Один только вид будит похоть: ладони у него крупные — узкие, но длинные, сильные, отчётливо мужские — какие, наверное, были у древних королей-скальдов, чьи руки с равным искусством владели мечом и укрощали лютню…
То, как играют в рыжих густых волосах отблески ритуальных свечей…Пепел и медь, точёная чуждость черт: скулы — прорезаться и за час истечь кровью... хищная птица, Красный орёл, гость из Обливиона — яркий, опасный, но здесь и сейчас — для неё: брови нахмурены, рот — чуть приоткрыт…
То, как он, сосредоточенный, облизывает губы…Невинный жест выглядит чувственно, почти бесстыже — Халльфрид ведь помнит, какие на вкус эти губы, и помнит этот язык: один поцелуй — слишком мало, чтобы прочувствовать, да и второй, даже третий — лишь поддразнить аппетит...
Халльфрид, вздрогнув, невольно повторяет — облизывает губы, — и Кериан поднимает глаза. Лицо — неподвижное, одеревенелое, но глаза — тёмные угли, нечистые и неблагостные. Кисточка из барсучьего волоса в перевитых татуировками пальцах вычерчивает очередную — последнюю? — метку и застывает на пару мгновений в воздухе. Кериан убирает её, не говоря ни слова и не отводя от Халльфрид тёмного взгляда. Зайдёт ли дальше — сам, как тогда? Когда были первый, второй и третий — не способные насытить и лишь распаляющие аппетит? Последнюю ночь перед Маркартом отряд Стальных Кулаков — редкое дело! — встретил под крышей. В канун Большой ярмарки на постоялых дворах не оставалось свободных мест, но в безымянном посёлке, что пристроился подле торгового тракта, очень удачно жили “дорогие друзья” заказчиков, и дремать под открытым небом, посменно карауля повозки, наёмникам в эту ночь не пришлось. Выспаться, впрочем, Халльфрид не удалось — отстояв свою вахту, она попыталась заснуть, однако сон бежал от неё, как подраненный заяц. Могла бы поймать, если бы захотела, но помогать себе магией или травами, не закрыв контракт, безрассудно — мало ли, вдруг среди ночи потребуется помощь, а проснуться вовремя не сумеешь? Халльфрид сдалась: вышла во двор, загаженный птичьим помётом, и попыталась собраться с мыслями. Тягостно было на сердце, и мыслями о Рорикстеде — о матери, почти растворившейся в памяти, и о Хрёреке, и об отце — кольнуло где-то в подреберье. Чужая жизнь, чужое счастье... Не сразу она заметила, что не одна, и, взвесив все за и против, сотворила не огонёк, но чары кошачьего глаза: ночь светла, большего и не нужно — да и сама останешься незаметней. — Кериан Индри, — позвала она, узнавая. — Не спится? — Как и тебе, Халльфрид из Рорикстеда. Она подошла к плетню, встала рядом. Где-то вдали лаял пёс — незло, но заливисто, громко. У Кериана улыбка играла на тонких губах — Халльфрид любовалась, не пряча своего интереса, но та затухала с каждым ударом сердца. — ...На что ты так смотришь? — спросил он, встретившись с ней взглядом — улыбка истаяла, а глаза, наоборот, затянуло ледком. Халльфрид пожала плечами, — на что ей ещё любоваться, на полные луны, что сводят с ума не только оборотней? — но всё же ответила: — Место здесь очень тоскливое, но унывать я не люблю и не умею. А это не так уж и плохо — проводить вечер в компании красивого мужчины. Халльфрид не ожидала, что её слова так подействуют, но Кериан не сказал ни слова в ответ — только моргнул и, вздрогнув, заозирался нервно, словно ждал, что кто-то прячется за спиной. Халльфрид подумала: жаль, что не взяла с собой лютню... ударила бы по струнам — резко, немного зло — и закрыла глаза.Fall for meg na inatt vinn min vilje, vinn min hand Uten deg kan jeg ei leve Ta deg i akt, min trolldomsmakt...
