Крайности

Однажды Криденс понял: отсутствие признаний не означает равнодушие между двумя людьми, а наличие признаний не говорит о том, что тебя правда любят. Грейвс никогда не признавался ему в симпатии. Он не обнимал его во сне, не шептал на ухо что-нибудь милое или нежное и даже почти ему не улыбался. Криденс больше всего боялся показаться навязчивым – и именно поэтому он делал все, чтобы Грейвсу было с ним комфортно жить. Он гладил его рубашки и первым вставал с постели, чтобы отодвинуть шторы и пустить в комнату тусклый и унылый свет. С Грейвсом было теплее, но серость этого отеля никуда не делась. Они просыпались и вместе завтракали. Чаще всего Персиваль в это время молчал, а Криденс не мешал ему находиться в своих мыслях. Грейвс вообще слишком много думал, словно мысленно писал какую-то книгу, которую никто и никогда не сможет увидеть. Он был со всеми предельно вежлив, даже иногда общался с Ньютом и чуть насмешливо улыбался на его нелепые шутки. Ньют все еще был с Мэри, но она любила оставаться одной в своем номере. Не так давно хозяева отеля предложили им взять ребенка, но они отказались. Почему-то Криденсу казалось, что они будут хорошей парой. Не потому что они оба были рыжими. Просто они были какими-то слишком ранимыми, и именно поэтому отлично друг друга понимали. Криденс больше не кидал в стакан лед, потому что ему не хотелось думать о чем-то плохом. А эти мысли лезли в голову – плохие и пессимистичные, и Криденс в эти моменты все-таки нарушал тишину между ними и пытался поговорить. Грейвс его слушал и вел спокойную беседу, словно понимая его состояние. Все было настолько хорошо, что в любой момент все могло просто полететь к чертям. И именно из-за этого Криденс и нервничал. Его нога плохо заживала – помощь подоспела далеко не сразу, и первое время рана гноилась. Гноилась и мерзко пахла, и ложась спать, Криденс всегда боялся, что этим причиняет дискомфорт Грейвсу. Ведь вряд ли он мечтал проснуться от криков, когда он бы передвинулся на постели и завопил от боли. Персиваль скучал по охоте, и именно поэтому Криденс знал – между ними что-то было. Не только разговоры и изредка короткие поцелуи, когда они оба решали выпить – нет, дело было не в этом, а в том, что Грейвс добровольно отказался от охоты из-за него. Однажды Криденс проснулся позже Персиваля. Обычно все было наоборот, но в этот раз он открыл глаза и увидел, как Грейвс стоял напротив окна и смотрел на то, как постояльцы отеля выстроились в ряд напротив своих жертв, а горничные объявляли, кому сколько дополнительных дней будет начислено. Криденсу было стыдно, и из-за своего стыда он пытался сделать все для того, чтобы Грейвс не пожалел о своем решении. Но, разумеется, Криденс бы не был собой, если бы однажды все не испортил. Персиваль спал удивительно тихо. Не шевелился, не переворачивался, не храпел, не сопел и даже словно не дышал. Иногда Криденс просыпался посреди ночи и делал вид, словно во сне он его решил обнять. Он сонно к нему тянулся и что-то бормотал, чтобы Грейвс не подумал, что он делал это намеренно, но утром они все равно просыпались по разные стороны постели. Но сегодня утром они проснулись вместе. Криденс лежал, закинув на Грейвса руку и ногу, а сам он обнимал его двумя руками, одну просунув под его шеей. В номере было жарко. Криденс чувствовал, что в том месте, где они соприкасались, кожа была мокрая от пота. Но это даже не было неприятно – наоборот, Криденс думал о том, что теперь они были словно спаяны друг с другом, и именно поэтому он не стремился освобождаться. Грейвс проснулся почти сразу после него, некоторое время слегка хмуро смотрел в его глаза, а потом, брезгливо поморщившись, перевернулся на спину. - Доброе утро. Криденс привычно пошевелил ногой, проверяя, насколько это будет больно, но почти не почувствовал дискомфорта. Скоро нога заживет, он сможет выйти на охоту, и тогда Грейвс скажет, что они могут разойтись. Наверное, ему следовало перестать обрабатывать рану, чтобы снова началось