Никогда

Август в Альби был необычайно жарким. Солнце выжгло траву до желтизны, и в воздухе после полудня повисало дрожащее марево. В такую погоду Лескюру не хотелось даже носа показывать из тени старых яблонь в саду, где он уютно располагался с книгами, возвращаясь в дом разве что на обед. В библиотеке было душно и сыро, поэтому любимые книги его перекочевали под сень самой крупной яблони. О сюртуке и жилете не могло идти и речи. Обычно стеснительный, застёгнутый на все пуговицы, сейчас маркиз лениво раскидывался на траве в одной рубашке, в вырезе которой виднелась полоска чуть позолотевшей от солнца кожи. Ноги были босы, но здесь трава была мягкой, и он временами вставал, чтобы пройтись по ней, когда тело вовсе затекало. Они с Анри жили тут уже несколько недель. Даже одуряющая жара не могла заставить кузена сидеть на месте, и тот пропадал на верховых прогулках, скача галопом вдоль бесконечных виноградников и выгоревших от солнца холмов. Но сейчас он вернулся. Луи услышал топот коня ещё издали, с другой стороны холма, от ворот. Потом раздался весёлый голос Анри, и в сад словно ворвался вихрь, жалкие секунды спустя достигнув Лескюра и заключив его в объятия. От Анри пахло лавандой и потом, конским и собственным, рубашка липла к его спине под руками маркиза, но тот только прижался теснее к разгорячённому скачкой, заливисто смеющемуся кузену и вдыхал его запах. Растрепавшиеся золотые кудри лезли в лицо, можно было зарыться в них и просто замереть, не желая остановить момент только потому, что были и будут ещё — не менее прекрасные. — Всё читаешь? — Анри, наконец, отстранился и упал рядом на траву, попутно стаскивая с себя рубашку и сапоги. Лескюр скосил глаза, любуясь его стройным телом, грациозным, точно у дикого кота. Анри сейчас походил на него, когда лениво развалился на траве и зажмурил глаза от солнечных лучей, пробивавшихся сквозь листву. — А ты всё никак не угомонишься, — улыбнулся Луи и протянул руку, чтобы взъерошить волосы кузена. Тот охотно потянулся навстречу ласке и придвинулся вплотную. — Каждый из нас останется таким, каким создан... — Иначе бы мы не любили друг друга, — закончил Лескюр тихо, словно всё ещё робея даже своём доме, где и немногочисленные слуги не осудили бы своего господина, и где можно было не скрывать свои чувства. Он не стыдился ни перед людьми, ни перед Богом. Всякий раз, когда он переступал порог Сен-Мишель де Лескюр д’Альбижуа, всякий вечер, когда он молился перед сном, он не уставал благодарить Бога за то, что тот послал ему Анри. Потому, что это был Анри. Потому, что больше ни с кем рядом Лескюр не был так спокоен и счастлив, словно дитя в колыбели — и даже больше. Потому, что это родство душ и близость тел, этот совершенный союз мог быть дарован только свыше, как величайшая небесная милость, снизшедшая на землю, точно Дух Святой. Анри задремал рядом — а Луи снова читал, и солнце медленно клонилось к западу. *** — Скоро роса выпадет, — тихо сказал Луи. Анри закинул за изгородь огрызок пятого за этот вечер яблока и вскочил на ноги, подхватив одежду. — Давай сюда книги. — Он подставил руки и взял всю стопку. Под стрекот цикад они шли к дому в последних отблесках заката. Ужин ждал на столе, но они, отнеся книги в библиотеку, забрали его на балкон, и там под шутки и смех, при появившихся звёздах потихоньку расправились с ним. Они целовались почти невинно, чувствуя привкус вина на губах друг у друга. — Я могу отнести тебя на руках, хочешь? — спросил Анри, но Лескюр помотал головой. — Я же не прекрасная дама, в самом деле. — Ты лучше, — тихо ответил Ларошжаклен и поцеловал его, впервые за этот вечер — всерьёз, нежно и вдумчиво, придерживая ладонью затылок. В глазах Анри играли шальные огни, а губы чуть припухли, когда он отпрянул. Луи ухватился за его руку и поднялся. — Рубашку не забудь, — заметил он кузену, но тот только беспечно отмахнулся, и, схватив Лескюра за руку, почти потащил его в башенную комнату, где они спали. *** Башенная комната была вовсе небольшой, но очень уютной. Ветер задувал в распахнутое окно, прогоняя духоту и вызывая дрожь — Анри как раз избавил кузена от рубашки. — Тебе холодно? И, не дождавшись ответа, обнял его. Лескюр расслабился, чувствуя спиной его тепло, прикосновения его изящных, но сильных рук, поцелуи горячих губ сзади на шее. ...Они подходили друг другу идеально, точно вписываясь изгиб в изгиб. Скоро одежды на них не осталось, и Луи мог только беспомощно прогибаться под жадными ласками и отвечать слепо и самозабвенно. В приближавшейся ночной прохладе наконец-то было можно было дать себе волю, и они сплетались и ласкали друг друга так, будто нынче был последний день мира. Анри всегда брал его медленно и нежно, словно желая свести с ума, зацеловывая его лицо и плечи, лицом к лицу, чтобы смотреть друг другу в глаза. Когда Анри подставлялся сам, то просил брать себя резко, внезапно отбрасывая уверенность и решительность, позволяя себе быть ведомым, покорным чужой воле — но Лескюр никогда не злоупотреблял этой властью. Но бывало и как сейчас, когда Анри, озорно сверкая глазами, уселся на него, распластанного на постели, и с протяжным, довольным стоном опустился сверху, выгнувшись и закусив губу — а потом двигался всё быстрее, остановившись лишь для того, чтобы внезапно наклониться и поцеловать Луи — и снова продолжить, и, казалось, не было ничего прекраснее под солнцем и луной, чем сведённое судорогой удовольствия белоснежное тело и рассыпавшиеся золотые кудри, но Лескюр, и сам пронзённый их общим пиком наслаждения, видел всё, точно в тумане. Потом они лежали рядом, тяжело дышащие, разгорячённые, разморенные, и погружались в тёплую дремоту в объятиях друг друга, нагие, обдуваемые ветром и не страшащиеся ничего в этом свете. *** — Знаешь, — сказал Анри за завтраком, — мне снился сон. Страшный. Как будто свергли короля и начали убивать людей. И мы отправились воевать за то, чтобы вернуть короля. Тебя ранили, и ты умирал...и я никак не мог тебя спасти, а потом и сам погиб. Лескюр поднял на него глаза. Кузен, всегда решительный, всегда впереди, сейчас выглядел каким-то очень маленьким и потерянным — и Луи встал, обошёл стол, чтобы обнять кузена за плечи и поцеловать золотистую макушку. — Это всего лишь сон, мой милый. Король по-прежнему правит в Версале. Никогда не будет никакой войны. Нас никто не разлучит. Никогда.