***
Кора набивалась мне в подруги с тех пор, как мы познакомились. Это произошло во время представления в новом цирке Флавия (2), в котором принимали участие гладиаторы, выставленные самыми известными римскими и капуйскими школами. Самолюбивый Луций арендовал целую ложу, откуда была прекрасно видна арена, и очень часто брал меня с собой, искренне веря, что грандиозные представления доставляют мне удовольствие, что меня, как и многих женщин Рима, посещавших бои, возбуждает кровь, увлекают хриплые крики, рычание зверей, звон оружия и стоны раненых. В тот знаменательный день «больших ставок» он пригласил в свою ложу друга-соперника Плавта, который, по обыкновению, пришел вместе с Корой. Пока представление не началось, у нас было время рассмотреть друг друга. Мы обе были молоды, красивы, и мы обе были любовницами знатных римлян, только Кора, в отличие от меня, была свободна в своих поступках и в любой момент могла бросить Плавта и найти себе другого покровителя. Я же могла покинуть Луция, только умерев. По этой ли причине, или по какой другой, но с первого же взгляда я вызвала у куртизанки повышенный интерес. Воспользовавшись тем, что оба патриция с головой погрузились в горячее обсуждение предстоящего зрелища и предполагаемых результатов заключенных пари, Кора подсела ко мне поближе и завязала разговор. Я слушала ее милую болтовню, улыбалась пряным шуточкам, которые она то и дело отпускала, но сама была с ней крайне сдержана, предпочитая наблюдать и запоминать. Кора держалась совершенно свободно, говорила то, что думает, чему мне оставалось только позавидовать, а с Плавтом виртуозно играла в игры, становясь то надменной аристократкой, то кроткой голубкой, то смешливым избалованным ребенком. Понятно, что ее любовник, искушенный в тонкой науке наслаждения, был в восторге от ее выходок. Луций относился к любви совсем иначе — грубее и проще, но это было естественным для его цельной натуры. Он презирал женские капризы, ненавидел манерность и «пустую бабью болтовню, в которой смысла не больше, чем в стрекотании цикады». Женщина для него была добычей, которую следовало захватить, тигрицей, которую следовало укротить и держать в повиновении, а мужчин, стенающих от любви и поющих нежные песни, он считал плаксивыми слабаками. Вот почему, хотя Луций жил со мной как муж, уже несколько лет, я оставалась невольницей; он не давал мне забыть о том, что в любой момент может продать меня, подарить или проиграть в кости. Но все эти годы я оставалась единственным предметом его страстного желания; и не только его плоть, но и сердце тянулось ко мне; хотя едва ли он сам замечал, что стал делиться со мной своими тайными мыслями, и даже иногда спрашивать совета. Когда Луция и Гая Валерия не призывали дела военной службы и хозяйственные заботы, они почти все время проводили, соревнуясь друг с другом. И не важно, о чем шла речь — состязании гладиаторов, бегах, охоте или пирушке; каждый стремился превзойти другого в количестве побед или трофеев, в искусстве управления колесницей, в умении выпить больше неразбавленного вина. Но просто превзойти казалось им не достаточным — надо было еще и поразить воображение, вызывать зависть. Поэтому обладание красивой женщиной было предметом особой гордости. Стремление патрициев похвастаться друг перед другом умом и красотой своих возлюбленных привело к тому, что мы с Корой встречались едва ли не каждый раз, как один из соперников затевал игры, охоту или конвивиум. (3) Как-то, во время пира, когда наши мужчины уже были так пьяны, что почти ничего не соображали, куртизанка подсела ко мне и завела странные речи: — Ты хороша собой, Лоренца. У тебя соблазнительное тело, и я вижу по твоему лицу, что ты родилась и выросла свободной, и вряд ли твой отец — простой ремесленник. Скажи, как ты оказалась во власти этого надутого индюка, волокущего за собой павлиний