Пленники Рима

      На следующее утро нас опять выстроили во дворе, и двое купцов-работорговцев, бегло осмотрев каждого, быстро сторговались с Целером и, заплатив ему запрошенную цену, получили в свое распоряжение кузнеца. Тот раскалил брусок и прижег каждому рабу ногу, стирая метку гладиатора, говорящую о его принадлежности к школе Брундизия. Потом кузнец раскалил печать позора, какой метили беглых и строптивых невольников, и даже успел приложить ее к плечу одного из парней, когда купцы с руганью остановили его. Эдил, присутствовавший при торге, закрыл на это нарушение глаза, стоило одному из работорговцев услужливо преподнести ему звонкое серебро.       Кузнец и его помощник, ловко орудуя молотом и мехами, одели каждому из нас на шею жесткий ошейник с кольцом, и, пропустив сквозь него общую цепь, сковали всех нас в вереницу. Потом, нас вывели через задний двор, и погнали под присмотром всадников с копьями, прочь от поместья, по узким улочкам города, а затем по мощеной крупным булыжником дороге, мимо спелых пшеничных полей и зеленых садов. Брундизий навсегда остался позади.       Большая часть изнурительного дневного перехода прошла для меня, как в тумане. Несколько последовавших за этим дней, нас продержали на маленькой вилле торговцев, потом часть рабов увели, зато привели новых, среди которых было много пленных даков и сарматов.       Тюремная скученность и вонь, неизбежные паразиты и зуд в заживающих струпьях, звон цепей и боль во всем теле от сквозняков, вяленая рыба и постоянная жажда вновь стали моими спутниками. И я погрузился в ожесточенное отупение, чтобы не мучить себя бесполезными мыслями о прошлом и не тешить пустыми надеждами на будущее. Отверженный богами своего рода, я теперь не хотел их милости, и утратил веру в помощь предков. Ведь никто из рода Хаасбальда и не знает, кто они были для меня, приемыша из лесной чащи. Может, я родился у рабыни, дочери Трэля, и потому моя судьба — быть рабом? И, раз про то ведают одни лишь боги, стало быть, так оно и есть, иначе я давно бы пировал в кругу возлюбленных Вотаном эйнхериев…       Тарквиний и сам Брундизий были бы в ярости, узнай они, что гладиаторы, от которых патриций предпочел избавиться, так и не попали в рудники и на корабли римского флота. Хитрые купцы подсчитали, что им выгоднее будет продать так и не отмеченных позорной печатью бойцов в отдаленные от Брундизия гладиаторские школы — в Капуе, Неаполе и самом Риме. Потому однажды утром из виллы вышел большой караван, состоящий из сотни невольников, скота, повозок с товарами и многочисленных охранников и слуг. Купцы ехали в самое сердце Империи.       Полнолицая Биль, плывущая по черной реке, истончилась и умерла, уйдя в Хель, пока мы шли к Вечному городу, и ночи были окутаны непроглядным, как моя душа, мраком, а зори полны холодным туманом — обителью злобного обманщика Локи.       Лик Сунны тоже часто скрывался за тучами, и небо оплакивало мою горькую участь. Лежа на сырой земле, я дрожал от холода, и сухой кашель раздирал потом весь день мою грудь, а глаза слезились, и чесался нос. Несколько рабов тоже кашляли, и нас вскоре согнали в одну группу и поставили в самый хвост процессии. В тот же вечер один из купцов дал нам всем выпить кислый травяной настой, и потом поил им еще два дня. Трое из шедших вместе со мной рабов все равно умерли, но остальные пять выжили, и хворь отступила прочь.       Когда мы пришли под стены римского города Капуя, караван долго не мог войти в ворота, и снова мы спали под открытым небом. На другой день, нас разместили на рыночной площади, и каждому рабу на шею повесили табличку, на которой были начертаны какие-то руны. Несколько раз ко мне подходили покупатели, щупали мускулы и щипали кожу, лезли в рот, тыкали пальцами в ребра, цокали языками и отходили прочь. И так повторялось три дня. Потом купцы, собрав непроданных рабов, выступили из города, там разделились на два каравана, и в полдень следующего дня один из караванов, в котором был я, вступил в ворота Рима.       