нагноение. Или спрыгнуть с первого этажа, чтобы заодно сломать себе пару конечностей, Впрочем, Персиваль бы вряд ли это оценил. В окно клювом постучал огромный орел, и Грейвс пристально на него посмотрел, словно он мог бы прочитать по его глазам, каким этот человек был до превращения. - И тебе, Криденс. Грейвс садится на постели, но неожиданно твердая рука заставляет его тут же лечь обратно. В конце концов, Криденс успел поверить в хорошие знаки. Сегодня они проснулись вместе, а это было хорошим знаком. Значит, все будет хорошо. - Давайте сегодня никуда не пойдем? Полежим, посмотрим фильм, почитаем. Я ведь могу почитать вам вслух. Хотите? – Криденс приподнимается на локте и внимательно следит за Грейвсом, который смотрел на него в ответ без всякого выражения на лице. - Я хотел пострелять по мишеням. - Но мистер Грейвс, пожалуйста. Вы каждый день это делаете. Пожалуйста? – он в молитвенном жесте складывает перед собой руки и умоляюще смотрит на чужое безразличное лицо. – Прошу вас. Только сегодня. - Криденс, - Персиваль устало трет пальцами глаза, а потом снова садится на кровати. Прошло всего несколько минут с пробуждения, а он выглядел так, словно уже успел понять, что это был не его день. – У меня есть свои занятия, от которых я не хочу отказываться. Если бы ты послушал меня в лесу, мы бы не оказались в такой ситуации. Не забывай о моем одолжении и дай мне встать с кровати. Криденс кивает головой и чувствует себя так, словно ему дали пощечину. Заслуженную пощечину – и пускай Грейвс ничего такого не сказал, Криденс чувствует себя так, словно его бросили. Персиваль никогда не ставил ему в упрек его прошлое. А главное – он никогда не делал ему замечания про его осанку. Все без конца повторяли ему: «Не сутулься!», а Грейвс принимал его таким, какой он есть. Он никогда не акцентировал свое внимание на всей помощи, что успел оказать, и сегодня Криденс довел его до того, что ему все-таки пришлось это впервые сделать. Ему было больно и одиноко. Грейвс молча уходит завтракать, а Криденс остается сидеть на постели. Ему хочется с кем-нибудь поговорить – хоть с кем-нибудь, чтобы его успокоили и подсказали, что делать дальше, и он дрожащими пальцами набирает на стационарном телефоне номер Ньюта. Трубку берет Мэри. - Да? - Э-э-э… Мэри, это Криденс… - Привет, Криденс! – она звучит весьма обрадовано – впрочем, у нее было только два состояния – слишком веселое и слишком грустное. Сейчас, кажется, было первое. – Ньют ушел на завтрак, а меня ночью рвало, поэтому я решила остаться. Хочешь, заходи. - М-м-м… - он чешет рукой затылок, а потом начинает судорожно кивать. Лишь спустя несколько секунд вспоминает, что его никто не видит, и с трудом сдерживается, чтобы не ударить себя ладонью по лицу. – Да. Да. Я сейчас. Он быстро натягивает на себя одежду и идет в нужный номер. Спустя несколько минут он уже сидел за столом и смотрел на чашку, в которую Мэри налила ему пива. Словно сейчас было не девять утра и словно перед ним был бокал, а не чашка, которую плохо вымыли от кофе и из которой торчала маленькая ложка. Криденс с безразличным видом подчерпывает ею белую пену, а потом смотрит, как она стекает назад в чашку. - Тебе плохо, Криденс? Ты можешь поплакать, если хочешь. Я хорошо отношусь к мужчинам, которые плачут. Он поднимает на нее слегка удивленный взгляд, а потом отпивает пиво. На самом деле ему совершенно не хотелось плакать. Он не чувствовал к себе жалости и не хотел выплеснуть все эмоции. Было ощущение, что его боль была настолько тяжелой, что она осела в его груди и никак не хотела вскипать, чтобы с гноем выплеснуться наружу. Он ведь все испортил. Впервые Грейвс ушел завтракать один. Впервые он на него разозлился – а главное из-за чего? Из-за того, что Криденс захотел посидеть в номере и провести время вместе. - Я знаю, что тебе поможет. Мэри смотрела на него с легкой улыбкой – пожалуй, сострадание и тонкое понимание чувств других у нее было не менее развито, чем у Ньюта, и она быстрым шагом идет в