хвост восемнадцати колен знатных предков? Она смотрела, терпеливо ожидая ответа, и в ее больших глазах читалась искренняя симпатия. Но с тех пор, как Яхмос предал моего отца, а римский меч рассек пополам череп десятилетнего мальчика — моего брата, я перестала доверять людям. Жизнь в неволе, жестокое поначалу обращение Луция и дикие нравы римлян, которые мне из года в год приходилось созерцать, не добавили мне любви к человечеству и не смягчили сердце. И когда я заговорила, мой голос был холоден и сух: — Что тебе нужно от меня, Кора? Ты свободна, ты счастлива, зачем тебе знать чужую судьбу? — Хочу помочь тебе стать свободной и счастливой. Ты достойна лучшей доли, чем рабское кольцо. Неужели такая женщина, как ты, никогда не узнает, что такое поцелуй любви, настоящий поцелуй? Помедлив, я ответила вопросом на вопрос: — А ты уверена, что сама это знаешь? Она придвинулась ко мне вплотную и, обвив мою шею теплой рукой, прошептала мне на ухо: — С одиннадцати лет я сплю с мужчинами; и знаешь, почему они сходят по мне с ума и готовы на все, лишь бы я принимала их в своей постели? Потому что мне нравится с ними спать. Я знаю все их тайны, причуды, прихоти… В ее карих глазах, отражавших отблески факелов, дрожали золотистые искры, а загадочная улыбка, блуждавшая на чуть припухших от вина губках, повергла меня в недоумение: — Не знаю, о чем ты говоришь, Кора, но мне не на что жаловаться. Луций Корнелий очень добр ко мне. Я не устаю благодарить богов за то, что он стал моим покровителем. Но она лишь саркастически фыркнула: — Перестань, гречанка. Мне достаточно одного взгляда на женщину, чтобы понять, знает ли она, какова на вкус любовь, и удовлетворена ли она на ложе. Не пытайся меня убедить, что любишь Луция. Не помню, как мне удалось тогда закончить этот опасный разговор, но с тех пор я избегала оставаться с Корой наедине, а она, наоборот, всячески к этому стремилась. У меня даже несколько раз мелькала мысль, что Луций что-то заподозрил или приревновал, и платит куртизанке, чтобы она выведывала мои тайны. Но Луций был слишком прям и честен, чтобы пойти к цели таким сложным и окольным путем, и если бы змея ревности и впрямь ужалила его, он и без помощи шпионов был способен вытрясти из меня душу. Я не опасалась бы расспросов Коры, если бы мне было нечего скрывать… Но, помимо желания избавиться от Луция, предварительно жестоко отомстив ему, у меня была еще одна тайна. Откройся она — и я не дам и ломаного асса за свое будущее. Тайну звали Меркуций — лучший боец школы Плавта, воспитанный ланистой Фульвом, и любимец публики, приходившей на состязании. Молодой гладиатор увидел меня около года назад, и влюбился с первого взгляда, отчаянно и безумно, так, как любят только те, кто, просыпаясь на рассвете, никогда не может быть уверен, что ему суждено встретить закат. Но хуже всего было то, что его чувство не было безответным. Я думала о нем слишком часто, гораздо чаще, чем женщине вообще позволительно думать о мужчине, но ничего не могла с собой поделать. Встречались мы редко, и почти всегда в присутствии посторонних, а разговаривали еще реже. Я скучала, когда не видела его, но видеть его тоже было мукой, а на арене Колизея — двойной мукой. К счастью, сам Меркуций об этом не подозревал, потому что с ним я держала себя надменно и холодно, как весталка. Я понимала, что для нас с ним нет никакой, даже призрачной, надежды на счастье, нет никакого будущего, а потому в настоящем не видела смысла рисковать и подставлять под удар свое положение в доме Луция, достигнутое с таким трудом за четыре года…***
