Согреваясь

Холод обступает со всех сторон, сдавливая грудь и горло, мешая дышать, заставляя пальцы неметь и не слушаться, и тщетны попытки Рене согреть заледеневшие ладони под тонкой накидкой - единственной одеждой, которая может послужить ей слабым спасением. Шерстяной плащ Рене отдала детям - сейчас они спят, пригревшись друг к другу, на постели Анри де Ларошжаклена. Его самого нет. Он почти не показывается у себя, отдавая распоряжения или пропадая целыми днями в штабе - а иногда и ночует там же, засыпая на карте с грифелем в судорожно сжатых пальцах, и противится попыткам увести его, точно он не хочет видеть собственную палатку и собственную постель. Он вообще странно ведет себя с тех пор, как отдал Богу душу месье Лескюр: Рене подозревает, что эта смерть оказалась последним ударом, необратимо повредившим что-то в душе Анри, после чего он, прежде проявляющий бодрость духа даже в самые тяжелые минуты, превратился в серую тень. Рене понимает, что он чувствует. Она сама чувствует нечто похожее - с той лишь разницей, что она не присутствовала лично при смерти того, кто был ее защитником и опорой. Анри, увы, не посчастливилось увидеть, как долго и мучительно умирал его брат: когда конец был близок, месье Лескюр не мог даже говорить, только метался по своей неаккуратной, залитой кровью и гноем постели, так что его пришлось привязать за руки, чтобы он не упал. Лишь иногда из его груди вырывались пронзительные гортанные вскрики, позволяющие догадаться, какую боль ему приходится переживать, и, слыша их, Рене больше всего хотела зажать себе уши и куда-нибудь безвозвратно исчезнуть. Но она осталась на месте - не столько из-за умирающего, которому теперь мог бы помочь только Бог, сколько из-за Анри, который упрямо не желал оставлять Лескюра наедине со смертью, хоть тот вряд ли мог не только отблагодарить его, но и просто осознать его присутствие. - Месье Анри, - мягко говорила ему Рене, не в силах смотреть на его омертвелое лицо, - пожалуйста... - Нет, - неизменно отрезал он. - Идите отдыхать, мадам. Спасибо за все. Ей пришлось уйти, а он сидел рядом с месье Лескюром еще два или три часа - до того момента, когда смерть милосердно забрала его. Но муки самого Анри, конечно же, на этом не кончились - каждый раз, встречаясь с ним взглядом, Рене подмечала, что глаза его все больше и больше напоминают застывшие глаза мертвеца. Шарль, умирая, препоручил Анри беречь ее, не подумав о том, что Ларошжаклен нуждается в опеке не меньше нее самой. Как может спасти другого человек, который сам не знает, как спастись? Убедившись в том, что покою детей ничто не угрожает, Рене выходит на улицу. Ее разместили рядом с главнокомандующим, в соседней палатке, где едва хватает места ей и детям - впрочем, Эрмин и Зоя часто ночуют у Анри, пользуясь его добротой, а она проводит бессонные ночи в одиночестве, дрожа от холода и с нетерпением ожидая рассвета - ночь совершенно безжизненна и дает волю мыслям о скорой гибели, с появлением же на горизонте бледного, безликого солнца в душе Рене возрождается надежда, что ей удастся пережить эту зиму, сохранив последних оставшихся в мире дорогих ей людей - и пусть на самом деле она знает теперь, что мир слишком жесток, чтобы так просто отпустить и их, и ее. Шорох заставляет ее обернуться. Возвращается Ларошжаклен, пошатывающийся от усталости. Он едва не падает Рене на руки, бормочет сдавленные извинения и обмякает, будучи явственно на грани обморока. Рене заводит его к себе, дабы он мог немного передохнуть - без сомнения, он не одолеет сейчас даже расстояние в несколько шагов, отделяющее его от его палатки. - Месье Анри, - обращается к нему Рене, - когда вы ели в последний раз? - Вчера, - отвечает он, отводя взгляд. - Утром. Наверняка он лукавит: Рене видела, что он не щадит себя, делясь своей скудной порцией с детьми и ранеными. На людях он неизменно силен духом и не изменяет своему великодушию, ведь ему надо быть живым знаменем, подавать пример всем остальным, от принца де Тальмона до каждого из солдат - а сейчас он, почти сдавшийся, едва не плачет, пока Рене сажает его на стул. - Я думал, что насмерть замерзну, - вырывается у него, и его лицо вдруг едва заметно краснеют, словно ему стыдно за собственные слова. - Я не голоден, мадам, просто холодно... Но когда Рене ставит перед ним кружку с луковым бульоном, Анри жадно набрасывается на нее. Горячее питье делает свое дело - он оживает, его губы из белых до синевы становятся вновь розовыми, а на лбу и щеках вспыхивают алые пятна. - Вы совсем себя не жалеете, - произносит Рене, подходя к нему и опуская ладонь на его макушку. - Что будет с армией, если вы погибнете? Он как будто не слышит ее - сидит неподвижно, закрыв глаза и еле заметно трется о ее руку, точно прибившийся к людям замерзший зверек. Рене рассеянным жестом гладит его: забота о ближнем - единственное, что не дает ей сгинуть сейчас, когда до нее никому больше нет дела, а все вокруг, даже воздух и небо, пропиталось запахом чужого страдания. Она заботится