Перед величием этого города померкла даже моя первая встреча с Таррентом, когда я пугался статуй и думал, что дома, которые меня окружают, огромны и богаты… По сравнению со здешними домами и храмами, они были лачугами нищих, а статуи богов — грубыми кусками камня. Да и выжженное Сунной поместье Брундизия не шло ни в какое сравнение с поместьями римских господ, утопающими в зелени садов, обильно покрывающих холмы. Огромные арки акведуков, питавших фонтаны города чистейшей водой, были для меня невиданной диковиной, колонны храмов подобны стволам могучих дерев, подпирающих небесный свод. То тут, то там курились в воздухе пары купален, а улицы расходились во все стороны строгими лучами и были прямы, как стрелы, и широки настолько, что по ним могло пройти в ряд десять мужчин. Рим поразил мои глаза своим блеском и оглушил уши несмолкаемым гулом человеческого моря, что шумело на его площадях и рынках.       Пока я глазел на окружающее меня великолепие, наш небольшой караван пробивал себе дорогу сквозь пеструю галдящую толпу, то и дело пропуская более внушительные процессии — то отряд городской стражи, то богато украшенные носилки, несомые восьмеркой рабов, то колесницу, запряженную четверкой сытых и холеных коней.       Купец был чем-то явно раздосадован, и вскоре наше медленное продвижение стало его утомлять. Он приказал слуге найти подходящее для остановки место, и вскоре меня и прочих рабов разместили на краю небольшой рыночной площади, под узким навесом. Судя по навозу и острому запаху мочи, здесь обычно привязывали ослов и лошадей, но хозяин каравана даже не посмотрел в нашу сторону, и удалился в сопровождении всей охраны и слуг.       Мы просидели на этом месте довольно долго — полуденное солнце, уже набравшее силу, начало жечь кожу, а его лучи, отражаясь от белых стен и белой пыли, покрывающей площадь, немилосердно слепили глаза. Тень от навеса сморщилась у стены, а в горячем воздухе носились запахи еды из соседней лавки, и от этого у меня сводило живот в голодных спазмах. Пресная каша и сушеная рыба, которой купец кормил нас всю дорогу, никогда не могла утолить моего голода, а тут еще мальчик-хлебонос прошел мимо с целой корзиной пышных, ароматных и наверняка еще теплых лепешек. Он направился прямо к фонтану, журчащему из стены дома в десятке шагов от навеса, а купец даже не озаботился оставить нам кувшин с водой…       Стоило мне увидеть, как мальчишка, поставив корзину на край каменной чаши, плещется и пьет, как к мукам голода добавилась страшная жажда. Во рту все пересохло, и язык превратился в сухую щепку. Я попробовал хоть чуть-чуть ослабить кольцо цепи, пропущенное в стальной ошейник, потом подергал кольцо, вмурованное в стену, в надежде вырвать его и освободить на несколько минут себя и сотоварищей, тоже страдавших от жажды. Но кладка была прочной и крепко держала нас на короткой привязи. Я с ненавистью уставился на мальчишку, борясь с желанием окликнуть его и начать умолять о куске хлеба и глотке воды.       Тем временем, к фонтану подошли еще двое — красивая римлянка в голубой тунике, с корзиной, полной плодов, и ее слуга, нагруженный покупками. Слуга полез к воде, а женщина подставила руки под струи, обернулась к мальчику и вдруг встретилась со мной глазами.       