Дом Плавта, где ныне жила Кора, стоял в стороне от проезжей дороги, на берегу глубокого ручья, и прятался за каменной оградой в густой тени олив, миртов и кипарисов. На плоской кровле был разбит рукотворный цветник, так что строение напоминало не городской дом, а уединенную виллу. Позади дома через весь сад тянулась широкая тропа, упиравшаяся в просторную площадку, обсаженную кипарисами и можжевельниками, и разгороженную таким образом, что в одной части, тенистой, можно было устраивать пикники и танцы, а другая часть представляла собой подобие амфитеатра. Здесь была выстроена овальная трибуна, и стояли скамьи под навесом. По правую руку находился небольшой загон для животных, а по левую — флигель, где жили обслуживавшие их рабы. Этот «домашний Колизей» был любимым местом отдыха Плавта и его близких друзей, разделявших интерес патриция к состязаниям, гладиаторским играм и куртизанкам. Возможность совместить пирушку, сладострастные утехи и созерцание поединка (иногда шуточного, иногда смертельного) казалась особенно утонченным удовольствием, так что многие завидовали Плавту. Что касается Коры, она знала, что до нее здесь перебывало много женщин — римлянок, и чужестранок, аристократок и проституток; одни задержались надолго, другие исчезли так же внезапно, как появились. Ей было хорошо известно, что ее любовник прочно женат, и не отличается постоянством в связях, хотя матрона смотрит сквозь пальцы на его похождения. Но это не помешало ей, став очередной гостьей в «Приюте эпикурейцев», обустроиться здесь по-хозяйски. В отличие от своих предшественниц, Кора была настолько уверена в будущем, что прикупила даже пару собственных рабов. Она не только развлекала Плавта, но и отлично управлялась с приемом гостей. В зависимости от того, что за люди являлись к ее покровителю, и какая программа развлечений предлагалась им в первой половине дня, Кора искусно направляла развитие событий; иногда к ночи праздник превращался в разнузданную вакханалию, почти в оргию, но порой почти ничем не отличался от чинного семейного ужина. Разомлевшие и расслабившиеся гости, покоренные очарованием Коры и ее подруг, теряли бдительность, и хитрому Гаю Валерию под шумок удавалось решать с нужными людьми довольно сложные вопросы, далекие от развлечений. Но сегодня Плавт был просто рад встрече с «заядлым другом», и намеревался «угостить» его отличным пари на исход поединка; это было тем более кстати, что до Римских игр оставалось немногим более месяца, и лишняя тренировка была только на пользу лучшим бойцам. Для этого Луций и послал за тремя своими гладиаторами. Сакс, Никос и Пун отменно сражались в его школе уже второй сезон и помогли выиграть немало пари; в то время, которое не было занято тренировками, боями и сном, эта троица играла при своем господине ту же роль саттелитов, что и Меркуций, Авл и Брут — при Плавте. Само собой, обе тройки считали себя соперниками по оружию и едва ли не личными врагами; когда они встречались на одной территории, будь то Форум, городская улица или двор, между ними неизменно вспыхивали ссоры, весьма забавлявшие Виктора и Плавта. Однако, они дорожили своими лучшими бойцами и телохранителями, и справедливо опасались, что не в меру горячие гладиаторы раньше времени поубивают друг друга и лишат патрициев удовольствия в нужный момент выставить их на императорских играх в Колизее. Поэтому на стычки и драки пока что был наложен запрет, и рабы развлекались тем, что обменивались насмешками и угрозами при каждой случайной встрече. Когда вся наша компания прибыла в «Приют эпикурейцев», солнце клонилось к закату, но сумерки все не наступали, и было по-прежнему жарко. Оказалось, что нас давно ждут, и все приготовлено для пира и вечерних развлечений. Площадка, где должно было состояться состязание гладиаторов, была засыпана свежим песком, а в загоне для животных натужно хрюкал и пытался подрыть дверцу гигантский кабан, также предназначенный на потеху. Столы были накрыты и в доме, в просторном триклинии, и в саду, под густой сенью деревьев. Они ломились от еды: розовые окорока, и янтарно-желтые сыры, печеные голуби, жареное мясо кабана, рыба, яйца и