Королева ведьм

      Отгорал закат, окрашивая мастерскую сквозь широкое окно в разнообразные оттенки красного и оранжевого и бросая отсветы на белую, как мрамор, кожу королевы ведьм. Он не мог согреть ее, не мог придать ей жизни — для этого было нужно чуть больше, чем несколько лучей уходящего за горизонт солнца.       Сегодня леди Далила была особенно задумчива. Она вспоминала сладкие, полные приятной истомы и легкой тоски сны, и ей хотелось улыбаться и, обнимая себя за плечи, кружиться в танце. Работа в такой обстановке шла, но совсем не так, как хотелось бы ей, а саму ее все больше тянуло не браться за кисти, а вздыхать. Во снах к ней приходил он — ее любимый мужчина, которого она не видела уже несколько недель и страшно тосковала. Она могла бы найти его сама, броситься к нему — именно этого она и хотела, и даже представляла, как покроет страстными поцелуями его лицо, но она была не какой-нибудь глупой девчонкой, и даже не простой влюбленной ведьмой, чтобы забыть о собственной гордости. Ей подчинялся могущественный ковен, и его глава не могла гоняться за каким-то мужчиной — пусть он сам придет к ней. Она задумчиво рассматривала кисти, прикасалась к баночкам с краской, но рука просто не была способна поднять кисть и сделать хотя бы пару мазков на холсте. Она так скучала… Далила прикрыла глаза и провела тыльной стороной ладони по щеке, представляя его прикосновения. У ее любимого были грубые руки, привычные отнюдь не к кистям и краскам, и даже не к бумагам, но прикосновения этих рук были самыми желанными и единственными, разжигавшими в ней самое настоящее пламя страсти и пламя любви.       Он пришел, когда она была наиболее беззащитна и не готова к встрече — мужчина, которого она не ждала и не желала видеть сегодня, потому что мечтала совсем о другом. Стук в дверь заставил ее содрогнуться — сначала от надежды, а затем от отвращения и… страха. Страха перед этой встречей, ведь пусть она и была главой могущественного ковена, она еще и оставалась женщиной, которая очаровала мужчину, но тем самым сделала себя его пленницей — до тех самых пор, пока он не изменит завещание, и тогда-то она сможет вздохнуть свободно. Ей были отвратительны его походка, выражение его лица, маленькие глазки под сдвинутыми бровями, его руки и даже вся его фигура — сухая и тонкая, как будто он того и гляди переломится. Но городской поверенный Арнольд Тимш, никак не желал переламываться, заставляя ее сдерживать отвращение и улыбаться, глядя ему в глаза, и шептать, как сильно она привязана к нему. Она могла сказать ему что угодно, но одного Далила не говорила никогда — она не говорила о любви: это слово было слишком чистым, чтобы осквернять его. Она открыла ему дверь своей мастерской и приветливо улыбнулась, как всегда улыбалась, хотя ей хотелось одного — чтобы этот человек больше никогда не касался даже ее руки. Он вошел, и все ее мечты и светлые мысли были смяты одним его присутствием — грязным, потому что не нужно уметь читать мысли, чтобы видеть эту грязь, которая была в его мыслях, когда он смотрел на нее. Все это было у него на лице.       — Я пришел узнать, как ты, моя дорогая Далила, — заговорил он своим быстрым и резким голосом. — И как это прекрасное полотно, которое я надеюсь в скором времени увидеть.       Далила только порадовалась, что предусмотрительно накрыла мольберт мешковиной. Она сделала несколько шагов назад и уперлась в стол, чувствуя себя беззащитной в одних только брюках и просторной белой рубашке, но все же, легко оттолкнувшись ногами от пола, запрыгнула на стол, с загадочной улыбкой глядя на своего гостя.       — Ты не увидишь и дюйма, пока я не закончу, — ласково произнесла она, глядя на то, как Тимш пододвигает стул и садится — совсем близко к ней. — А у меня сегодня был тяжелый для вдохновения день.       — Что же, — Тимш покорно вздохнул, но его губы улыбались, и даже зубы были видны в этой улыбке, похожей на хищный оскал, когда он положил свою сухую ладонь на ее руку и погладил ее, — может быть, тебе нужна помощь в возвращении вдохновения, моя прекрасная художница?       «Если ты и можешь в чем-то помочь, ничтожное создание, то разве что в том, чтобы избавиться от всякого намека на вдохновение», — так и рвалось с ее языка, и когда рука Тимша оставила в покое ее руку и опустилась на ее бедро, Далила, не задумываясь, схватилась пальцами за лежавшие на столе ножницы, в мгновенном порыве ударить ими по этой руке, а еще лучше — по горлу. Она подалась вперед и положила свободную руку ему на затылок, глядя ему в глаза и с упоением крутя эту мысль у себя в голове — как сладкий леденец.       — Я скучала по тебе, Арнольд, — солгала она, чувствуя, как его пальцы хищно и жадно сжимаются на ее бедре.       Она не могла ударить его сейчас. Слишком рано. Хватка ее длинных и тонких пальцев, сжимавших ножницы, постепенно ослабевала, хотя ей все еще хотелось вонзить их Тимшу в шею, ведь ее мысли занимал совсем другой мужчина. Она склонилась к нему для поцелуя — влажного, резкого, как будто он хотел всосать ее в себя — и только тогда, наконец, выпустила ножницы. Тимш поднялся, нетерпеливо раздеваясь, по-хозяйски потянул ее к себе, заставляя соскользнуть со стола, и влажные поцелуи, от которых горело горло, от которых ее тошнило, начали пачкать ее шею и плечи — даже сквозь чистую прежде белую ткань. Пальцы Тимша, от которых у нее под кожей вспыхивал болезненный, как от лихорадки, жар, коснулись ее кожи в вырезе рубашки и скользнули под тонкую ткань, не способную защитить тело своей хозяйки от этих посягательств. Далила притворно вздохнула под его поцелуями и прикосновениями и зажмурилась. Если закрыть глаза, можно было представить, что она подставляет плечи под поцелуи совсем других губ, что ее сжимают совсем другие руки. Если бы только не это ощущение грязи, забивающейся под кожу! Не лихорадочный жар, заставлявший ее чувствовать себя бессильной и больной. Она покорно позволяла ему вести себя к постели и только мысленно вопрошала: как и почему она позволяет делать это с собой? От его грубых укусов на ее белой коже оставались синяки, и хотелось вскрикнуть, но ей удавалось давить в себе эти вскрики и только вздыхать от притворного наслаждения. Как и тогда, когда его руки шарили между ее ног. Когда он, шумно дыша, врывался в нее, и она выгибалась, тяжело дышала и шептала ему, что он сводит ее с ума.       В постели он всегда торопился, как будто это было делом, которое следует поскорее завершить — он был сухарем, привыкшим к бумагам и, по-видимому, не способным понять желаний женщины, которая в отличие от его бумаг была живым существом. И это было даже к лучшему, ведь Далила выдохнула, когда он, наконец, свалился с нее и упал на постель. Когда он трудился над ней, к концу у него всегда начиналась отдышка, и ей стоило усилий не поморщиться. Он оставил после себя ощущение нечистоты и, что еще обиднее, неудовлетворенности. Она потянулась к нему, отвечая на поцелуй, после которого он сразу же перебрался через нее и принялся деловито одеваться. Он не видел ее взгляда, который Далила вонзила в его худую спину за неимением ножа. Не видел, как дрожат ее пальцы от желания ударить его, все же схватиться за что-нибудь острое — и бить его, бить, пока он не упадет на пол и не истечет кровью! Как он был ей отвратителен, как ей хотелось, чтобы совсем другой, настоящий мужчина был на его месте — этот мужчина уж точно смог бы удовлетворить ее, сжимал бы в крепких и жарких объятиях, и если бы кто-то кого-то и кусал, то скорее она его.       — Я жду картину, дорогая.       Закрыв — захлопнув! — за ним дверь, Далила с отвращением вытерла губы тыльной стороной ладони. Сжала губы, чтобы не дать себе уронить ни одной слезинки — было бы из-за чего. Глупые слезы.       Тимш и правда отбил ей все желание писать. Ей хотелось только отшвырнуть мольберт в сторону и больше никогда и ничего не делать для этого человека. Далила бросила полный тоски взгляд в окно. Солнца не было видно отсюда, но она была уверена, что над горизонтом остался лишь самый его краешек. Ополоснувшись холодной водой, которая так хорошо приводила в чувство, и одевшись, она с бутылкой вина уединилась на крыше дома, в котором Тимш купил ей комнаты для мастерской.       Похоже, холодной воды было недостаточно, чтобы снова почувствовать себя чистой. Сменившая на небе солнце серебристая и холодная луна была еще одним болезненным напоминанием ее собственной грязи. Ее кожа была такой же светлой, как луна, но теперь она была осквернена следами укусов, каждый из которых отдавался болью и теперь будет темнеть на ее коже синяками.       Шорох за спиной, похожий на порыв ветра или на далекое хлопанье крыльев, заставил ее вздрогнуть, и не было ни следа той радости, которой она ждала от этой встречи. Почему, почему он не мог появиться на день раньше или на день позже? Почему сегодня? Сегодня ей больше не хотелось ничьих прикосновений — пусть ее оставят наедине с ее горечью и разочарованием. Далила не стала оборачиваться, не желая, чтобы он видел ее лицо, и чувствуя стыд пополам со злостью. Если бы он пришел на следующий день, она бы успела оправиться. Отставив в сторону бокал с вином, она потерла скрывавшийся под одеждой след укуса — справа, на груди, чуть ниже ключиц. Проклятый Тимш помечал ее, словно она была его собственностью. Как будто где-то глубоко у него в голове, за его восхищением и обожанием, он чувствовал, что она все равно не принадлежит ему.       — Что же ты делаешь, Далила, — это даже не было вопросом.       Она закрыла глаза, слушая его голос, с этой узнаваемой хрипотцой, в которую она когда-то влюбилась — но желая, чтобы обладатель этого голоса оказался сейчас как можно дальше отсюда. Ее силы были на исходе, и она боялась, что разговор с ним добьет ее.       — Забочусь о своем ковене, — отрезала она, надеясь, что он прислушается и по ее голосу поймет, что продолжать обсуждать это не стоит.       — Собственным телом? — в голосе ее возлюбленного слышалось осуждение.       И хуже всего было то, что она знала: он был прав, осуждая ее. И все же Далила вскинулась, как разозленная кошка:       — Не надо меня учить!       Далила обняла себя за плечи: ночь не была холодной, но, видимо, что-то изнутри нее поднималось и обдавало ее ледяным ветром, от которого хотелось дрожать. Она боялась поворачиваться к нему. Она хотела, чтобы он ушел — так почему же он не уходит? Нет, даже не думает уходить. Она слышала его приближающиеся шаги.       — Ты как будто нарочно надо мной издеваешься, — она знала его достаточно хорошо, чтобы знать, что сейчас он старается смягчить и слова, и тон.       Она обернулась, чтобы метнуть на него яростный взгляд. У нее были свои обязанности перед ее ковеном. Она заботилась о нескольких десятках женщин, доверившихся ей, посвятивших себя ей, и она не могла остаться в долгу, а потом нужды ковена были выше ее желаний. Тимш был нужен не только ей — он был нужен им всем. Она хотела отвернуться, потому что сейчас даже вид ее возлюбленного ранил ее, но его взгляд, уверенный и властный, заставил ее замереть — подобно ребенку или маленькому зверьку, попавшемуся хищнику. Она всегда чувствовала себя ребенком с ним — гораздо острее и ярче, чем рядом с Тимшем. Он был ее страстью, ее опекуном, ее слабостью, ее мечтой — ее любовником, в конце