Вороны-москвички.

Серега был талантлив. Не во всем, но во многом — иначе бы лишился своей причудливости. Он не мог готовить. То есть, реально не мог. Варящиеся яйца у него горели, картошка для пюре превращалась в какое-то наглядное пособие для студентов меда — Серый ну очень любил те пакетики с кетчупом из Макдака. Зато он хорошо разбирался в технике. Олег особо не понимал, чем кусок железа привлек Разумовского, но вставать поперек горла не решался: хозяин — барин. Его друг знал столько об искусстве, истории, философии и всем-всем-всем, что Волков был готов поклясться — заучке Люде из 7 «б» такое и не снилось во влажных снах с Тицианом в главной роли. Олег помнит их поход в один питерский музей — кто уж упомнит в какой из. Он помнит старуху-смотрительницу, не отходящую ни на шаг от отдела с эпохой ренессанса — «Я главный хранитель музейных фондов, молодой человек!». Сергей, собственно, ей мало чем уступал. Он ревностно смотрел на женщину, с обожанием разглядывавшую «Рождение Венеры», и, насколько мог судить Волков, в сердцах клял ее старой сукой. Пальцы Ольги Васильевны касались с восторгом обветшалого гобелена, а Сергей — «Ах, Сереженька!» — от злости становился красным. Это было смешно, и Олег, прятавшийся за углом, едва сдержал смех, пока Марья Ивановна с противным вскриком: «Где это ты шастаешь, шалопай?!» не оттащила его за ухо к остальному классу. За Сергеем она, конечно, вернулась, но позже — даже в другой части зала был слышен громкий, недовольный, но еще детский голос Разумовского: «Это вы „похабщина бесовская“, а Сандро Боттичелли — гений!». По приезду в приют его ожидала кара в виде Марты Сергеевны, прозванной Центнером отнюдь не за полноту души. Когда Серого на неделю заперли в одиночке — подобии детского карцера — Олег то и дело захаживал к нему: приносил немного еды, учебников и домашнего задания. Тем не менее, Сергей ни о чем не жалел. Волков думал: «Ну дурак» и удивлялся ему. Но оставался рядом. Олег так думает до сих пор, глядя на Разума, плотно засевшего с учебниками, который предпочел тупые страницы умных книжек ему, состоящему из плоти и крови — очень даже ничего такой плоти. Ну дурак дураком. А потом Сергей удивил его. Случилось это поздней осенью, в первый год их поступления в МГУ. Хорошая общага им не досталась, но, как говорит Диана, студентка ИнЯза этажом ниже: «Чем богаты, тем и рады». У них внеочередные трехдневные каникулы по случаю юбилея какого-то важного хрыча — какого конкретно, ни вахтерша, ни препод в курилке ему объяснить не удосужились, отделавшись коротким пожатием плеч — мол, сами знать не знаем, отъебись. А спросить Сергея, так уши в трубочку свернутся: он же загнет свою трехчасовую лекцию, разобрав по пунктам величие исторически значимой личности, недальновидность Олега и еще немного о том, что так бесцеремонно срывать учебный план — просто дикость. Если, конечно, то касается деятеля культуры, а не правительственного чмыря. В общежитии тогда почти никого не было — маменькины детки разъехались по домам, и здесь остались только две Юленьки, ребята с Дальнего Востока и выродки-сиротки вроде Сергея с Олегом. В преддверии аттестации все они решили собраться, так сказать, устроить себе маленький праздник — вписку. И Олег, обычно нелюдимый, в настолько узкой компашке, напомнившей ему детдомовское время, вдруг воспылал, он прям воспрянул духом: в качестве искомой комнаты предложил свою. Ну, не совсем свою, но Сергею он не сообщал — сначала не успел, потом забыл, затем побоялся. И было почему. Разумовский закатил ему скандал больший, чем сварливые женушки из русских сериалов устраивают своим мужьям. Он действительно был вороной — весь мозг выклевал, паразит поганый. Олег бы придушил его, да хрен там: Сергей — гад живучий, да и… — Ну, Серый. Будет тебе. — Я закрывал глаза на то, что на соседней койке ты трахаешь девиц, но это! Это.! — У него, казалось, не хватает воздуха. — Я не трахал Катю, — бормочет Волк, засунув руки поглубже в карманы. И втягивая голову в плечи. — Она была пьяна, а мегера на входе не пустила в женскую общагу — говорит, не узнала, но, знаешь, бабка эта сама по себе мерзкая. — Да мне плевать! — вспылил Разумовский, а нос его забавно сморщился. Олег редко видел его злым, и — Бог ему судья — это было весело