ванную. Возвращается через минуту с какой-то маленькой коробочкой и ставит ее на журнальный стол между ними. - Если не можешь плакать, значит боль нужно самостоятельно из себя доставать. Это все равно что вскрыть нарыв, чтобы вытек гной. Это тебе поможет, - она тепло ему улыбается, а потом начинает по очереди выкладывать на стол предметы – перекись, лезвия, вату и пластыри. – Я тебя научу. Сегодня она была в рубашке, и некоторое время она возится с пуговицами, чтобы расстегнуть манжет и оголить руку по локоть. На коже белели и розовели ровные шрамы, но она ничуть их не стеснялась. - Вначале надо перекисью смочить лезвия и кожу, - она демонстративно это делает, а потом крепко стискивает лезвие в пальцах, занося его над левой рукой. – Потом начинай резать. Следи, чтобы было не слишком глубоко, потому что тогда придется зашивать, а если пойдешь в медпункт, то тебя спросят, зачем ты это сделал. Замучают с психиатрами, так что лучше не надо. Плавно режь, следи, чтобы рана не раскрывалась слишком сильно, а потом прижми вату. Криденс берет в руки перекись и чувствует неожиданную решительность. Он обрабатывает кожу и лезвия, а потом думает о том, в каком именно месте нужно было резать. Если ниже локтя, то будет очень заметно. С другой стороны, плевать. Лезвие медленно двигается по коже, разрезая ее, как бумагу, а Криденс не чувствует никакой боли. Лишь желание причинить себе вред, потому что он сделал ошибку – разозлил Грейвса, который был к нему слишком добр, он сглупил и позволил себе перейти черту, он опять все испортил и… Криденс надавливает лезвием слишком сильно, кровь льется на его серые брюки, а потом дверь раскрывается, и в номер заходит Грейвс. - Вот ты где. Ты так и не пришел на завтрак и я подумал, что ты можешь быть… Какого черта? Персиваль поджимает губы и делает два шага в их сторону. Мельком огладывает стол, хватает Криденса за руку и дергает на себя, чтобы лучше рассмотреть – теперь кровь стекала на ковер, оставляя на нем темные, некрасивые пятна, и Криденс вновь чувствует стыд, но теперь уже за это. Из-за его глупости горничным придется его оттирать, прич… Грейвс выпрямляется, а потом отвешивает Мэри пощечину. Он делает это с почти безразличным лицом – так, словно сделал это только потому что должен был, а она не издает никакого звука и только прижимает ладонь к щеке. Грейвс смотрит на нее еще несколько секунд, а потом хватает Криденса за ворот и почти выталкивает его из номера. В коридоре никого не было, Грейвс уверенно тащит Криденса за собой, а тот безвольной куклой неровными шагами следует за ним. Когда они оказываются в номере, дверь за ними захлопывается, а Криденс неожиданно даже для самого себя прислоняется к ней спиной, сползает к полу и начинает плакать. Шумно, некрасиво и очень постыдно – потому что эмоции, наконец, смилостивились над ним и решили выйти наружу, словно рвота после чрезмерно выпитого алкоголя, которая была омерзительна, но после нее было легче – и Криденс размазывает слезы по лицу, хнычет и старается не смотреть на свою руку, которая продолжала кровоточить. Грейвс закуривает прямо в номере, нервно шагая по комнате, а потом, наконец, останавливается и смотрит прямо ему в глаза. - Что тебя, черт возьми, не устраивает? - Я просто хочу, чтобы вы меня любили. Криденс знает – этими словами он окончательно все испортит и заставит Грейвса выкинуть его из номера. Пускай подыхает на охоте или пускай его превратят в чертову птицу – и все потому что он перешел все границу и перечеркнул все правила. Но Персиваль неожиданно меняется в лице. Садится перед ним на корточки – такой теплый и спокойный, что хотелось обнять и не отпускать, - а потом запускает пальцы в его волосы и начинает мягко гладить его по затылку. - Любовь, ненависть – все это крайности, Криденс. Но я же здесь. Я никуда не уйду. Все будет хорошо. Грейвс вытирает большим пальцем слезы с его щеки, а Криденс думает о том, что впервые в жизни по-настоящему не разделяет ненависть Персиваля к крайностям.