концов. Нет, не так. Ее возлюбленным. Единственным настоящим избранником, чувства к которому никогда не померкнут. Только рядом с ним она чувствовала себя в безопасности, только в его объятиях могла забыть обо всех своих страхах и заботах. Но сегодня все было иначе. Ее внутренняя сила, которая была способна держать ее на плаву всегда, что бы ни случилось, дала слабину, и на секунду лицо Далилы дрогнуло, приобретя жалобное выражение. Если бы он знал, как ей хочется уткнуться лицом в его грудь и выплакать все те слезы, которые она держала в себе, которым не позволяла пролиться. Потому что только с ним она могла позволить себе быть слабой.       — Зачем ты пришел, Дауд? Занимайся… своими заказами. Чем угодно, — наконец, смогла выговорить она, глядя на него снизу вверх, похожая сейчас больше не на леди Далилу, которую уважал ее ковен и боялись простые люди, а на рассерженного ребенка.       — Потому что я больше не могу это выносить. И больше не могу позволять тебе так поступать со мной, — он медленно сел рядом с ней, всматриваясь в ее лицо, а она все не могла оторвать от него взгляда.       Он взял ее за руку — обычно от одного его прикосновения по коже бежали мурашки, но сегодня она вздрогнула и отдернула руку. И, наконец, смогла отвести от него взгляд, опустить голову, чтобы не видеть его даже краем глаза, но ненадолго: его теплые руки коснулись ее лица, заставляя ее поднять на него глаза — и оттолкнуть теперь эти руки было гораздо сложнее. Она посмотрела его в глаза, хватаясь за его запястья своими бледными, вздрагивающими пальцами, словно безмолвно просила у него защиты, потому что произнести эту просьбу… нет, даже мольбу вслух она никогда не посмеет.       — Это тебя не касается.       Она из последних сил старается сопротивляться, стоять на своем, но он разрушает все ее защитные коконы, лишает ее всех ее шипов, когда смотрит ей в глаза вот так, сидя к ней вплотную, так, что их лица почти соприкасаются. У него глаза северного волка — только пожившего среди людей и видевшего от них гораздо больше зла, чем от себе подобных. В них всегда есть что-то сродни грусти, и ей больно от взгляда этих глаз. Их лица почти соприкасаются, и ей так хочется потянуться к нему, ощутить его тепло, особенно сейчас, когда внутри нее такой холод. А он смотрит ей прямо в душу своими волчьими глазами, как не может никто другой, и жарко шепчет слова, от которых кружит голову:       — Если это не прекратится, я убью его, ты слышишь? Ты моя, Далила, только моя, и мне невыносима одна только мысль, что кто-то другой прикасается к тебе, обнимает тебя, целует.       Она закрыла глаза, силясь мотнуть головой, надеясь, что он прекратит, а он все продолжает:       — Я знаю, зачем он нужен тебе, но я больше не могу это терпеть. Ты нужна мне. Вся, без остатка. Я хочу, чтобы ты была только моей. Я больше не хочу думать…       — О том, как я сплю с кем-то другим? — собрав в кулак последние силы, она попыталась оттолкнуть его хотя бы своими словами, посмеяться над ним — и не дать себе задуматься о том, что и сама она хочет того же: принадлежать только ему.       Ее голос прозвучал громко — в наступающей ночи, в сгущающейся темноте и после его тихих слов. Громко до бесстыдства, как будто она сорвала покровы со всех их общих тайн. Неужели и это не заставит его уйти? Она почувствовала, как вздрогнули его руки, и заметила краем глаза, как, отдернув правую руку, он схватился за рукоять ножа. Одним движением, как будто она была куклой, не способной сопротивляться, он опрокинул ее на холодную крышу, нависнув сверху, как настоящий хищник, готовый вонзить в нее клыки. Блеснуло в лунном свете лезвие ножа, и настала очередь Далилы вздрагивать, когда она почувствовала холод этого лезвия на своей шее. Она затрепетала, как птица, глядя ему в глаза, холодные и страшные, и боясь пошевелиться. Ее грудь тяжело вздымалась, а с губ с шумом слетало прерывистое дыхание. Он надавил чуть сильнее, и она почувствовала, как выступили капли крови на ее белой и нежной коже.       — А иногда мне хочется убить тебя. Ты сама меня провоцируешь. Сама подводишь к этому решению.       Он говорил так… уверенно. Как будто давно все обдумал, и вот теперь нож сам прыгал ему в руку, чтобы оборвать ее жизнь. Далила прерывисто вздохнула и протянула к нему дрожащую руку, чтобы коснуться его лица пальцами, когти на которых никогда не причинили бы ему вреда.       — Дауд, — слабым голосом, выдававшим ее испуг, она позвала его. — Ты дорог мне, как не может быть дорог никто другой. Дауд…       Нож перестал давить на ее кожу, и художница выдохнула, когда он поднял ее с холодной поверхности крыши и прижал к своей груди. Она слышала, как громко, четко, но сейчас еще и очень быстро стучит его сердце. Для всех Дауд был наемным убийцей, профессионалом, ночным кошмаром всех благородных сволочей столицы империи. Но только она одна знала, каким он бывает на самом деле. С ней. Нежным. Чувствительным. Ранимым. Гроза всего Дануолла прятал в закаленном теле чуткую душу, на которой жизнь оставила уже немало шрамов. Наверное, столько же, сколько было на его теле. Она прижималась к нему, впитывая его тепло и вдыхая все те запахи, которые появлялись вместе с ним, которые были его частью. Она чувствовала себя ребенком в его руках, маленькой девочкой, о которой заботятся… просто потому что любят.       — Ты моя, — тихо говорил он ей на ухо, и она вздрагивала от удовольствия, чувствуя его губы у самого своего уха. — Мы были созданы друг для друга. Ты и я. Два избранника Бездны, которых она предназначила друг другу.       Он поднялся на ноги, держа ее на руках и по-прежнему прижимая к себе, а она не произнесла ни слова, то поднимая на него завороженный взгляд, то смущенно глядя на собственные пальцы, цепляющиеся за его одежду. С ней на руках он перенесся в мастерскую, заполненную сгустившейся ночной тьмой, и осторожно опустил ее на пол, не сразу выпустив из своих теплых объятий. В своей мастерской Далила с легкостью ориентировалась в темноте, но для Дауда она зажгла несколько свечей, ведь, увы, он не был слишком частым гостем здесь. Пригладив волосы, она обернулась к нему, глядя через плечо и прижимая руки к груди.       — Я хочу, чтобы ты остался со мной, — жалобно попросила она, и легко было расслышать в ее голосе отчаяние, как она ни старалась его замаскировать. — На всю ночь. А не исчез, как всегда.       — Хорошо.       Кажется, она уже простил ее. Или хотя бы начал прощать. Далила протянула к своему возлюбленному руки, не решаясь сдвинуться с места и чувствуя огромную усталость и огромный груз на своих плечах, снять который с нее хотя бы ненадолго мог только ее Дауд. Он приблизился к ней, взял ее за руки, поцеловав ее пальцы, и обнял за талию, но она уперлась руками ему в грудь.       — Обещаешь?       — Да, — он кивнул, — обещаю.       И тогда он наклонился к ней, близко-близко, и поцеловал ее в губы. Ее руки ослабли, как будто у нее больше не осталось сил сопротивляться, и он прижал ее к себе, припадая к ее губам, как к источнику. Он всегда так прикасался к ней и так целовал — как будто жил только ей, как будто не мог существовать, не видя ее, не слыша ее голоса, не чувствуя прикосновений ее холодных пальцев. Но она любила его не за это, даже если именно так все и было — она любила его за то, что сама чувствовала себя именно так и не могла без него. Сильная, гордая, независимая глава Бригморского ковена — она сейчас чувствовала себя слабой и податливой, как воск, в его теплых руках, пахнущих табаком. Его сильные руки