о детях, о раненых, о месье Анри, и лишь это не позволяет ей погрузиться с головой в свое беспросветное горе, это - ее новая опора, от которой можно оттолкнуться. Поэтому Рене не протестует, не двигается вовсе, когда Анри вдруг берет ее ладонь и медленно подносит ее к своим потеплевшим губам. - Что вы? - спрашивает Рене; в ее памяти вспыхивает картина того, как целовал ее руки Шарль, уходя на свою первую битву, и оцепенение разбивается на кусочки, ему на смену приходит доселе не испытанное Рене смятение. - Что вы делаете? Анри, кажется, вовсе не помнит себя - поднимается на ноги, опираясь при этом на поверхность стола и сшибая меж делом на пол опустевшую кружку, и обнимает Рене за талию здоровой рукой, а другую, которую держит на перевязи, подносит, морщась от боли, к ее лицу. Рене совсем не боится - ей нечего, она видит, что нужно Ларошжаклену и что движет им: не страсть, которая могла бы испугать ее или стать губительной для них обоих, даже не юношеская влюбленность, а одна лишь бесконечная жажда тепла, стремление согреться о кого-то другого и уснуть в мимолетной иллюзии мира, как спят в соседней палатке Зоя и Эрмин. Но во взгляде Ларошжаклена, хоть и затуманенном, читается вопрос. Да или нет? - Анри, - бормочет Рене вместо "да" и тянется к нему сама, а затем, когда Анри припадает с поцелуями к ее шее, с трудом понимает, что срывающиеся с ее губ звуки - это смех, почти игривый, оставшийся в наследство от другой жизни, - вы такой забавный, Анри... Он, точно забыв, что долгое время уже не ел и не спал, целует ее торопливо, словно у них остались на жизнь последние несколько минут, и каждую секунду за ними могут прийти, чтобы отвести на смерть. Рене охотно покоряется его рукам, целует в ответ, увлекает за собой на постель, всегда жесткую и холодную, но - не сегодня. Она не может понять, опытен Анри или нет: его поцелуи уверенны, почти что властны, но объятия - неумелы и как будто робки, он явно избегает дотрагиваться до ее груди, а потом, запустив руку Рене между ног, щупает ее с нескрываемым, почти ребяческим интересом. - Вы не умеете? - прерывисто шепчет Рене, поняв его растерянность. Анри, задумавшись на секунду неизвестно о чем, мотает головой, и Рене, раскрывшись перед ним, своей рукой направляет его в себя. С Шарлем ей не приходилось делать ничего подобного - он словно успел изучить ее до того, как они впервые разделили постель, и в их первую ночь был спокоен и даже невозмутим, последовательно избавляя Рене не только от слоев одежды, но и от оболочек страха, предрассудков, стыдливости - всего, что втравили в нее в монастыре, всеми силами стараясь спрятать ее настоящую. Теперь и с Анри происходит нечто подобное. Войдя в Рене до конца, он, безумно горячий, коротко стонет и мелко, часто дышит в ее покрытое испариной плечо. - Хорошо, - одобряюще говорит Рене, обнимая его. - Так хорошо... Она старается не вспоминать о Шарле, благо Анри, порывистый, подчас даже резкий, которому приходится подсказывать, даже останавливать его, совсем не похож на покойного маркиза де Боншана. Но что-то предательски общее у них все же есть: ласковые руки и губы, шелковистые волосы, в которые приятно зарываться пальцами, манера закрывать глаза, когда наступает пик удовольствия... - Луи, - бормочет внезапно Анри, оставляя в Рене свое семя. - Хороший мой, Луи... Рене подскочила бы, не будь она мягко придавлена к кровати его телом. - Что? - вырывается у нее. - Как вы меня назвали? Холод, попятившийся ненадолго от их кровати, вновь вступает в свои права. Раздетая, выдернутая из блаженного тепла, Рене дрожит, но дрожит и Анри, шарахнувшийся от нее, точно она направила на него ружейное дуло. Его лицо вновь бледно, но в глазах горит отчаяние, почти что вызов. - Вы с месье де Лескюром... - Да, - отвечает Анри тем же тоном, которым когда-то говорил "Нет" на предложение оставить умирающего маркиза, и движением головы отбрасывает назад упавшие на лицо волосы. - Мы любили друг друга. Какое-то время Рене молча смотрит на него. Даже потрясение в ней не так сильно, как назойливая мысль, что она была права, предполагая, что понимает чувства этого несчастного. Она вспоминает день смерти Лескюра, вспоминает все то, что было после - и вдруг протягивает к Анри руку, касается его щеки и тихо говорит: - Бедный мой... В Анри что-то меняется. Рене не успевает понять, что; бросившись к ней и обняв, Ларошжаклен начинает беспомощно и горько рыдать - должно быть, впервые за всю эту растянувшуюся в бесконечность войну. Успокаивать его приходится долго, но Рене рада этому - прижимая Анри к себе, к своей обнаженной груди, и шепча ему что-то нежное и бессвязное, она вновь не чувствует холода. И когда Ларошжаклен, засыпая, произносит "Не уходите", она остается, накрывает их обоих всеми нашедшимися в палатке покрывалами, и прячется у Ларошжаклена на груди, мерно вдыхая его запах - запах покоя, которого она уже почти не помнит. Она все еще знает, как все будет, но как никогда сильно хочет надеяться, что этого не случится.