тогда и сейчас. — Она линяет, эта твоя Катя — я до сих пор на волосы натыкаюсь! А Катька рыжая, кстати. С голубыми линзами. Эх ты, Серый. — Твоя Марго тоже тут и там перья разбрасывает, но я же молчу, — бросил ему несколько раздраженно Олег. И сразу пожалел об этом — он даже успел прикусить язык за секунду до того, как глаза Разумовского выпучились, а его ноздри от гнева расширились. Волков несколько переживает, что его гениальный мозг такими темпами спечется к черту. — Да как ты смеешь, Олег? Марго. Моя Марго это же!.. «Марго — это ты», думается Волкову, и он отводит взгляд, пока друг детства изливает на него почти что бранную тираду. Олег сомневается, что вписка в приятной (наверное) компании того стоит. Наверное, жизнь уготовила ему особый рок — укрыть под своим крылом двух белых ворон. Должно быть, стоило свернуть кому-то из них шею. Но Марго ютится у теплого системного блока и без страха, несколько высокомерно глядит на их препирательства, а Серый, он. Ну. У него глаза родные. И каждый жест его рук родной, есть в нем что-то свойское. И повадки, дурацкие привычки, что зовутся второй натурой тоже родные. У Сергея забавные брови, и меж ними всегда образовывается едва заметная морщинка, когда он хмурится. Он по детству краснел, когда то и дело запинался в умных и сложных словах. Олег любит все это. Любит. Олег любит его. — Да ты меня вообще слушаешь? И как такого удушить — рука же не поднимется. — Слушаю, конечно. Сергей хмурится, поджимает губы, — ясное дело, не верит — но пререкаться прекращает. Скорее всего, откладывает на потом. Олег опаздывает на тренировку, и он позорно сбегает со страшного суда, так и не успев бросить другу даже скорого: «Прости». А тяжелый взгляд провожает его в спину. *** О том, что Разумовский не умеет пить, до Олега доходит как-то слишком поздно. Сергей из тех людей, которым хватает нюхнуть пробку от шампанского, чтобы весь вечер держаться навеселе. Вечерняя вписка это определенно не то, за что Сергей с утра пораньше погладит его по головке, как он делает это с Марго. Первый стакан, и щеки у него вспыхивают красным — краснее, чем волосы, словно огнем горящие в этом дурацком искусственном свету. Второй стакан, и Разумовский подсаживается к нему на кровать, роняет голову на плечо Олегу и вслепую тычется в него носом. Сергей обещает, что с утра запихнет Волкову трусы в самое горло, на что тот в ответ лишь обнимает его за плечи, надеясь, что если в глотке у него и правда застрянут трусы, то только Серегины. Третий стакан, и он охотно берется за гитару Юльки. На дворе две тысячи восьмой, и Земфира только отпела в Ледовом дворце, а ее хиты льются из каждого окна, с каждого мобильника и магнитолы. Ее крутят по радио, крутят на телевидении, ее песни напевает золотая молодежь и дворовая шпана. Московские окна наполнены свободой. И это окно не стало исключением. Другая Юля выкрикивает, достаточно подвыпившая: «„Хочешь?“!», и Олег как-то между строк угадывает, что, если кто хочет, так это она: на Юлечке короткая юбка, неплотные колготки, майка с вырезом; локоны ее волос накручены, а пухлые губы ярко накрашены. Не то чтобы Олегу она не нравилась. Но она не нравилась. Коренастый паренек, казах с виду, в свою очередь восклицает: «Жить в твоей голове!», но Серега только морщится, незаметно для других. Олег знает, кто живет у него в голове. — Давай сам, — машет рукой Волков, и его голос заглушает голоса остальных. Сергей улыбается ему, довольный до крайности. Словно Марго, ухватившая с кухни кусок сыра. Когда он начинает, вокруг ничего не замирает. Время не останавливается, как в романтических комедиях. Сергей не очень хорошо поет, а пальцы у него вот-вот дрогнут со струн. Но это красиво. Это честно. Это чисто. Олегу кажется, что сама Земфира заслушалась бы. —  Вороны-москвички меня разбудили. Жизнь Разумовского полна ворон. Черных-пречерных ворон, готовых выклевать ему глаза, разорвать когтями его душу. Он и сам ворона. Гребанная белая ворона, далекая от мира сего. — Отрастить бы до самых до плеч, — говорит он, качнув головой, а рыжие волосы в такт подаются вперед. — Я никогда не вернусь домой. Женственность, утонченность и робость — всего этого в Разумовском не было, как бы его не задирали по детству. Он бросался в драку, рвал клоки