сейчас были нежными, и он гладил ее тело, гладил, не переставая, а его губы были на ее губах, и на ее веках, на ее подбородке. Он прикасался своими обветренными губами к ее лицу, и он вдыхала запах табака, смешивавшийся с его дыханием, вдыхала, как могла, ведь дыхание прерывалось от его близости и от его прикосновений. Она вцепилась пальцами в его одежду, но затем ослабила хватку и обвила руками его шею. Она боялась выпускать его, чтобы не потерять равновесие. Она боялась, что ноги не удержат ее, а он тем временем огрубевшими от убийств пальцами раздевал ее, не переставая иногда поглаживать. Она прижалась к нему, обнаженная по пояс, чувствуя его горячие руки на своих лопатках, казавшихся сейчас ей самой маленькими и хрупкими — под его ладонями. Она потянула его за собой на тахту, толкнула и села ему на колени. Теперь она целовала его лицо и гладила его нежными руками, и он не боялся, что она случайно оцарапает его своими когтями. Она поцеловала его в подбородок, такой сильный и мужественный, и опустилась к его шее, прижимаясь к ней губами. Теперь она помогала ему раздеваться, изнемогая от желания прижаться к его груди, провести руками по его обнаженным плечам. Снова целует его в губы, и теперь их поцелуй еще более страстный и жадный. Их губы встречаются, как воины в поединке, как будто желая перебороть друг друга, одержать победу, пока они избавляются от остатков одежды, и она извивается в его руках, как змея, сбрасывая сапоги и узкие брюки. В его присутствии к ней снова возвращались силы, и она даже перестала думать о позорных, оскверняющих ее тело синяках, оставшихся от укусов Тимша. Как и прежде, она на секунду замирает, с восхищением и обожанием глядя на его тело, испещренное множеством шрамов, которые ему нанесла его нелегкая жизнь — и, разумеется, кое-что еще, поражающим воображение не меньше, чем все остальное его тело. Она припала к его телу, покрывая его поцелуями и впитывая его тепло, как цветок, получивший воду после долгой засухи. Вечера в Дануолле никогда не были теплыми, но зато ночи, проведенные с Даудом, всегда были жаркими, и когда он был рядом, Далила никогда не думала о холоде. Она чувствовала его руки, сжимавшие ее, прижимавшие к его груди, словно бы находившиеся повсюду. Она пила его прикосновения, как воду. Пусть Тимш катится куда угодно, пусть проклинает ее, делает что угодно — но как она вообще могла выносить его? Когда Дауд был рядом, поверенный казался еще более смешным и жалким. Настолько жалким, что становилось непонятно, как она вообще терпела его. Нет, больше никогда.       Никогда…       Далила едва не выдохнула это слово, но вовремя сдержалась. После долгого поцелуя в губы она опустилась чуть ниже, целуя его шрамы и наслаждаясь его близостью. У них будет целая ночь, если только он сдержит данное обещание, но она все равно оттягивала близость, чтобы провести с ним больше времени. Кладя голову ему на грудь на несколько секунд, она с расширенными от восторга и возбуждения глазами слушала, как его дыхание становится все более быстрым и шумным. Она чувствовала, как его возбужденный орган касается ее бедра и дразнила его нежными прикосновениями рук, пока Дауд, издав звук, похожий на сдавленный звериный рык, потянул ее к себе и в одно быстрое движение навис над ней, почти подминая под себя — но совсем не так как Тимш. Она чувствовала безграничное доверие и нежность и могла позволить ему делать с ее телом что угодно — но в то же время она знала, что он не причинит ей боли. Она прикоснулась ладонью к его щеке, глядя ему в глаза и вкладывая в этот взгляд все, что было у нее в душе, все, что она никогда не осмелится сказать. И он понимал этот взгляд. Дауд коснулся губами ее руки, и она почувствовала, как его грубые пальцы скользят по ее бедру и прикасаются к ней внизу, гладят, нажимают и погружаются в нее, заставив Далилу резко выдохнуть и податься бедрами навстречу его пальцам. Она сдавленно застонала, закусывая губы, запустила пальцы обеих рук в тронутые сединой волосы Дауда, потянула его к себе для поцелуя и застонала ему в губы. Бедра сами собой разошлись в стороны: она сдавалась, и ему даже не пришлось быть слишком настойчивым, она и так готова была принять не только его пальцы, она желала этого, она с изнеможением ждала, когда он заполнит ее.       — Ну же. Я больше не могу, — выдохнула она в самые губы китобою, гладя его волосы, шею и плечи. — Я хочу тебя.       Он поцеловал ее в подбородок и потянулся к ее уху.       — Попроси меня.       Она вздрогнула, снова застонав, и у нее не было сил посмеяться над его мальчишеским поведением. Губы и голос дрожали, когда художница простонала:       — Возьми меня. Делай со мной все, что хочешь. Пожалуйста, я больше не могу.       Едва успев прикрыть глаза, она снова распахнула их, почувствовав, как он резко вытащил из нее пальцы, выгнулась в дугу, когда он вошел в нее, прижимаясь к китобою, обвивая его ногами и впиваясь когтями ему в спину, чтобы удержать его рядом, чтобы он не посмел играть с ней и дразнить ее.       — Да… — сорвалось с ее губ.       Еще один жаркий и влажный поцелуй, он размеренно двигает бедрами, срывая с ее губ стоны, и она не знает, закрыть ли себе рот, укусить ли себя за пальцы, или здесь нечего скрывать? Он нависает над ней, она, изгибаясь, извиваясь змеей, прижимается к нему, чувствуя, как капли его пота скатываются уже по ее коже, хватается за его плечи дрожащими пальцами, боясь поцарапать его слишком сильно и потом не смея впиваться когтями в спину, чтобы не пустить Дауду кровь. Их губы то и дело встречаются, как бабочки в танце, но она задыхается от заданного им темпа и цветком распускающегося в животе тугого удовольствия, хватает воздух ртом, иногда ловя его губы. Он двигается в ней, и она чувствует его каждым дюймом своего тела, она ощущает его движения не только там, внизу, но и во всем теле, потому что его близость захватывает ее всю, без остатка. Она чувствует, как силы, которые вернулись к ней, с его первыми поцелуями, постепенно иссякают под его напором, как слабеют ноги, пытаясь соскользнуть с его бедер, но она не может позволить себе этого, она хочет чувствовать его как можно глубже в себе. Ее руки, ослабнув, упали на мягкую обивку тахты, и она только стонет еще громче, едва сдерживая свои стоны, чтобы они не стали слишком громкими и не рассказали всем соседям о том, что здесь происходит. В секундном порыве она царапает его шею и грудь, но совсем нежно — остается только белый след на его разгоряченной коже, который вскоре исчез. Он смотрела бы ему в глаза, но не может, потому что то и дело прикрывает их, ловя воздух ртом. А он — такой красивый, такой сильный, бормочет ей что-то нежное, и она тает еще больше от его тела и от его слов.       После нового вскрика он закрыл ей рот рукой, а Далила снова обняла его, чувствуя, как на нее накатывает, хватает, перемалывает, как маленькое зернышко в жерновах. Перед глазами что-то вроде ослепительной вспышки, и тогда когти Далилы все же врезаются в его спину, а ее сладкий крик наслаждения остается на его ладони почти мучительным стоном, когда ее трясет, как от лихорадки. Она почти потеряла сознание, а он еще продолжает, гонимый жаждой, желанием, он еще не насытился ей, и Далиле кажется, что он убьет ее, если это будет продолжаться еще, потому что в ней уже не осталось сил продолжать эту гонку. Она моложе его, но и без того тусклый свет меркнет перед ее глазами, когда, гораздо быстрее, она покрывается испариной и снова дрожит от новой волны оргазма. У нее больше нет ни