Не знаю, что она прочла в них, но, помедлив мгновение, она неожиданно приблизилась к нам и протянула мне плод из корзины. Я схватил его и торопливо откусил почти половину, едва не сломав зубы о крупную косточку. Сочная мякоть, брызнувшая в мое пересохшее горло, показалась мне сладким густым медом, текущим из вымени козы Хейдрун (1), что пьют в небесных чертогах боги и герои. А женщина, к которой тут же потянулось восемь рук, щедро одарила остальных, и приказала слуге дать нам воды. Тот замешкался, опасливо бормоча что-то про наказания себе под нос, и тогда она с сердитым видом сама взяла из рук раба и поднесла мне кувшин; я единым духом осушил его почти до дна, хотя вода была холодна, как снега моей родины. Она велела слуге наполнить его снова и снова, и только когда все остальные утолили жажду, я сделал еще несколько последних глотков и ощутил, как свежа и сладка была на вкус эта вода.       Мои товарищи, тоже не очень хорошо говорящие на языке римлян, жестами попросили слугу окатить их водой, и он, с позволения госпожи, сделал это доброе дело. Римлянка смотрела на нас с каким-то странным чувством, с горечью и пониманием, а потом сказала дрожащим от сдерживаемых слез голосом несколько слов, из которых я понял лишь «могу сделать», «братья» и «да сохранят вас боги».       Они ушли, а я долго смотрел ей вслед, пока голубое платье не затерялось в пестрой толпе рынка…

***

      Вода успела высохнуть и на коже и в пыли у наших ног, когда рядом с нами появился слуга с охранниками и что-то быстро затараторил, отдавая им указания. Я не понял ни слова, ведь рабы, с которыми мне доводилось общаться, говорили на языке италиков медленно и с трудом подбирали слова. Нас отковали и вновь куда-то повели сквозь толчею, и пыль, поднимаемая сотнями ног, оседала на взмокшей от жары коже толстым слоем.       Улучив момент, я тронул за руку раба, шедшего впереди и спросил, что сказал слуга купца. Тот ответил мне — нас не будут сегодня продавать с торгов, и мы идем ночевать в тюрьму для рабов.       Городской эргастул был недалеко от одного из больших рынков по продаже невольников, и, похоже, что вокруг него сновало в два раза больше народу, чем там, где мы были до этого. Я увидел, что мы направляемся к воротам, в которых уже скопилось несколько дюжин скованных рабов. Купцы, приведшие свой товар, отчаянно бранились с эдилами, запрещавшими им вход во внутренний двор. Из обрывков фраз и увещеваний городских смотрителей, я понял, что сегодня проходят большие торги, и потому места для новых партий рабов просто нет. Но купцы не желали убираться из города и вести рабов на другие рынки, и продолжали осаждать эргастул. В это время со стороны рынка послышался гул множества голосов — наверное, торги открылись.       Наш хозяин, весь красный от злости и жары, наконец, вернулся к своим рабам и еще раз критически осмотрел каждого. Потом к нему подошел одноглазый купец, по осанке и богатой одежде куда более удачливый, и между ними завязался разговор. Они уселись на складные кожаные стулья прямо посреди площади, слуга подал каждому из них чашу с вином, разбавленным водой (2), и почтительно согнувшись, держал в руках блюдо с персиками и виноградом. В их разговоре я уловил слова «бои», «много дакийцев», «ланиста» и некоторые другие, из которых можно было догадаться, что близятся большие игры, и сегодня весь Рим наводнен пленными даками, которых охотно покупают все гладиаторские школы.       Будто в подтверждение моих догадок, мимо нас в сторону рынка прогнали три дюжины крепких, бородатых и длинноволосых парней, по сравнению с которыми наша группа выглядела, как сушеные сверчки. Неудивительно, что купец был раздосадован этим. Теперь ему не удастся выручить за нас хорошие деньги. Наверное, гость убеждал его в том же, и дал какой-то совет, ибо купец, распрощавшись с ним, приказал всем подниматься и повел караван прочь от эргастула.       