волос со своих обидчиков. И бил, бил, бил. Сергей был ненормальным. Шизиком. Извращенцем, по мнению Марьи Ивановны. Чудиком. Но бабой? Нет, никогда. И на все вопросы Олега, как ни бывало, он отвечал: «Мне нравится». Ему нравилось до сих пор. Эти рыжие космы, черт бы их побрал. Нравятся они и Олегу. Нравится, как Серый в задумчивости теребит прядку волос меж пальцев. Нравится, как ерошатся они в ленивое воскресное утро. Нравится, как Сергей заводит их за ухо. Нравится. Безумно нравится. Олегу нравится все в нем: от строптивого характера до искусанных губ. — С тобой мне так интересно. Сергей смотрит ему в глаза: пронзительно и долго, и взгляд его неестественно блестит в противном свету лампы накаливания. Красиво. — А с ними не очень. Он выдерживает паузу всего в секунду времени, и глаза Серого уже на ком-то еще — на Юльке, на Косте, на всех-всех-всех. Олегу вдруг приходит в голову, что Разумовский не так пьян, как ему кажется. Стоит песне закончиться, Олег поднимается с места и, улыбаясь несколько неловко, «почти по-человечески», как ехидно попытался отметить Сергей, пытается спровадить дорогих (на самом деле, не особо) гостей. Они сидят уже второй час и по студенческим меркам это неприлично мало. Но Серый уже эмоционально выгорел, а Олег. Ну, он и не особо загорался, откровенно говоря. Уходят все по-разному: ребята с Амурской области валят тихо, забирая остатки дешевого алкоголя и закусок; Юля (та, что поумнее) просит Волкова попозже занести гитару, и он соглашается, хоть и делать этого не собирается; казаха, упившегося в хлам, трезвый Влад из 304 тащит на своем горбу. И вот тут нашла коса на камень. — Сережа, ну, Сережка! — канючит намного более тупенькая Юленька. На парах закрытый рот выставлял ее в более благоприятном свете. — Чего тебе? — вздыхает Разумовский, и весь шарм, наполнивший комнату после песни, почти исчезает. Но девушки — народ настойчивый. — Я же говорю, — дуется Юля, сложив руки под грудью. — Ноут сломался у меня! — Я разбираюсь в том, что происходит за экраном, а не внутри него, — и глазом не моргнув соврал Разумовский. Олег так не мог. — А вдруг сможешь? Ну, давай! Чего тебе стоит? Я уже звала Костика, но он так ничего и не сказал. — Ну раз Костик не смог, — артистично развел руками он. — То мне и подавно там делать нечего. Юля хмурится, но отступать не собирается. Кажется, от возмущения у нее даже подскочила грудь. — Посмотришь, и все. А я тебя чаем угощу. У меня бабка с Осетии, вон, пирог с курагой привезла — просто пальчики оближешь. — Меня кое-кто сегодня на чай уже позвал, — продолжает отмахиваться Разумовский, потирая виски. Дурной знак. — И кто же? — щурясь, удостоверяется Юля, а ее пухлые губы вмиг становятся тонкой полосой. Сергей смотрит на нее, и короткая ухмылка появляется на губах у него скорее, чем друг успевает нагнать его мысли: — Олег. И ухмыляется, сукин сын. Надо спасать положение. — Юль, это не… — Он без меня ни дня провести не может, ни ночи, — Сергей чувствует, что еще немного, и обещанные трусы окажутся в глотке не у Волкова, а у него. — Совсем непутевый! Понимаешь, никак его бросить не могу — небось, в одиночестве всю ночь проплачет. Да и к тому же… — добавляет он, будто сказанного было недостаточно. — У меня аллергия. — На что? — выпаливает сокурсница так, словно низвергает на него все накопившееся удивление. И прежде чем Серый успевает произнести свое емкое и до безобразия честное: «На тебя», Олег затыкает ему рукою рот. Ну что за олень. — Ты прости, Юль, — вздыхает он и непроизвольно сжимает руку крепче, чувствуя под ней челюсти Разумовского. — Но уже реально поздно. Хочешь, провожу тебя до комнаты? Мало ли кто ширяется по коридорам. Но Юля, очевидно, задетая до глубины души, снова поджимает губы и только встряхивает волосами. — Сама как-нибудь доберусь, — а затем негромко произносит, приложив руку к лицу, когда Олег на выходе собирается закрыть за нею дверь: — А комп-то реально сломался… я за него еще кредит не выплатила. И что только Юльке скажу? — Я поговорю с ним, — обещает Олег, потому что он в самом деле доброй души человек. И не выполняет, потому что в бытовых вопросах достаточно ленив. Ну, и забывчив. Юля об этом знает, но все равно с простой улыбкой благодарит его. Олег мог бы сказать: «Что за цирк ты