борис Харитонович и сел на табурет, под которым оказались калоши. — И вас с наступающим, товарищ Беннер! — Наталья выставила вбок оголенную ножку в розовом тапочке с помпоном и слегка наклонилась вперед. Взору товарища Беннера открылось все, что он никак не решался принять на свой счет. Он икнул и, плотно прижимаясь к стене, чтобы не дай бог не задеть гражданку Романову своими чувствами, которые не могли скрыть даже хорошо отутюженные брюки, просочился на улицу. На общей кухне шипело и клубилось. Любительница спиритических сеансов по четным и домохозяйка по нечетным, Ванда Максимовна Близнецова колдовала над кастрюлями. Она прикидывала в уме количество гостей, присматривала за тестом и одновременно диктовала Павлуше список покупок. — Десяток яиц, четыреста граммов «Докторской», бутылочку красного и свежий багет. — Ванда Максимовна достала с верхней полки жестяную банку с индийским слоном и выудила оттуда хрустящую купюру. — Пулей! Павлушу, младшего брата и отраду ее сердца, мастера спорта международного класса по бегу на короткие дистанции, по прозвищу Ртуть, знали все соседи. Стройный как кипарис, с вьющимися локонами цвета морозного инея и печальными глазами дикой серны, Павлуша был завидным женихом. Девицы томно вздыхали на скамейке под его подъездом, а мамаши мечтали, что однажды Павлуша подкатит на белой «Волге» с серебристым оленем на капоте и умчит их веснушчатое недоразумение в светлое будущее. Но Павлушу интересовала только сила толчка с низкого старта и скорость встречного ветра. Да кое-что еще, о чем Ванда могла только догадываться. — Одна нога здесь, другая там, — отрапортовал Павлуша, и Ванда не успела оглянуться, как его и след простыл. — За девушками бы так бегал, — вздохнула она и выложила на стол колоду карт. Трефовый валет, жутко напоминающий ей кого-то из знакомых, в последнее время все чаще выпадал Павлуше вместо бубновой дамы, чем не на шутку волновал ее. — Выстрелит такой купидон в сердце, и поминай как звали. — Хорошего парня воспитали! Климентий Ефремович Ястребов внезапно вынырнул из-под стола, где делал пятьдесят отжиманий по двадцать пять в два захода, и втянул живот, демонстрируя военную выправку. — Ох, не знаю, — Ванда сгребла со стола карты и сунула в карман передника. — Мужского воспитания парню не хватает. Она достала из шкафчика графин с домашней наливкой и плеснула в хрустальную рюмку. — Вот бы под ваше крыло, а? Товарищ майор. В стрелковый клуб. Вишневая наливка тягучим ароматом ударила Ястребову в нос. — Старшина, любезная Ванда Максимовна, — поправил ее Ястребов, — но всегда рад служить. Он вопросительно глянул на рюмку и сделал два пружинистых наклона вправо, а затем влево: — Не рановато ли? Ванда Максимовна покосилась на часы, потом зачем-то похлопала рукой по карману, в котором томилась колода для пасьянса, и аккуратно подвинула наливочку Ястребову. — Пять капель всего, красненькой, врачи советуют. Недолго думая, Климентий Ефремович опрокинул наливку внутрь и блаженно улыбнулся. — Присмотрю за вашим вихрастым красавцем. — Уж вы его «в ежовых», — Ванда приняла из рук соседа хрустальную рюмку и снова плеснула на дно, затем взболтнула содержимое графина, оценивая на глазок, сколько осталось, и спрятала 'Вишневочку" на прежнее место. — Уж вы его «на мушке», как говорится. — Из этих рук еще никто не уходил. — Ястребов крякнул и, ни секунды не сомневаясь, оприходовал вторую порцию. С сожалением проследил, как графинчик с наливкой перекочевал на полку, и решил, что самое время завершить утреннюю гимнастику. Он захватил с плиты чайник, который давно уже насвистывал ре-минор второй октавы, раскланялся с Близнецовой и, подмигнув Наташе, которая все еще ворковала с кем-то по телефону, проследовал в конец коридора. И постепенно утренняя суматоха улеглась. *** Стасик Капитанов, который выждал, пока все разбегутся по своим делам, плотно прикрыл дверь кухни и вздрогнул от резкого звонка в дверь. Звонили три раза — Капитановым. И Стасик заторопился, не представляя кто бы мог заявиться в такую рань. Он распахнул дверь. Под громкий лай собак и визг