***
— Смотри: первые, сегодня с утра откашлял, — в глазах интерес, почти детский; в руке — стебелек с десятком белых подушечек-звезд, на которые будто накапали что-то розовое. — Без понятия, как называется, но мне нравится. Забавно даже немного. Коробов сидел и слушал, удивляясь, как можно так легкомысленно к этому относиться, после того, как своими глазами увидел. А Андрей видел, в отличие от него самого. Он-то даже не знал, когда заразился. Просто года два ни в кого уже не влюблялся, может и тронул эту заразу, а когда, где — черт его разберет. Говорят, у некоторых оно вообще врожденное, просто проявляется не сразу. — Я тоже поначалу на похуй относился, ну цветы и цветы, ну кашляю иногда ими — не мешает и ладно. Только вот что ты делать будешь, когда задыхаться начнешь? Я сейчас только одного хочу: вырезать эту дрянь из груди. Но денег, сука, на операцию нет. — Поэтому на версус пошел? — Не, тогда у меня этой хуйни не было. Ну, заражен-то был, но… А потом… Не суть, — Даня как-то заметно поник, ушел в себя. — Признайся. Может, легче станет. — Андрею казалось, что это действительно выход. Дане-то, по крайней мере, уж точно проще чем ему будет это сделать. — Легче станет, когда я эту хуйню вырежу. — А вдруг все-таки взаимно? — Да что ты доебался-то? Сам признайся сначала. Сперва показалось, что это просто волнение — вот и руки задрожали, и голова закружилась немного, и тяжесть в груди, — потом к горлу подступил неприятный комок, и Кузьмин, сдавленно извинившись, сорвался в туалет. Кашлял, сплевывал новые цветки, такие же, как тот, что только оставил на краю стола; какие-то выходили поодиночке, какие-то целыми веточками. В голове эхом отдавалось: "Сам признайся сначала". Когда кашель не закончился так быстро, как в первый раз, это перестало казаться забавным, начало пугать. Дальше-то только хуже. Андрей вернулся на кухню словно другим человеком: потрепанный, взмокший, от былого интереса в глазах ни следа не осталось. Вытер рукой губы, сел и на выдохе еще раз извинился шепотом перед гостем. — Это еще ничего. — Если Коробов пытался этим утешить, то вышло так себе. — Иногда больше часа кашель не прерывается. Андрей не ответил, только откинулся назад, к стене, и прикрыл глаза. Отвечать, в общем, было и нечего. Ему казалось, что он чувствовал на себе пристальный взгляд; он не знал, как его чувствуют, но ему казалось, что это именно то. Но когда он вновь открыл глаза, Даня увлеченно разглядывал свои руки, и выглядел при этом настолько отстраненно, что создавалось впечатление, будто именно это он и делал до этого момента. Когда Коробов ушел, Андрей заметил, что цветка, того самого, первого, на столе нет, но не придал этому значения — пропал и черт с ним, наверняка упал куда-нибудь. Не Син же его, в самом деле, взял…***
Стоило вновь начать думать, как к горлу подступала тошнота, и цветы с кашлем вырывались из легких. В туалет Андрей уже не ходил, сплевывал их прямо там, где находился. И ведь развиваться-то болезнь постепенно должна! Сначала пара цветков в день, потом чуть больше и чаще, а он в первый день чуть ли не целый сад выблевал. Куда ни глянь — белые с розовым поломанные «зонтики» соцветий. И пахнут. Так, что голова болит, и нигде в квартире от этого запаха не скрыться. Сам признайся сначала. Андрей и рад бы, и признался бы, будь это хотя бы девушка. А так… Не то чтобы страшно, но как-то не особо уютно. Реакцию — не такую, какой хотелось бы, а реальную — представить даже в мыслях сложно. — А может и признаться? Сам же говорил, что легче станет, — вслух, чтобы собственный голос хоть немного привел в чувства и успокоил. За окном темно. Кашель прекратился. Цветы почти совсем завяли, но все так же их раздражающий запах распространялся по квартире. От него болела голова, это мешало думать, а думать и без того было тяжело. Андрей весь вечер гипнотизировал взглядом значок «онлайн» напротив имени «Алис Коробов» и ничего не делал. Имя, в который раз перепрочитанное, невольно начинало казаться странным и непривычным. И ничего не происходило. Ничто не способствовало тому, чтобы хоть что-то произошло. При любой мысли о том, чтобы что-то сделать, написать, признаться наконец, сам же столько раз говорил об этом, все тело сковывало страхом, конечности словно немели, становились чужими. Еще один клик на «обновить страницу» — значок онлайна исчез. «Был в сети минуту назад.» Андрея ненадолго наполнила решимость. Мелко дрожащими пальцами он