1.
Святая нашла его в Степи, недалеко от черты Города. Бежал ли от смерти, за смертью ли шёл? Нашёл. С хрипами вздымается широкая грудь и тут же опадает. С клёкотом из неё выходит надрывный кашель и будто ломается на половине выдоха — Песчаная Язва разжижает нутро, один за другим из-за неё разлагаются органы ещё живого пока человека. Святая кладёт его бритую голову себе на колени — лоб пылает, на коже мелкая испарина. Не спасёт уже наложение рук. Сколько же крови свернулось в его могучем когда-то теле? Сколько панацеи можно было из неё сделать и сколько жизней спасти? Стах обессиленно стонет. Дыхания уже не хватает на слова, боль прерывает жесты, и открыть глаза не легче, чем сдвинуть с места курган Раги. Клара сжимает его виски своими прохладными ладонями и склоняется низко-низко к его лицу, выдыхая из губ в губы: — Не бойся смерти, смерти нет...2.
Осколки стёкол блестят в воде. Как леденцы. Как узоры в калейдоскопах уличных фокусников. И стекла этого совсем немного, кажется, если собрать всё, то поместится в одну небольшую коробку. А Артемий думал, что его будет куда больше, что перекроет реку, что побьёт Собор и строения в Горнах. В том... Многограннике же столько лестниц и стен было. Не-а. Будто растаял в воздухе без следа, оставив после себя лишь горстку блестяшек. «А что, если?..» Артемий много раз думал на тему «что, если». Если бы он сделал другой выбор. Если бы не возвращался сюда. Стал бы старшиной. Или стал бы врачом, учёным, как этот, Бакалавр. Или... Виктория подходит бесшумно. Юная Хозяйка, но такая усталая и измождённая, что больше похожа на мару. Белое платье в пол, распущенные волосы; бледная, холодная... Её ледяные пальцы невесомо скользнули по ребру его ладони. Не просит — приказывает: — Не жалей не о чём.3.
За последние дни из куртизанки Ева превратилась в посудомойку. Она моет, вычищает, натирает десятки колб, реторт, мензурок и предметных стёкол. Полирует их поверхность сухими тряпочками, проверяет на свет — блестят. Ещё она протирает от пыли сосуды с препаратами — в банках разной формы в растворах и формалине запечатаны человеческие органы. Печень, почки, селезёнки, но больше всего, конечно, сердец. И сердца Ева любит рассматривать больше всего. Сердца мясников, Невест, фабричных, торговцев, гуляк, проституток... Интересно, у самой Евы такое же? Нет, не такое. Евино сердце живое, а эти — застывшие, мёртвые, поражённые Язвой. Ева отставляет баночки в сторону. Ещё нужно закончить с бумагами. Она старательно, как прилежная ученица, переписывает результаты Бакалавровых опытов. Мятые записки, оборванные на половине слова, в её руках превращаются в размеченную тетрадь с таблицами, заполненными каллиграфическим почерком. Не удержавшись от лёгкого кокетства, Ева касается губами пустой части листа на полях, оставляя отпечаток с помадой. И дописывает от себя ещё одну строчку. «Я стану твоим путеводным огнём». О, да. Ева уже придумала — как именно.4.
Страшно ходить по Городу ночью. Умирает он, бьётся в агонии. Да не так страшны призраки, как те паразиты, что гложут его ослабевшее тело. Тускло светят редкие фонари, от чего тени пляшут, путаются между собой, сливаются, и сложно понять, кому они принадлежат. Страшно идти, да надобно — тревожные вести передать хозяину. Главное, не останавливаться, не смотреть по сторонам и крепко сжимать в ладони маленький пистолет. Уже недалеко. С гулким стуком падает на мостовую мусорный бак на улице слева — крысы, теперь в Городе просто полчища крыс. Скрипят и ломаются доски на улице справа — мародёры забрались ещё в один дом. Что же впереди? Безмолвные густые тени, но за спиной — шорох камешка по мостовой и будто сдерживаемое дыхание. Айян вздрагивает. Она успевает вскрикнуть прежде, чем замечает отблеск на лезвии знакомой навахи. Прежде, чем тяжёлая ладонь ложится ей на плечо и её господин, её хозяин притягивает её к себе и, разгибая её онемевшие пальцы, отбирает пистолет. — Ти-ихо. Никто не защитит тебя лучше, чем я.5.
Этот дом пуст и тих с тех пор, как его жильцы нашли утешение у дочки кладбищенского смотрителя. Значит, можно войти? «Можно». Дверь не заперта, и на столе немного еды, будто его здесь ждали. Гуляка не ел уже семь дней, как пропил все деньги в кабаке в ночь перед смертью правителя. Так, что же на столе? Сухой хлеб. Интересно, можно ли есть? И в еде бывает зараза, а этот лежал открытый. «Это всё твое, бери». Лимон. Лимон точно чист. «Ешь». Молоко. Кислое, но не прогоркло. «Пей-пей, некуда спешить». А в шкафчике что? Крючки, серьги хозяйки, пара орехов. Можно ли взять? Это уже грабёж, а с мародёрами разговор короткий. Но фамильные серьги... Руки будто сами по себе тянутся к украшениям — это же кусок мяса и хлеба, или три бутылки твирина, или... «Возьми — и богатство придёт к тебе совсем скоро». Облако миазмов за спиной гуляки пульсирует синхронно с его дыханием.6.
Нина Лилич собралась замуж, даже обручилась, и слуги готовят приданое. Говорят, его там несколько сундуков. А жених, говорят, мутная вода — Каин какой-то. Кто он — помещик, фабрикант, ростовщик? Сын кого-то там из города какого-то там. В Столице о таких и не слыхали. Тьфу. Ах, Нина! Гордая, красивая, статная. Чем же мог очаровать её невзрачный юноша из глубинки? Недоумевали родные, недоумевали подруги. Нина не слушала. Нина подставляла обнажённое тело ночной прохладе и жарким ласкам своего избранника. Ей стало отчаянно мало объятий и поцелуев. Ей хочется большего. Глаза Виктора блестят в темноте совсем неестественно, будто подсвечиваются изнутри. Этот сияющий взгляд будто вводит в транс, и с ним Нина послушная, покорная, тихая. Он входит в неё весь, вдавливаясь, как она чуть испугано вдавливается в перины и подушки. Он шепчет ей на ухо слова, каких никогда не сказал бы никто другой. — Я научу тебя оживлять мёртвое.