— Не знаю, как у вас, у эльфов, там принято, — сказала она вслух, отбросив остатки кокетства и отведя взгляд, — но у меня нет четырёх сотен лет, чтобы играть в эти игры. Нет — значит нет, и избавь нас обоих от этого представления. Халльфрид не знала, на что рассчитывать. Казалось бы, Кериан совершенно не понимал намёков — или старательно делал вид, что не понимает, — и всё-таки к ней тянулся… Отчего сомневался? Брезговал человеком? Сил нет на него смотреть… Нельзя на него не смотреть, и Халльфрид, подняв глаза, поймала, как он с таким же холодным, чуть деревянным лицом сам подошёл, сам поцеловал — невесомо и мягко, мазнув уголок губ, а ей только и оставалось, что глупо моргать — привиделось что ли? Не привиделось... И пока Халльфрид глупо моргала, Кериан поймал её за талию, прижал к себе — одной рукой, вторую запустил в волосы, заставляя откинуть голову, — и нетерпеливо раскрыл поцелуем губы. Луны горели ярко, их смешанный свет щедро залил округу и словно сжимал в объятиях… А Кериан сжал нижнюю губу Халльфрид зубами и проглотил её сдавленный стон — нырнул ладонью под куртку, по повлажневшей от пота рубашке, и Халльфрид тогда застонала громче, открылась ему навстречу, мягко коснулась его языка своим... Даже собаки брехать перестали, и лишь одна вдруг завыла протяжно, по-волчьи, словно бы в чем-то раскаивалась. Халльфрид же не жалела — разве что только о том, что пришлось отстраниться. Кошачий глаз схлынул, сверкнув напоследок искрящей желтью; Кериан — огненно-жаркий, пахнущий пеплом и воздухом после дождя — был до безумия настоящим. — Ты обещал, что в Маркарте станешь меня учить, — напомнила, отдышавшись, Халльфрид. — Я обещал, — повторил он ровно и мерно, точно и не было ничего — а потом ничего приключилось и в третий раз... Но в Маркарте их ничего — самое настоящее, честное: только уроки, и никаких подвижек. "У меня нет четырёх сотен лет", — думает Халльфрид, но отчего-то сказать это вслух стало ещё сложнее. Кисточка из барсучьего волоса — в стороне; длинные, перевитые татуировками пальцы — сплелись в замок, смешали узоры — линии ломанно-резкие, линии плавно-волнистые… — Халльфрид? — зовёт её тёмный эльф, и в голове хоть немного да проясняется. Как бы оно ни сложилось, но обучение по-настоящему важно: если есть шанс спасти Хрёрека, то будет преступно им не воспользоваться. — Призывая даэдра без подготовки, без амулетов и якорей, маг каждый раз прорубает колодец в Обливион заново, — объяснял ей в самом начале Кериан. — Если время не ждёт, а силы — с избытком, то в этом нет ничего плохого. Но когда есть возможность, то почему бы и не избавить себя от лишней работы? Метка, которую он расчертил в подвале у Халльфрид — начальный шаг, демонстрация общего принципа. Можно совместить приятное с полезным: следить за изящной эльфийской рукой, за длинными татуированными пальцами — и вчувствоваться в токи силы, которыми разверзается лаз в Обливион. Скамп, тощий и криволапый, с огромными оттопыренными ушами и с мордочкой, напоминающей что-то среднее между смеющимся старичком и плачущим младенцем, появляется прямо из воздуха и, пару мгновений пялясь на призывателя маленькими, налитыми кровью глазами, вдруг начинает отплясывать — лихо, задорно, подбрасывая вверх ноги и вихляя костлявыми бёдрами. Халльфрид смеётся — зрелище донельзя комичное — и чуть было не выпускает тугой поводок, который передаёт ей Кериан. Пальцы покалывает, словно к ним, прежде онемевшим, снова приливает кровь, но ощущения скорее приятные. Поводок не выскальзывает — легко получается перехватить, и так же легко — натянуть, заставив тварюшку встать на голову: держит его не магика Халльфрид, но её воля, цепляющая чернильную метку, и управлять — легко и естественно, как дыхание. Да, небольшой аккуратный шаг — но хоть какая-то надежда дойти до цели... Когда они с Керианом развеивают призыв, Халльфрид, приободрённая первыми успехами, предлагает: — Пойдём наверх? При желании можно, конечно, понять её неправильно, но Кериан не пытается играть дурачка… или, вернее, его новообретённая дурость — особого сорта. — Ты не обязана мне ничем... уж точно — ничем подобным, — отвечает он медленно, вязко и веско — словно бы в одночасье забыл сиродиилик и теперь с трудом подбирает каждое слово. — Я согласился не ради... — Я похожа на женщину, что раздвинет ноги из благодарности? — перебивает Халльфрид, закатывая глаза. — К чему не лежит душа, меня не заставить делать — но ты будто нарочно стараешься меня отвадить. Больше я предлагать не буду, но на уроки рассчитываю по-прежнему, и не надейся сбежать... Что ты мне скажешь сейчас? — ...