свежее масло, только что выпеченный пшеничный хлеб, сладости, горы фруктов — все выглядело невероятно аппетитным и манило соблазнительным вкусным запахом. Не обошлось и без музыки: несколько рабов, выстроившись полукругом на верхней террасе, играли на флейтах и кимвалах какие-то слащавые песенки. На правах постоянной любовницы (и домашней врачевательницы, знавшей, помимо прочего, несколько действенных рецептов от последствий обжорства и похмелья), я не раз бывала с Луцием в домах и на виллах его родственников и состоятельных друзей. И везде нам закатывали Лукулловы пиры; однако порой, в гостях у какого-нибудь патриция, я не могла проглотить ни куска, слушая, как знатный, утопающий в роскоши бездельник похваляется тем, что морит голодом своих рабов, и называет это бережливым ведением хозяйства. Но, к чести Плавта, он был не только большим любителем вкусно поесть и ценителем хорошей кулинарии, но и по-настоящему рачительным хозяином, а потому не скупился и следил за тем, чтобы тех, кто на него работает, кормили досыта. Прежде, чем возлечь за угощение, Плавт предложил нам освежится в бане (она тоже была заранее приготовлена). На это с радостью согласились все, даже я, так как почти целый день, проведенный на Форуме в жаре, духоте, сутолоке и клубах желтой пыли, поднятой тысячами ног, не только порядком утомил, но и вызывал настоятельное желание совершить омовение. К счастью, наш друг Гай Валерий был большим поклонником водных процедур, и в каждом принадлежавшем ему доме выстроил семейные термы с великолепными бассейнами. Кора приказала рабам принести к бассейну фрукты, вино и ледяную воду, чтобы можно было полакомиться, не выходя из бани. Сама же она, игриво улыбаясь, показала мне тонкогорлые флаконы с ароматическими маслами для массажа: — От этого возносишься в Эмпиреи быстрее, чем от цельного фалернского… В термах было два отделения — для мужчин и для женщин, но они отделялись друг от друга не стеной, а занавесом из плотной ткани; открытая купальня, с мраморным бассейном, окруженным по периметру бронзовыми фонтанчиками в виде голов львов и грифов, в которую можно было попасть и со стороны терм, и со стороны сада, была общей. Туда, с разрешения Гая Валерия, прошла его привилегированная охрана, а также несколько рабов и рабынь, в чьи обязанности входило обслуживать купающихся, подносить напитки, и делать массаж господам. Конечно же, к ним присоединилась и свита Луция. Мы с Корой отправились в женскую часть терм, а Луций и Плавт предпочли сначала посетить купальню. Мне было понятно, что после этого они вряд ли захотят париться и дышать ароматической солью в одиночестве, но, пока они резвились в купальне и плавали наперегонки с атлетами-слугами, я могла позволить себе немного расслабиться. Кора быстро сбросила с себя обе туники — нижнюю белую, совсем прозрачную, и желтую верхнюю, чуть более плотную, расстегнула сандалии — и змейкой проскользнула в парную. Я тоже взялась за пояс туники, намереваясь раздеться и пойти за ней, но накопившаяся за двое суток усталость мгновенно дала о себе знать в теплом и влажном воздухе терм, напоенном ароматом можжевельника и розмарина, и перед глазами поплыл розовый туман. Потеряв равновесие, я покачнулась и невольно схватилась за край занавеса, чтобы удержаться на ногах, и в этот миг прямо передо мной выросла обнаженная мужская фигура. Мне было не настолько плохо, чтобы я могла принять эту ожившую статую Аполлона за самого светозарного бога; прекрасно понимая, кто это, и что ему нужно, я молча попыталась вытолкнуть Меркуция обратно в мужское отделение, и около минуты мы, не произнося ни слова, ожесточенно боролись. Кричать я не решалась: приход Луция означал бы смерть для гладиатора и (в лучшем случае) побои и суровое наказание для меня. Звать на помощь Кору не имело смысла — я была уверена, что именно она все подстроила, больше