Особое сотрудничество

      Жюли понимала, что поступает не совсем верно, оставляя мадам Казанову и её братьев на Лоренцо, однако она действительно ненавидела когда ей лгали в лицо, особенно о близких и смерти. Гюра не отличалась спокойным нравом, во всяком случаи так говорили люди, знавшие её настоящую, а потому всегда опасались ей лгать. Но ни мадам Казанова, ни Пасифик с Туссеном не знали этого, как и того, что Лоренцо уже видел картину Ван Гога, что они принесли.       — Так значит это подлинник «Влюбленные: Сад Поэта IV» Винсента Ван Гога? — услышала она полный скепсиса голос Лоренцо, прежде чем дверь лавки за ней закрылась.       Жюли перекинула косу на другое плечо, и уверенно направилась в ближайший переулок, где её уже ждала воронка из Пламени Тумана. Гюра не любила подобные перемещения, но выбора ей как и множество раз до этого не оставили, а потому совершенно по детски зажмурив глаза, она шагнула вперёд, чтобы отшатнуться назад.       — Смотри гуда прёшь, дура! — крикнул ей таксист, под чьи колёса она чуть не попала.       — Сам смотри куда едешь, придурок! — вспылила Жюли, но таксист уже её не услышал, поехав дальше.       Гюра чуть настороженно огляделась по сторонам, и с подступающей злостью поняла, что находится совсем не в Провансе, а в аэропорте Орли. Международный аэропорт Орли в Париже был вторым крупнейшим аэропортом во Франции. Сам аэропорт Париж-Орли находился в шестнадцати километрах от центра города.       — Лолло! — тихо прошипела Жюли, но все же уверенно направилась к дверям аэропорта.       Впрочем, насладиться небольшими кафешками внутри аэропорта Жюли не смогла, она успела как раз к концу регистрации на рейс. Регистрация прошла совершенно спокойно, разве что служащие аэропорта удивились отсутствию у неё багажа.       Бизнес-класс был как всегда выше всяких похвал, и Жюли даже успела удивиться подобной щедрости Лолло. Хотя скупердяйство Лоренцо никогда и не было свойственно, во всяком случае, не в отношении семьи. Вот только Жюли никогда не относила себя к его семье, она видела, помнила его отношение к Софии и трепет над крохой Иоанной, что совершенно разилось с отношением к ней самой.       Лоренцо никогда не искал с ней встречи, и уж тем более в его глазах не загорался тот самый огонёк интереса. Все было с точностью наоборот. Лолло избегал Жюли, старался как можно реже смотреть ей в глаза, а в разговорах с ней всячески старался её поддеть. Жюли не понимала, чем заслужила подобное отношение к себе, а София на это лишь посмеивалась, да прикрывала полные горечи карие глаза.       Жюли понадобилось много времени, прежде чем окончательно все понять.       В глазах Лоренцо она была кривым и неправильным отражением Софии. Жюли знала, что с Софией они были удивительно похожи, но сколь похожи, столь и различны они были, и дело было здесь не только в разнице в возрасте. В то время, как Жюли брала волшебными искрами в карих, практически медовых глазах, София манила глубиной темно-карих глаз и лёгкой полуулыбкой на губах. Они были отличны друг от друга по тонким незначительным деталям, начинающимся с глубины излома бровей и до высоты скул. После операции Софии, они и вовсе стали различны между собой как небо и земля.       Но перед глазами Лоренцо, казалось, навсегда застыло настоящее лицо Софи, и тем больнее ему было видеть почти такое же лицо у другого человека. Со временем Жюли научилась это принимать, ещё позднее она укротила своё любопытство. Потому что София никогда бы не сказала, как ей удалось обмануть смерть.       Ведь от Лоренцо несло мертвечиной, Жюли почти видела её костлявые объятья за его спиной.       Жюли научилась улыбаться несмотря ни на что, и даже когда её новорождённый сын умер у неё на руках, она улыбалась, хотя бесконечно выла в своей душе. И многим казалось, что ничто в мире не способно причинить боль Жюли, хотя от каждого брошенного вскользь «чёрная вдова» хотелось зарыдать. Потому что люди не понимали. Потому что видели лишь то, что хотели. Потому что Жюли по-другому не могла. Потому что неистово верила, что поступает правильно, даря своим обречённым мужьям семейный очаг.       — Мадам, пристегнитесь, самолёт заходит на посадку, — склонилась к ней стюардесса, и Жюли вздрогнув, отогнала видения прошлого.       — Благодарю, — сухо поблагодарила Жюли и, пристегнувшись, вновь перевела взгляд в окно.       Уже после того, как самолёт сел, а двери аэропорта за спиной Жюли закрылись. Гюра жадно вдохнула воздух своей родины и поняла, что ничего не чувствует к ней. Воздух Швейцарии ничем не отличался от воздуха Франции, да здесь было холодней, а горы, казалось, окружали со всех сторон, но здесь было тоже небо, те же разговоры пусть и на немецком, но суть их от этого не менялась.       — Здравствуй, дом? — вот только ответа внутри самой себя Жюли так и не нашла.       Каким чудом в её телефоне завалялся номер швейцарского такси, Жюли не знала, но была безмерно этому рада. Родной дом Жюли, а теперь ещё и дом Наны, находился высоко в горах и автобусы туда не ходили, разве что такси, да и то не все, не многие рисковали посещать те горы.       Таксистом оказался тот самый старичок, что и привёз её когда-то в этот же аэропорт, откуда она уехала во Францию. Старичок был довольно бойким мужичком, которому было лет шестьдесят, если не меньше, с живыми синими глазами и небольшими усами такими же седыми, как и волосы на его голове.       — Херр Мюллер, — приветливо улыбнулась Жюли, садясь в такси.       — Фрау Бабочка, — улыбчиво поприветствовал её старик. — Не ожидал, не ожидал. Не ты ли мне говорила, что никогда больше не вернёшься сюда?       — Я уже давно не Фалтер, — грустно улыбнулась Жюли. — И тогда я не могла предусмотреть всего.       — А по мне, как была бабочкой, так ей и осталась, всё также летишь на огонь.       — Быть может я сама огонь? — вспоминая голубое Пламя в своих глазах, спросила Жюли. Мюллер промолчал, только грустно улыбнулся. Он задумчиво пожевал свои губы, помусолил усы и всё-таки сказал.       — Нет, милая моя, ты не горишь, а лишь тлеешь. Хотел бы я видеть того, кто смог бы разжечь в тебе огонь, иначе ты сгоришь в чужом, злом пламени.       Жюли промолчала, на несколько минут ей показалось, что старик Мюллер говорил о Пламени Посмертной Воли, но он был обычным человеком и ничего об этом не знал. Гюра всмотрелась в зеркальце заднего вида, но увидела совершенно обычные серые глаза, без проблесков огня.       — Не думаю, херр Мюллер.       — Вечно вы так, молодёжь. Лучше бы слушали старших, уж я-то на своём веку таких повидал, все девицы-красавицы, бабочки, — протянул старик, — влюблялись не в тех людей и сгорали в своей любви к ним.       — Я поступаю правильно, — скрестив руки под грудью, оправдалась Жюли.       — Так кто ж спорит-то, — вздохнул старик, уверенно поворачивая руль влево. — Хорошие все у тебя мужья, правильные, но не твои. Ты их спасти бы не смогла.       Чем больше длился этот разговор, тем сильнее он не нравился Жюли. Гюра не хотела обсуждать свою жизнь, своих покойных мужей, и уж тем более обсуждать смогла бы она спасти их или нет. Она знала, что они были обречены, смерть стояла за их спиной, она всего лишь хотела скрасить их последние дни. Жюли боялась подумать о том, что если бы не её желание отогреть их у семейного очага, у них был бы шанс спастись.       — Бабочка! — взволновано вскрикнул старик, услышав тихий всхлип.       — Всё хорошо, херр Мюллер, — глухо прошептала Жюли, закрыв лицо ладонями.       Мюллер ей не поверил, однако приставать с расспросами не стал. Он не хотел доводить её до слёз, только хотел ей помочь, дать правильный, как он думал совет. Сосредоточившись на дороге, Мюллер постарался отрешиться от всхлипов с заднего сидения, хотя сердце неприятно кололо при мысли о том, что он довёл её до слез.       — Луи был хорошим человеком, он умер неделю назад, рак четвертой стадии, — глухо проговорила Жюли. — Как вы думаете, если бы не я, он был бы жив?       — Бабочка, но кто мог знать, что он болен.       — Я знала, — всё также глухо отозвалась Жюли, — что он скоро умрёт.       — Никто не может знать суждено ли человеку умереть или нет, — сказал Мюллер, хотя от слов Жюли его прошиб холодный пот. — Вот ты же не можешь сказать, через сколько мне суждено умереть.       — Через пять лет, — всё же сказала Жюли, прекрасно понимая, что после этого херр Мюллер ни за что не подойдёт к ней. — Но сначала, через три года, умрёт ваша жена.       Машина погрузилась в тяжёлое молчание, Жюли смотрела на мелькающие мимо дома, которые с каждым разом встречались всё реже, стараясь лишний раз не смотреть на Мюллера. Гюра не могла понять, зачем она начала этот разговор, ведь старик Мюллер не смог бы её понять, более того, он скорее её испугается, особенно когда его жена действительно умрёт.       Когда они наконец-то выехали на горную трассу к дому, Жюли расслабилась, в отличие от Мюллера, который всё же боялся этих мест. В любой другой день Гюра никогда бы не сказала этого, но сейчас ей уже было нечего терять. Жюли чувствовала, ощущала страх Мюллера, который поселился в его сердце после её слов.       — Вам тут нечего бояться, пока вы со мной, — совершенно спокойно сказала Жюли, вбивая ещё один кол между ними. — Больше никогда не приезжайте сюда.       Когда машина остановилась перед коваными воротами, Жюли расплатилась со стариком и ещё долго смотрела машине вслед. Она была уверенна, что больше никогда не увидит его здесь. В конце концов, лучше он умрёт через пять лет, чем через пять дней.       Развернувшись лицом к воротам, глупо прихоти её предков, она уверенно толкнула их. Ворота поддались легко, без малейшего скрипа открылись, и стоило только ей сделать шаг вперёд, как Жюли с удивлением поняла, что действительно соскучилась по этим местам. Она глубоко вдохнула пьянящий горный воздух и уверенно пошагала по извилистой дорожке вперёд, где за поворотом скрывался дом.       Гюра знала, что этот дом в Бельвальде был единственным оставшимся от предков наследством. Поместье в пригороде Палермо было куплено позднее, уже после того, как особняк в Комизо был утерян, а точнее разрушен до основания. Недвижимость в Германии давно им не принадлежала, а квартирой в Риме никто из них не пользовался, разве что София единожды была там.       — Добро пожаловать домой, — прошептала Жюли, а затем, раскрыв руки, крутанулась на месте.       — Вас зовут Жюли?       Вопрос, раздавшийся за спиной Жюли, застал её врасплох. Она ожидала встретить Нану, возможно Аличе, но никак не ребёнка. Мальчик, стоявший на пороге дома, был альбиносом, белобрысым и белокожим с покрасневшими от слёз полуслепыми фиолетовыми глазами.       — Да, а тебя?       — Бьякуран Джессо, но тётя Нана говорит, что здесь я должен представляться Куртом фон Холле, — не по возрасту серьёзно ответил Бьякуран.       — А где сама Нана? — поднимаясь в дом, спросила Жюли, поборов неуместный сейчас порыв встрепать уложенные в причёску волосы.       — Тётя спит. Во снах к ней приходит странный дядя, — как-то доверительно поделился с ней ребёнок. — А вы одни?       — Да, не считая своих покойных мужей, — пытаясь понять, о ком мог говорить Бьякуран, не задумываясь, ответила Жюли. — А как я тебя могу называть?       — Редель, не люблю Курти, — уверенно ответил Бьякуран.       — А настоящее имя? — спросила Жюли, прекрасно понимая, что произнести его полное имя не сможет.       — Мама звала меня Хаку. Она говорила, что так читается первый кандзи моего имени, и он означает белый. А моё имя означает белая орхидея, — затараторил Бьякуран, отчаянно смаргивая подступающие слёзы.       — А ты можешь называть меня Лилу. Жюли означает пушистая.       — Но ты совсем-совсем не пушистая! — запротестовал Бьякуран.       Жюли приложила пальчик к губам и, заговорчёски подмигнув, расплела косу, встряхнув волосами. Волосы у Жюли не были волнистыми или кудрявыми, но они были густыми, из-за чего и казались пушистыми, особенно верхние пряди, которые были заметно короче остальных волос.       Присев на корточки перед ребёнком, она склонила к нему голову, предлагая убедиться. И Бьякуран неуверенно протянул руки к мягким и пушистым волосам Жюли, наконец-то убрав фальшивую улыбку с лица.       Со второго этажа за ними взволнованно наблюдала Нана, которая впервые видела Жюли с такой непривычной стороны.