Пойдём наверх. Преображение происходит волшебное: словно, услышав зов скоге в лесу, трижды ответил да — сброшены все покровы, и нет дороги назад. Покровы и правда сброшены очень быстро. У Халльфрид никогда раньше не было эльфов, и она не знала, чего ожидать — и в чем-то ошиблась, а что-то всё-таки угадала. Опыт не подвёл: в одежде такие мужчины — высокие, жилистые, длинноногие — часто кажутся слишком худыми, почти истощёнными, но Халльфрид правильно не обманулась. Они раздеваются друг для друга, и трудно не любоваться: под гладкой эльфийской кожей играют чётко очерченные мышцы. Красивый, но чуждый: бледная безволосая грудь — серая кожа в свете свечей серебрится нездешним блеском… ржавые тени — подбрито под мышками, — и рыжая, узкая дорожка от пупка и до паха, а там, внизу, где кожа ещё светлее… Халльфрид нравится то, что она видит, но взглядом встречаться — немного страшно. Что думает Кериан об увиденном? Шрамы, родимые пятна... маленькая грудь с крупными розовыми сосками, тёмные, курчавые волосы меж по-мальчишески узких бёдер… Халльфрид не даёт себе времени для сомнений, подходит к Кериану почти вплотную, касается татуированных, огненно-жарких пальцев. Её ладони скользят по его плечам, отводят с шеи рыжие волосы, собранные в хвост, гладят ключицы, сжимают словно чернилами нарисованные соски, перекатывают их между большим и указательным пальцами. Кериан позволяет ей всё — до поры, — и смотрит угольно-тёмным взглядом из-под густых ресниц, когда перехватывает Халльфрид за запястья. Он целует кончики её пальцев и линии судьбы на ладони, а когда отпускает, приобнимает сзади, отводит волосы и щекочет дыханием ухо. — Ты такая красивая, — шепчет — на нордском, с сильным хьялмаркским выговором, что прорезается каждый раз, когда говорит на её языке. — Удивительная… — вздыхает и добавляет что-то на данмерском — певучее, мягкое, и настолько полное чувства, что у Халльфрид подгибаются ноги... Или, быть может, слабеют они оттого, что его губы касаются основания шеи, мягко прижимаются к коже, оставляя стынущий влажный след? Кериан целует ей плечи, спускается по позвоночнику — к лопаткам и ниже, гладит губами каждую косточку, обводит кончиком языка, вырисовывая неведомые знаки. Кожа покрывается мурашками… Халльфрид вздыхает и подаётся назад, прижимается, впитывая чужое тепло — и чувствует, как чужое, тягучее возбуждение мажет предсеменем ей по бедру. — Кажется, мы слишком долго играли, мессер наставник. Не застоялся ли? Сможешь чему-то ещё меня научить? Кериан не отвечает словами — подхватывает, бросает её на кровать, нависает сверху. Халльфрид смеётся и, когда отползла, ступнёй упирается в гладкую, дымчато-серую грудь, расчерчивает её размашистой собственнической "Х" — но позволяет к себе приблизиться. Она не может сдержать ни рваного выдоха, ни хриплого стона, когда эти длинные татуированные пальцы, те самые пальцы короля-скальда, ложатся углями на кожу разводят ей ноги, ныряют и гладят её повлажневшие лепестки и словно нарочно — дразнят, не поступая к цели. Халльфрид, голодавшая слишком долго, только и может что выгибаться, дрожа от наслаждения. Волосы между бёдер намокли от пота и от её влаги, перед глазами плывёт, и сила, дремлющая в её ладонях, кажется, готова прожечь скомканную простынь. Когда Халльфрид чувствует, что вот-вот кончит, сжавшись вокруг этих пальцев, они ускользают — почти издевательски пачкают её же соками приглашающе разведённые бёдра. Халльфрид протестующе стонет, распахивает глаза, которые и не помнит, как закрывала, и видит: Кериан улыбается — широко и по-мальчишески дерзко, сверкая ровными белыми зубами. Как удержаться? Халльфрид крадёт эту улыбку, сцеловывает, выпивает её без остатка — и закладывает ногу Кериану за бедро. Он позволяет перевернуть себя, оседлать — и всё так же светло улыбается, когда в неё входит. Забавно: внутри тёмноэльфийский член ощущается так же, как человеческий, но… Халльфрид ведёт, а в голове клубится туман: Кериан глубоко и жарко дышит, рыжие ресницы трепещут, тёмный румянец проступает неровными пятнами на лице — на лбу, на острых эльфийских скулах, на впалых щеках, — и спускается ниже, на плечи, на грудь... Серые, в чёрных узорах пальцы на её светлых, бело-молочных бёдрах… Халльфрид ловит его ладони, едва перекрывая хоть наполовину — и объезжает своего тёмного эльфа с напором, который обычно приберегает для драк. Они двигаются навстречу друг другу рвано, резко, быстро — и шумно, никого не стесняясь. Многого обоим не надо — десяток-другой толчков, и