детей Ястребвых внутрь просунулась верхушка пушистой ели, а следом за ней просочились запах смолистых веток и черный «кок» Женьки Барнса. Зимняя шапка, которую его заставляла надевать мать, торчала из бокового кармана. Женька дорожил стильной укладкой. Он потратил на нее все утро, и никакие уговоры не могли бы заставить его упрятать под вислоухую ушанку такую красоту. Даже в лютый мороз. — Принимай! Чего стоишь? — Женька пихал одной рукой елку, которая разлапилась и никак не хотела проходить в дверь, а второй прижимал к груди сверток. — Где взял? — Стасик ухватился за верхушку и помог втащить елку внутрь. — Где взял, там уже нет. — Женька тряхнул елку так, чтобы она расправила все ветви, и подтолкнул к Стасу. — Вам, как и обещал! Он отряхнул пальто от снега и прилипших иголок, и, глядя в зеркало, хотел поправить «кок», но, зацепившись взглядом за точеные лодыжки Романовой, завис. — Куда смотрит общественность? Это же не ноги, а оружие массового поражения. — Тебе аптечку? — остудила его пыл Романова. Женька растянул губы в довольной улыбке. Стасик жутко уважал Женьку за раскованность и умение вести себя с девушками. Науку, которая ему не давалась вовсе. — И защитную маску, и антидот. — Барнс мечтательно вздохнул, не сводя глаз с пухлых губ медицинской сестры. Стас проследил за взглядом лучшего друга и только покачал головой. — Не поможет. Наташа, наконец, повесила трубку, оценила новую прическу, пижонский шарфик Барнса и стильное черное пальто. Для Женьки это был сигнал к атаке. — Детка, хочешь провести время с пользой? Приходи встречать новый год в «Бродвей». Но Романова только фыркнула и выпустила изо рта фирменное колечко дыма, которое тут же растаяло, как надежды Барнса. Но Женька не сдавался. Он одернул воротник пальто, встал в позу Элвиса и запел, чуть гнусавя: Ты С высоты Красоты своей меня не замечаешь, Но Всё равно Будет ночь, и ты меня ещё узнаешь. — Ты всегда такой настырный, Барнс? — Я не настырный, я целеустремленный! — Всегда хотела у тебя спросить, целеустремленный. Чем ты вообще занимаешься? — Я просто танцую. — Женька сделал несколько замысловатых движений ногами и стал еще больше похож на своего кумира. Романова закатила глаза и снова взялась за телефон. — В стране, где даже нельзя громко чихнуть, чтоб не попасть под уголовный кодекс, он просто танцует. Капитанов негромко рассмеялся: — Отшила она тебя, и даже пальто не помогло. — Много она понимает. Важно не то, что снаружи, а то, что на подкладке. Женька отвернул полу пальто, демонстрируя шелковый ярлык с буржуйской надписью. А затем сунул сверток в руки Стасику. — Держи. — А это что? — Что-что, ничего.— Женька развернулся, чтобы уйти, но задержался. — Сливы там. Отцу к Новому году дали на службе, а мать сказала — тебе нужнее. Гемоглобин, ну и там всякое. После ухода в лучший мир матери Стаса, Женька и его родители были самыми близкими ему людьми. — Сливы… — Стас потянул носом воздух, и запах сладких вяленых слив сразу вернул его лет на десять назад. В те дни, когда они с Женькой тягали такие же из компота, а потом стреляли косточками из окна — кто дальше. Он густо покраснел: — Я тоже что-нибудь придумаю. — Придумает он. — Женька ткнул Стаса кулаком в плечо.— Ты, главное, ешь! А то не вырастешь и девушки любить не будут. Вон синий весь, как отмороженный. — Мне и не надо. — Буркнул обиженно Стас. Он положил одну сливу на язык, а остальные протянул Барнсу. — Налетай! — Это же тебе! Гемоглобин! — Женька сглотнул набежавшую слюну, но сливу не взял. — Точно отмороженный! Ладно, я отчаливаю, капитан Сосулька. — К девяти придешь? — Приду. — Женька снова ткнул Стаса в бок. — Ртуть обещал новые пластинки. А ты, главное не кисни! — Не буду. Стас закрыл за ним дверь, сунул пакет со сливами младшим Ястребовым, которые с визгом унеслись показывать диковинный подарок, и потащил елку в конец коридора. Теперь уже точно можно было стучать в комнату к Антону, а вернее Тони, как его когда-то называл Говард Эмильевич. — Вот ведь придумал — «Тони». Стасик тихо повторял его имя, и оно перекатывалось во рту сладкой сливой.