напечатал сообщение, не глядя отправил и быстро закрыл вкладку. Тут же волной накрыло сожаление, но он решил игнорировать его и лечь спать. Ни то, ни другое, впрочем, не удалось. Уже через пять минут его скрутило в очередном приступе кашля; он практически дополз до туалета, чтобы сплюнуть цветы в унитаз, хотя смысла особого в этом не было — они были уже везде. Кашель не оставлял долго, время, будто назло, невыносимо замедлилось. Хотелось только чтобы все это прекратилось и спать. Горло и легкие горели огнем; соседи, наверное, не могли уснуть из-за этого непрерывного кашля. В тесной комнате, казалось, не осталось ничего, кроме назойливого приторно-сладкого запаха. А еще утром это не представлялось таким уж страшным… В зеркале — нечто еще более жуткое, чем Син неделю назад на улице у 1703. Больно и плохо, но сейчас Андрей даже рад немного — кашель затих, а моральные страдания почти вытеснились физическими. Тихо. Тишина практически мертвая, только с улицы доносился привычный, уже незаметный шум ночного города. Внезапно ее прервала трель звонка, а после нетерпеливый стук в дверь. Устало, с трудом передвигая ноги, Кузьмин поплелся к двери, ожидая увидеть кого-нибудь из соседей с пожеланиями выпить хоть что-то от кашля (или умереть, чтобы и самому не мучиться, и другим спать не мешать). Едва открыл дверь и даже не успел увидеть, кто за ней, как этот человек впечатался в него и как-то чуть заторможенно, словно уверенность всего на секунду исчезла, а потом опять вернулась, впился в губы. Внутри — будто бабочки слетели с этих проклятых цветов, приятно коснулись легкими крыльями ребер изнутри и снова затихли. Низкий, значительно ниже самого Андрея; он пытался анализировать те детали, которые успел разглядеть, хотя прекрасно понимал, кто перед ним. А детали упорно складывались: вот короткий хвост, перетянутый светло-розовой резинкой, словно отнятой у маленькой девочки на детской площадке; неровная кромка зубов; плечи, точно те же, которые он держал, чтобы не дать Дане упасть, и — главное — глаза напротив. И все ясно и понятно, и как-то неважно остальное (например, то, что дверь так и осталась нараспашку открытой). Даня цеплялся за Андрея, будто он был его последней надеждой на жизнь, и наконец-то чувствовал, как освобождаются от цветов, мешавших столько времени дышать, легкие. Сообщение застало его в разгар очередного приступа кашля, когда в какой-то момент он уже начал думать, что задохнется. В него было сложно верить, еще сложнее было не верить и совершенно непонятно, было, что отвечать — все казалось слишком банальным и неуместным. Зато уместным показалось просто приехать. Среди ночи — не важно. Он знал, что цветы, вместе с листьями, стебельками, корневищами, еще будут выходить с кашлем какое-то время, но сухие, и больше от них ничего не останется. Это цветение изнутри перенесется наружу и перестанет причинять боль. Рядом с Андреем было легче и раньше, сейчас эту легкость Даня физически ощущал; еще было по-особенному тепло и все чувствовалось и воспринималось как-то иначе. Стягивая с Дани куртку, Андрей не заметил, как из кармана показался белый подсохший и помятый «зонтик» цветов и упал на пол, где до этого уже лежало несколько точно таких же. Почти сразу куртка накрыла эту и без того незаметную улику. Руки Андрея были теплыми, но все еще дрожали, и дышал он все еще рвано — боялся, что кашель сейчас так некстати вернется. Даня, напротив, был весь холодный, особенно пальцы; жался к теплому телу, стремясь скорее отогреться. — Может, чай горячий налить? — вполне серьезно предложил Кузьмин, чуть отстранившись. Будь это кто-то другой, он бы и не задумался о проявлении подобной заботы в такой момент, но сейчас предложить чай казалось не самым плохим вариантом. — Есть и другие варианты согреться, — едва сдерживая смех, парень снова потянулся к его губам и толкнул в сторону спальни.***
— Хойя, — выдохнул в самое ухо Даня, едва отдышавшись, будто это было чем-то очень значимым, что он все это время держал в голове, боясь забыть. — Что? — Андрей не столько не расслышал, хотя и это тоже, сколько не понял, что это значило и к чему относилось. Все же, после секса более ожидаемым было бы нечто вроде "я люблю тебя" и долгая и счастливая жизнь после, а где-то между снова безудержный секс. Но Даня счел подходящим несколько другие слова, которые дальнейшего не исключали и даже придавали ему особенности. — Цветок, который был у тебя, называется хойя.