Халльфрид вздрагивает, жмурится крепко, почти до слёз, и наслаждение, словно волной, накрывает её, выходит из горла криком — своё и чужое, почти одновременно, словно в песне... Халльфрид не против снова исполнить её дуэтом. Они отдыхают недолго и продолжают распев. Сначала Халльфрид пьёт зелье, чтобы уж точно не дать плоду завязаться, и за первым разом следуют и второй, и третий… Ещё один опровергнутый слух ложится в копилку: непохоже, что эльфы в постели холодные, вялые и ленивые, и оттого у них так мало детей — ни холода, ни вялости или, подавно, лени Халльфрид не замечает. Когда они оба слишком усталы, она предлагает гостю вино и возвращается не только с бутылкой, но и с лютней — ей, в отличие от вина, не хочется сейчас делиться... Когда бутылка показывает дно, Халльфрид пристраивается у Кериана под боком и начинает перебирать струны — неспешно, почти лениво. Она не знает ещё, о чём соберётся петь, — и соберётся ли? — и, не давая роздыху пальцам, спрашивает: — Что ты забыл в Скайриме, Кериан Индри? Ты не похож на них — на наёмников из ваших. — Думаю, не бывает двух одинаковых наёмников — что из наших, что из ваших, — отвечает он — мягко, негромко, но Халльфрид всем телом чувствует, как отдаётся в груди его низкий, глубокий голос. — А я… ищу, наверное? Сам не уверен, что именно. Халльфрид молчит и перебирает струны, Кериан молчит и перебирает ей волосы, — она впервые за долгое, долгое время жалеет, что так коротко их обстригает… — и тут его, захмелевшего, вдруг развозит: — Многие меры добровольно загоняют себя в ловушку янтарного безвременья, — говорит он, немного растягивая слова. — Но правда в том, что природа не терпит неподвижности: всё, что застывает, слабеет и гибнет. Мир не стоит на месте, тянутся вверх растения, и даже реки медленно меняют свои русла. Те, кто не понимают, что в этом наш величайший дар, мечтают освободиться из тюрьмы плоти, вернуться к чистому, свободному существованию — в надежде причаститься надмирных истин. — А ты… — Халльфрид откладывает в сторону лютню и поворачивается, ловит тёмный багрянец чужого взгляда. — Ты ведь не хочешь себе такого, Кериан Индри? — спрашивает, поглаживая блестящую потом грудь. — Пожалуй, что нет. Я думал об этом когда-то, но понял, что всё-таки не хочу. Дотянуться до истины, скрытой за границей пещеры, коснуться рукой, разрывая тени, сдирая их — если надо, то с мясом… Но не более, нет, — он усмехается и, наклонившись, целует её в висок. — Я слишком ценю радости плоти, чтобы по доброй воле от них отказаться, леди из Рорикстеда. Халльфрид кивает, но имя родного дома, звучащее так чудно, заставляет задать вопрос, который крутился на языке чуть ли не с самой первой их встречи: — Почему у тебя хьялмаркский выговор? — Женщина, что учила меня вашему языку, была, как я думаю, родом оттуда. — Что за женщина? — Халльфрид не удерживается — и напускает в голос игровую ревность. — Я был ребёнком, когда её знал, и знал её очень недолго. Рабыня в семье моей матери. — А говорил, что не владел рабами! — Я не безгрешный праведник, но и не вру без нужды, — отвечает, нахмурившись, Кериан, и если бы Халльфрид не было так лениво лишний раз шевельнуться, то складку между его бровей она бы с радостью сцеловала… — Я никогда не владел рабами и никогда не поддерживал рабства. Семья моей матери — совершенно другое дело. — Ладно, — она соглашается и всё-таки тянется вверх, достаёт поцелуем … ну, хоть до щеки — гладкой, как у девицы... — Сколько тебе лет? — спрашивает ещё один ждавший правильного момента вопрос, почуяв чужую открытость. Кериан молчит — ловит Халльфрид за подбородок, касается уголка зацелованных губ и улыбается так, что глаза лучатся — и в это мгновение он — такой лукавый и яркий, такой... прекрасный, что ей почти больно смотреть. — Девятнадцать, — он шепчет в ответ, и Халльфрид, думавшая, что её эльф не младше на четыре года, а раза в четыре старше, чувствует, как глупо прикрывается рот. — Тебе… неприятно? — С чего бы вдруг? Мне удивительно, с этим-то не поспоришь… Ты удивительный, знаешь об этом, Кериан Индри? Смех у него не менее удивительный...Так Маркарт становится им началом и концом пути, смыкается в кольцо — и Кериан прикрывает для Халльфрид ворота в Обливион. Ей — женщине, чародейке, вымеску с ричменской кровью в жилах — ничего не доставалось даром, и она не привыкла отступаться от цели — или отказываться от того, что считает своим. Он ускользает из рук, её удивительный тёмный эльф, но Халльфрид не собирается его отпускать — не понимая ещё, что ничем хорошим это для них не обернётся.