и некому, сам Меркуций, без сообщника, никогда не решился бы на такое безумство. Он губами зажимал мне рот и пытался прислонить к мраморной стене, так как иначе ему приходилось тратить слишком много сил, удерживая меня почти на весу. Я же упиралась одной рукой в плечо Меркуция, а другой — ему в бедро, но это не слишком помогало мне, и, похоже, только сильней возбуждало его. Одна его рука опустилась на мои ягодицы, другая вцепилась в спину; твердый, как древко копья, фаллос властно прижался к моему животу. От напряжения и страха сердце готово было выскочить у меня из груди; но самым странным и пугающим был прилив крови к низу живота, и чувство дикого необузданного желания, никогда не испытанного мной прежде за всю мою жизнь, и о существовании которого я знала лишь понаслышке, из перешептываний подруг по несчастью в доме Корнелия, из скабрезных пьес и эротических стихов. Искушение уступить бешеному и одновременно сладостному натиску Меркуция было так велико, что я задрожала с головы до ног и зажмурила глаза, перестав сопротивляться. Но, погружаясь в подступающую горячую волну исступленного наслаждения, я все же смогла прошептать: — Умоляю, нет… Мой господин убьет меня… И тебя тоже… — Меня все равно скоро убьют, любимая, — услышала я в ответ его задыхающийся голос. — Я знаю это. Но я не хочу отправиться на берега Леты, так и не узнав, каковы твои губы на вкус, прекрасная госпожа. Краткой передышки, данной его губами моему телу, хватило, чтобы я пришла в себя и все-таки вывернулась из его тесных объятий. К счастью, у фракийца и в мыслях не было брать меня силой. Он освободил меня, как только я взмолилась об этом. Подняв голову, я посмотрела в его глаза, потемневшие от желания, как море перед грозой, и сказала так твердо, насколько смогла: — Сейчас же уходи прочь. — Почему? — хрипло спросил он, и звук его голоса, подобный тихому рычанию молодого льва, едва не лишил меня воли. Но я отстранилась и повторила: — Уходи немедленно! Ты безумец. Никогда больше не приближайся ко мне. И молись всем богам, фракиец, чтобы я ничего не сказала Луцию Корнелию. Не думаю, что он испугался угрозы, но я ясно дала ему понять, что по доброй воле не уступлю его желанию. Он горько усмехнулся и медленно поклонился мне: — Прощай, моя госпожа. Идущий на смерть приветствует тебя… Когда он исчез, я несколько минут стояла неподвижно и, кусая губы, чтобы сдержать подступающие к горлу рыдания, смотрела на опущенный занавес. Так вот что имела в виду Кора, говоря, что я не знаю вкуса любви. Вот что такое настоящие поцелуи, которые Луций Корнелий четыре года воровал у меня… …Шатаясь, я добрела до ближайшей скамейки и села, забыв натянуть на плечи спущенную тунику. В этот миг на мое плечо опустилась горячая рука Коры. Куртизанка только что покинула парную, где млела в клубах душистого соляного пара, и стояла передо мной, умиротворенная и довольная, как сытая кошка. Выражение ее лица и дразнящий, насмешливый взгляд не оставляли сомнений: «визит» Меркуция подстроила она. Мне захотелось дать ей пощечину — она заслужила ее — но в данном случае бурная ссора с любовницей Плавта была бы верхом неосторожности. — Как ты себя чувствуешь, Лоренца? — осведомилась Кора с нежной заботливостью, которая с одинаковой вероятностью могла быть и притворной, и искренней. — У меня кружится голова. Нет ли здесь камфары, или хотя бы мяты? Моя сумка с лекарствами осталась в триклинии. — Я найду для тебя мяту, — проговорила куртизанка, и разочарованно добавила — И это все, что ты можешь сказать? Я заложила руки за голову и спокойно осведомилась: — А чего ты ждала? Она повела плечом: — По крайней мере, благодарности… Тебе разве не понравилось, как сегодня приготовлены термы? Что, было слишком холодно, или ты просто не успела разогреться? — Ни то, ни другое, Кора. Просто я люблю ходить в баню одна. — В таком случае, ты