чувства времени, ни… каких бы то ни было других чувств. Она уже не чувствовала, как по бедру стекает его семя, как он нежно целует ее лицо. У нее по коже пробежали мурашки, когда после всего этого любовного безумия он находит в себе силы взять ее на руки и перенести на постель. От холода простыней Далила вздрогнула и вынырнула из промежуточного, между обмороком и сладкой дремой, состояния, но ее Дауд все еще был здесь. Он лег рядом и обнял ее, и холод снова отступил. Она прижалась к нему, вся в поту, как и ее возлюбленный, но слишком уставшая, чтобы прямо сейчас встать и привести себя в порядок. Как ребенок, как маленькая влюбленная девочка она прижалась к его груди, поглаживая его пальцами по плечу.       — Дауд, — позвала она. Он не ответил, но она знала, что он слушает. — Я люблю тебя.       — И я тебя.       У него низкий, хриплый голос, в который она без памяти влюбилась давным-давно. Ведьма подняла взгляд на его лицо, любуясь мужественными чертами и даже этим шрамом. И глазами. У ее любимого были самые красивые глаза. И губы. Она прикоснулась к его губам указательным пальцем.       — Как бы я хотела, чтобы ты всегда был рядом.       Он не ответил, но Далила и не ждала ответа. Она редко позволяла себе такие слова, но сейчас ей хотелось сказать ему, что она чувствует. Ей казалось это важным. Постепенно Далила провалилась в сон, так и не встав с постели, а Дауд укрыл их обоих теплым одеялом.       Она проснулась от того, что его не было рядом. Постель была пуста, и в следующую после пробуждения секунду ведьма услышала шорох одежды. Это он одевался в полной темноте, потому что утро еще не наступило. Одевался, хотя обещал остаться с ней.       — Дауд, — слабым голосом сказала она, не зная, злиться или поддаться неожиданному желанию заплакать от обиды. — Ты обещал, — почти прошептала она.       На несколько секунд в квартире воцарилась полная тишина, а затем начавшая проступать в ночной темноте фигура ее возлюбленного ответила:       — Извини. Я и правда хотел. Но мне надо оставить тебя. Может, я успею вернуться.       Она резко села на постели. Нет, довольно. С нее хватит его постоянных отлучек и исчезновений на самые разные сроки, хватит с нее мыслей о том, что он больше не вернется, что он погиб или, того хуже, пресытился ей. Жестким голосом прежней Далилы, которая была известна ее ковену, она бросила ему в лицо резкие слова:       — Если ты уйдешь и на этот раз, больше не возвращайся. Я не вещь, чтобы пользоваться мной и бросать, когда вздумается.       Вздох. Дауд делает к ней несколько шагов.       — Не говори глупостей, Далила. Ты не понимаешь…       — Нет, Дауд, кажется, я прекрасно все понимаю. Ты удобно устроился. Ты пользуешься мной, вынуждаешь бросить Тимша, чтобы я сидела и ждала тебя одного, ждала, когда ты до меня снизойдешь. С меня довольно. Ты дал мне понять, насколько я тебе дорога. Уйдешь — уходи навсегда.       Он и представить не мог, чего ей стоили эти слова. Все в ней вздрагивало от боли, но она просто не могла иначе: слишком горда, слишком ценила себя, чтобы позволять так с собой обращаться. Но она ведь знала, что он не останется. Когда Дауд вышел на балкон, она вскочила с постели и бросилась за ним — но на балконе его уже не было. Холодный ночной воздух обжег ее кожу, еще помнившую его поцелуи, и Далила закричала в темноту:       — Ненавижу!       И замолчала, стоя на балконе и дрожа всем телом. Нет смысла кричать в темноту. Она потеряла его, сама оттолкнула. Он ушел от нее, и даже если он захочет вернуться к ней, ее гордость не позволит ей изменить ее собственному решению. Далила вернулась в свою пустую квартиру, оттолкнула мольберт и уткнулась в стену. Губы дрожали, и, сползая вниз по стене и обнимая себя за плечи, она все же заплакала.