Вечерняя Сунна застала нас возле ворот одной из крупных школ гладиаторов, где купец дожидался нужного человека, ланисту Терция Фульва. Наконец, тот вернулся с торгов с четверкой скованных, как и мы, парней, по виду — тех самых даков. Этот могучий и коренастый муж оказался весьма похож на Тарквиния, но в отличие от него, носил на руке медный браслет легионера.       Поручив заботу о купленных рабах слугам, он с недовольством выслушал униженные приветствия и предложение купца, и нехотя оглядел нас всех.       — Так ты говоришь, что эта смердящая падаль и есть гладиаторы? — ланиста сплюнул под ноги купцу и повернулся, чтобы уходить, но тот удержал его и миролюбиво взял за локоть:       — Подожди, уважаемый Фульв, я знаю, твоему господину, почтенному патрицию Гаю Плавту, да продлят боги его дни, сегодня улыбнулась Фортуна! Позволь мне добавить ему еще немного радости! Ты нигде не купишь готовых рабов-гладиаторов для своей школы по той цене, какую я даю за них сейчас!       — Да мой господин еще велит тебе приплатить ему за это отродье! Они даже на грегариев (3) не тянут! Не зли меня, Иптий! Ты который раз пытаешься всучить римским ланистам товар с гнильцой, а? Ступай себе, иначе я прикажу моим молодцам проводить тебя до ворот города! И скажу эдилу, чтобы тебе присудили штраф за мошенничество!       — Фульв, Фульв! Видно, твой нюх обманывает тебя или глаза подводят в неверных сумерках! — воскликнул ничуть не смутившись, купец, и дернул к себе ближайшего раба — Ты даже не взглянул на их руки — смотри, разве эти мозоли — от кирки или заступа? А вот, — купец повернул раба спиной и указал на красный ожог у того на ноге, — вот след стертого клейма! А эти шрамы? Смотри — следы трезубца! Я бы рассказал тебе правду про то, где я взял их, но клятва молчания запечатала мои уста! Но я не лгу, клянусь моим покровителем Меркурием, это — гладиаторы!       — Мой нюх не подводит меня, Иптий, я чую, как они смердят! Даже на полях моего господина рабы так не воняют, а ты предлагаешь мне выложить за них… — ланиста сделал паузу, приглашая купца назвать цену, а сам тем временем начал разглядывать каждого раба более внимательно.       — Четыре с половиной тысячи сестерциев! За всех восьмерых! Только из уважения к дому благородного Гая Валерия — ведь продавай я их с торгов, то каждый из них стоил бы в два раза дороже!       — Так что же ты не записался у эдила? — спросил ланиста с насмешкой, — Перед Римскими играми (4) торги длинные, будут идти до греческих календ (5)…       — Увы, неотложные дела и дальняя дорога призывают меня! Боги свидетели, как много я теряю из-за этого! Но… если ты не желаешь, я могу пойти в другую школу… — хитрый работорговец, заметивший тень интереса на лице собеседника, применил древнюю, как мир, уловку. — Прости, что отвлек тебя от твоих дел, почтенный Фульв…       — Погоди… вот эти трое — ланиста указал на меня и еще двух бывших гладиаторов Брундизия, критянина Леандра и галла Дирка, — еще кое-как похожи на бойцов какой-нибудь глухой провинциальной школы… Их я бы взял за… за две тысячи сестерциев… Остальные — падаль. Ни аса за них не дам!       Глаз у ланисты был наметан — других рабов купец привел с тех каменоломен или рудников, куда наш бывший господин хотел определить нас. Купец вытащил нас вперед и начал нахваливать с удвоенной силой. В итоге короткого, но яростного торга, мы трое перешли в собственность знатного римского патриция Гая Валерия Плавта за две с половиной тысячи — цену, втрое большую той, по которой были куплены в Брундизии. Терций Фульв догадывался, что купец не остался в накладе, но за такую цену он обычно и приобретал второсортных рабов, годных только для того, чтобы настоящие бойцы приучились красиво убивать. Потому они распрощались, обоюдно довольные сделкой.