просто дура. — хмыкнула она — Возможно. Но я буду еще большей дурой, если стану пользоваться твоими советами по поводу бани. Я дочь врача, Кора, и знаю, как вредны любые излишества, а мне, поверь, очень дорого мое здоровье. — Как знаешь, — куртизанка пожала плечами. — Я только хотела помочь. Смотри, не пожалей потом о своем упорстве. Она повернулась ко мне спиной и скрылась за дверью, ведущей в купальню. Через мгновение с улицы донесся сильный плеск, мужской смех и притворный визг Коры — должно быть, резвящиеся патриции насильно стащили ее в бассейн, да еще и окунули с головой. Мне тоже следовало пойти к ним — Луций наверняка уже осведомился у Коры, где это она меня потеряла — но я не могла заставить себя подняться; руки и ноги как будто налились сладкой патокой, сердце щемило от волнующего воспоминания о пережитом наслаждении… К тому же я знала, что возле бассейна увижу Меркуция, и вряд ли найду в себе силы не покраснеть, когда он встретится со мной взглядом. И тут же в мою голову, как ночной вор, пробралась мысль: а может быть, Кора права, и я напрасно ей не доверилась? Изменить Луцию… встречаться с любовником, тайком, где-нибудь в саду, где кипарисы и сикоморы отбрасывают густую тень… Еще раз пережить наслаждение и подарить его другому — молодому мужу с телом Юпитера. Ненадолго я позволила этой мечте полностью завладеть мной, целиком отдалась пленительной грезе, которой не суждено было сбыться. А потом разум вернулся ко мне, и холодным ключом замкнул врата моего сердца. Если ему и суждено было когда-нибудь оттаять, то не ради Меркуция. Мойры ежедневно могли оборвать нить жизни гладиатора, ведь капризная римская богиня Фортуна так ревнива и непостоянна к своим любимцам. Я не могла допустить, чтобы к двум незаживающим, кровоточащим ранам в моем сердце, нанесенным смертью отца и брата, прибавилась еще одна — возлюбленный, убитый на арене Колизея. После теплой бани и холодного купания все испытывали голод, но пиршественный стол ожидал только Плавта с Луцием, нас с Корой и нескольких привилегированных домашних слуг. Тройке телохранителей — Меркуцию, Авлу и Бруту — на сей раз пришлось удовольствоваться хлебом, фруктами и сельдереем. Эта мера не была жестокостью со стороны Гая Валерия, напротив — разумной заботой о любимцах — рабах: ведь им предстояло дать самый настоящий бой, а если идти в бой с полным желудком, то даже легкая проникающая рана (или сильный удар тупым оружием) может привести к смерти. И телохранители, снова став гладиаторами, готовыми сойтись в схватке с врагом, были отправлены в «домашний Колизей» готовится к сражению и разминаться под присмотром Терция Фульва, как раз возвратившегося из школы Плавта со второй группой бойцов. Из школы Корнелия в это же время прибыли Сакс, Никос и Пун — гордость Луция и вечный предмет зависти Гая Валерия. Я знала, что близятся императорские игры, на которых Виктор и Плавт наконец-то выставят друг против друга по «тройке неустрашимых», и тогда им придется биться насмерть. Так что сегодняшняя схватка, по сути, была репетицией предстоящего смертельного боя; патриции намеревались посмотреть в деле своих гладиаторов и оценить степень подготовленности бойцов соперника, а заодно просчитать шансы на победу. Сражаться гладиаторам предстояло учебным оружием, добивать поверженного соперника запрещалось; но даже такие «мягкие» условия отнюдь не превращали бой в мальчишескую возню: палкой сопернику можно было сломать руку или ногу, а можно — ребра или хребет. Можно было получить не только пустяковый тычок в плечо или бедро, но и смертельный удар — в висок или в горло. Мне, как женщине, принадлежавшей к дому Корнелия, надлежало желать победы его гладиаторам, но в моем сердце была запечатана иная молитва. Я надеялась, что Фортуна будет благосклонна к Меркуцию, и любимец богини сумеет одержать верх во всех сегодняшних схватках.