Вопреки тому, что мы разные

Он привык, что она пальцами перебирает его волосы, пуская в воздух волшебно-серебристые колечки дыма, и говорит задумчиво, с акцентом, зачем-то растягивая слова, будто кайфуя от одного осознания, что говорит с ним и на его языке, что он улыбается ей лениво, с нотками собственного превосходства, потому что она всегда говорит «мы из разных миров», и потом заключать ее бледную ладошку в своей руке, рассматривать серебряные кольца на ее пальцах, угрожать подарить золотые, и слушать ее смех. Он привык видеть ее нечесаной, еле-еле умытой, с чашкой кофе в руках и карандашом вместо заколки в жестких светлых волосах, когда она битый час сидит за рабочим столом, и увлеченно печатает что-то, что для него навсегда останется загадкой, потому что они все еще из разных миров, и потому что он никогда не хотел разбираться во всей этой ее чепухе, как она не хотела разбираться в его. Это было комфортное существование, которое никого ни к чему не обязывало. Он привык, что вечерами она проводит много времени в душе, потому что громко и фальшиво поет песни Hurts, читает Пушкина и пьет какое-то географическое вино прямо из бутылки, а потом выходит с широкой улыбкой и ярко-розовыми щеками. И тогда он запускает пальцы в мокрые спутанные волосы и делает вид, что пытается их разделить. Она же, как ласковый котенок, улыбается и мурлычет, наслаждаясь прикосновениями. Он привык, что днем они друг для друга никто, что он — чертова рок-звезда, один из самых ярких представителей нью-йоркской тусовки, а она — старательная студентка, папина умница, IT-менеджер в какой-то захолустной конторке, которая не имела бы никакого права существовать, если бы не фанатичный директор. Он привык просить ее появиться с ним на очередной дорожке, и ее ответу «мне не нужна такая вертикальная социальная мобильность». Он привык, что она улетает на другой конец земного шара при первой возможности и звонит по фейс тайму среди ночи, чтобы сказать, что она соскучилась, что брат потащил ее на Арбат, что завтра они, наверное, поедут в Питер, а пока они взяли кофе в Старбаксе и выгуливают Майю, не самую умную собаку в своей породе. Он привык, что они не говорят пресловутого «люблю», не строят планов, потому что «сегодня вечером на Патриарших» может случиться «интересная история», но все ясно без слов, как чертовы «инь» и «янь» — они две половины целого, и все бытие строится исключительно на них. Во всяком случае, так говорят друзья. Он привык, что она с восторгом рассказывает про какого-то Антона, которого любила еще в школе, и привык в шутку удивляться, что она вообще умеет любить, потому что где-то в глубине своей души точно знал, что она умеет, и что он умеет, и что если они не умеют любить кого-то, то друг друга точно. Половины целого же. Он привык даже к мысли, что никогда не сможет озвучить самого главного, и никогда не сможет сказать ей, что влюбился, как мальчишка, и что никогда не услышит этого в ответ, потому что он не Антон, и даже не ее чертов классный руководитель. Он — это он, и им обоим комфортно жить в полном неведении. Единственное, к чему он не привык, так это знать, что у нее тоже есть свои привычки: держать в голове его образ, улыбаться, при звуке его имени, говорить, что у них нет ничего общего, и засыпать, почти истерически обнимая его руку, словно в страхе, что его могут забрать. Ее главная привычка — бояться, что он уйдет, так и не узнав всей правды. «А знаешь», — тихо и почти испуганно звучит в тишине, — «Я тебя люблю.». «Это собаке?» — неуверенный смешок. «Это тебе.» «Ну хорошо. Потому что я тоже тебя люблю.». «Вопреки тому, что мы разные?» «Вопреки тому, что мы разные.»