устроил?», но толку. Этому все как с гуся вода. — Дурак ты, Серый, — вздыхает Волков, и обычно этими словами заканчивается большинство их разборок. Но Разумовский лишь жмет плечами и берет в руки надежно упрятанную заранее Марго. Извиняется, что оставил свою красавицу, гладит ее маленькую головку и успокаивается, лишь когда птица подается ему навстречу. Милые. Милые, но ненормальные. Олег не хотел бы начинать, но черт. Бог одарил его друга разумом, но не разумностью. — Я не знал, что ты играешь. — Я не играю, — парирует Сергей и в ответ на недоуменный взгляд продолжает: — Просто знаю как. Олег убирается в одиночку, пока Сергей, приложив холодную ладонь к лицу, вальяжно разлеживается в постели, изображая из себя ну просто крайне обиженного жизнью страдальца. — Мне понравилось, — выдает он, укладывая мусор в пакеты из «Пятерочки». — Было бы здорово, играй ты чаще. Разумовский какое-то время молчит, а на губах у него цветет улыбка. Олег бы засмотрелся, но больно это по-пидорски. Они открывают окно, и спертый воздух, наконец, сменяется свежим. — Так-то лучше, — справедливо заключает Олег, вдохнув полной грудью. Когда с кровати Сергея разносится протяжное мычание, а его пальцы не совсем мелодично задевают струны, у Волкова из головы бегут прочь все мысли. — Но если я знаю тебя, я знаю, как ты поступишь, — поет Сергей негромко, то и дело покачивая головой. - Ты сразу же полюбишь меня, как любил раньше, в том самом сне. И он без слов напевает хорошо известную мелодию. — «Спящая красавица»? Ты серьезно, Серег? Но Разумовский только легко поводит плечами. — Почему нет? Тебе, вроде, нравилось раньше. — Мне было десять. — Мне — тоже, и даже тогда я понимал, какое это дерьмо. Олег вздыхает. Он хочет разозлиться или хотя бы изобразить злость, но ничего не выходит: вот они, под почти-своей крышей, без порезов и ссадин, одетые и сытые; а единственная проблема Разумовского — как хорошо сдать первую в его жизни сессию. Он улыбается, говорит какие-то глупости, но глаза у него светлые. И Олег понимает, что просто неспособен злиться: у них никогда не было так много, как есть сейчас. Он правда любит Сергея. — Если ты вырос из сказок, могу рассказать тебе про Эдипов комплекс. Олег оставляет пакеты, отряхнувшись, и подходит ближе, садясь к Разумовскому на кровать. Он тянет Серого к себе, обнимает его плечи, чувствуя теплую ладонь на своей руке. — М-м. Если так, пожалуй, остановимся на Красавице и «Корпорации монстров», идет? И укладывает подбородок на его макушку. — Вот что с тебя выйдет, а, — недовольно бормочет Разумовский. Он говорит, говорит. Разговаривает о чем ни попадя, скорее всего, уже переходя к заученным зачетным вопросам — просто ради фонового шума. Олег его не слушает, но слышит его голос, чувствует в своих руках теплую тушку Сергея, от которого едва ощутимо пахнет спиртным. И вдруг осознает, что большего в этой жизни ему не надо. Не сейчас, когда им обоим по девятнадцать лет, за окном поет Земфира, казалось бы, дуэтом с бессмертным Цоем, а стипендия ожидается вот-вот. Марго сидит где-то рядом, — в потоке слов Волков улавливает ее имя — и все становится идеальным — таким, каким быть и должно. — Люблю тебя, Серый, — говорит он от всей души. Разумовский прерывается и, хмурясь, поднимает на него глаза. — Ты мешаешь мне повторять. — Все равно люблю. Взгляд друга не светлеет, и весь он остается так же мрачен, начиная с начала — кажется, уже раз в пятый. Олег уже начинает засыпать, когда Разумовский, выбравшись у него из-под рук, подается вперед. Поцелуй выходит коротким и немного смазанным, но его хватает, чтобы разбудить Волкова — Спящего Красавца. — И я тебя, — говорит Сергей негромко. Он заводит волосы за ухо. Лицо его так близко, что Олег умудряется рассмотреть бледные веснушки, россыпью усеявшие щеки и шею Сергея. У него, оказывается, даже реснички рыжие. И губы у него красные — кожицы на них почти нет. Сердце пропускает удар. Олег не выдерживает: он целует Разумовского жадно, вплотную прижав его к себе. А затем заваливает на узкую кровать, скрипучую от застаревших пружин. Они целуются, и привкус Балтики на губах Сергея — последнее, что помнит Волков этой ночью. Вороны-москвички это, конечно, хорошо. Только ими не заменишь одну-единственную белую ворону из Питера.