Кап

В глубине пещеры капает вода: кап-кап-кап. Звук такой монотонный, навевающий сонное оцепенение, что Томите наверняка заснул бы — если бы вообще мог спать. А хорошо бы заснуть, думает вдруг он. Проспать следующие двести лет, как простоял на страже эти. — Сделай что-то с этой капелью, — просит он. — Раздражает. Хикицу поднимает руку, слегка шевелит пальцами — и уже сорвавшаяся капля замирает в воздухе, застывает крошечным прозрачным шариком, и точно так же останавливается стекающая по сталактиту струйка воды. Томите вздыхает. — Спасибо… Хикицу пожимает плечами. Для него, управляющего водой, нет ничего проще, чем остановить ее поток… хотя, думает Томите, вполне можно было попросту ее заморозить. Они сидят спиной к спине на полу пещеры. В нынешнем состоянии обоим очень сложно физически взаимодействовать с материальным миром, но друг друга оба ощущают, как и при жизни. И сейчас Томите чувствует теплую спину Хикицу, его щекочущие шею длинные волосы, его выступающий позвоночник — друг горбится, как будто тащит на плечах непомерный груз. Впрочем, разве это не так, думает Томите. За двести лет в этой пещере без права выйти из нее они переговорили, кажется, обо всем, о чем только могли. Играли в игры. Предавались воспоминаниям. Гадали, как сейчас живет Хоккан и помнит ли там кто-нибудь хранителей Генбу. Иногда в пещеру забредали охотники за сокровищами, и это было какое-никакое развлечение, но даже их становилось все меньше. В последние годы — Томите не знает, сколько, он вообще безнадежно сбился в подсчете еще лет сто пятьдесят назад — оба все больше молчат. Никто не приходит, ни разбойники, ни жрицы Судзаку или Сэйрю — и Томите сомневается, что они вообще когда-либо придут. — Ты помнишь Айру? — вдруг спрашивает он. Томите сам не понимает, почему вдруг спросил про Айру. В первые годы оба вспоминали ее очень часто, каждый день, но со временем в их голосах появлялось все больше горечи. «Айра уже выросла и стала первой красавицей Торана». «Айра сейчас уже вышла замуж». «Наверное, у Айры теперь дети». «Скорее всего, сейчас Айра нянчит внуков». «Айра наверняка теперь мудрая старейшина, и все бегают к ней за советами…» В какой-то момент оба поняли, что гадать больше нет смысла, что дальнейшее принесет лишь боль — и замолчали. Но теперь, когда даже кости Айры давно стали прахом, Томите почему-то захотел спросить. Он ждет ответа. Хикицу медленно качает головой. — Нет… Я помню, что у меня была сестра, что я ее любил… Но какой она была, как выглядела, как вела себя — стерлось из памяти… А ты? Томите размышляет, глядя на повисшую в воздухе каплю. Почему-то при мысли об Айре в первую очередь вспоминаются слова, сказанные в самом начале заточения — «А знаешь, теперь ты младше собственной младшей сестры…» Кости Айры уже стали прахом, а Хикицу навсегда останется двадцать один год. Томите закусывает губу. — Я помню… Помню, как она плакала, отпуская нас следом за Такико. Как я обещал вернуться и жениться на ней, а ты буравил меня гневным взглядом. Как ты все время говорил, что делаешь все ради Айры, и как убивался здесь, что она так и не дождалась тебя… Помню, как она смеялась, когда мы играли в детстве… Наверное, это немало? Хикицу отпускает каплю, и она с громким плеском разбивается о камни. На кончике сталактита собирается следующая, и он снова ловит ее в воздухе. — Знаешь, я думаю, ты помнишь больше меня, потому что ты — лед. Лед постоянен, он застывает, сохраняя все, что окажется внутри. А я — вода, вода течет, никогда не останавливаясь, смывая все. Поэтому ты сохранил воспоминания. Я — нет. — Ты совсем ничего не помнишь? — удивляется Томите. Они уже очень давно не говорили об этом, и сейчас слова друга изумляют его. Томите действительно помнит немало, многое перепуталось, забылись подробности — но забыть все?! Хикицу опять пожимает плечами. — Ну, что-то помню… Такико и то, как добра она была… Уруки, «демона ночного ветра». Инами, ее темные волосы и мягкие губы. Братьев Урумия, несущих свое проклятие, переживших столько, что нам и не снилось… А лучше всего помню Генбу, помню, как поднял голову и увидел в небе огромную черную черепаху, несущую змей на панцире, и помню, как в следующий миг мне в спину вонзилась стрела. Вот это я, наверное, не забуду никогда, а все остальное… Мне вообще иногда кажется, что всего этого не было. — Не было? — Мы с тобой были друзьями из разных племен и однажды просто погибли. А все это — жрица, хранители, все наши приключения — просто привиделось мне в агонии смерти. И если бы не воспоминание о Генбу и не Синдзахо, лежащее в зале в глубине этой пещеры, я бы уже давно уверился в этом. Хикицу опускает голову, длинные волосы занавешивают его лицо. Струйка воды, стекающая с потолка пещеры, возобновляет движение, и звуки падающих капель снова разбивают тишину. Кап-кап-кап. Томите протягивает руку, касается волос друга, ласково перебирает серебристые пряди. Его рука не дрожит, хотя только что Хикицу сказал именно то, о чем много раз думал сам Томите: а что, если ничего не было? Что, если приход Генбу был совсем другим, с другой жрицей, другими хранителями, и даже сам Томите умер не так, как он теперь помнит? Что, если все его воспоминания вложены в его голову Таицукуном, которому нужны были два цепных пса, сторожащих Синдзахо Такико? Нет ничего лучше для того, чтобы обеспечить их преданность, чем убедить, что они настолько любили жрицу Генбу, что согласились на это ради нее. Хикицу кладет голову ему на плечо, и Томите обхватывает его рукой. За эти двести лет все, кого они знали, любили, о ком помнили, кто остался там, снаружи, давно уже ушли в Чертоги Таицукуна. Постарела и умерла Айра, сестра Хикицу и возлюбленная Томите. И лишь они остались друг у друга. Лучшие друзья, вместе росшие, вместе сражавшиеся, вместе умершие. И после смерти — тоже вместе. — А если жрица не придет? — спрашивает Хикицу под звук капель. — Если жрицы Судзаку и Сэйрю смогут вызвать своих богов без Синдзахо? Мы будем вечно здесь заточены? Томите мотает головой. Тогда, двести лет назад, он не понимал, насколько это долго — «вечно». Ему казалось, что он соглашается на легкую и приятную службу, на что-то почетное: не уйти дальше, туда, куда уходят все умершие, а остаться в этом мире и продолжать служить Такико… Двести лет — отнюдь не вечность, но сейчас при мысли о том, чтобы провести здесь еще раз такой же срок, по спине Томите словно ползут ледяные змеи. — Таицукун не может быть так жесток. Я не верю, что он не видит, как мы страдаем. Хикицу поднимает голову и ловит его взгляд — одним глазом, потому что второй прикрыт повязкой, и Томите вдруг понимает — это первый раз за все годы, когда он сказал вслух то, что на самом деле думает об этом заточении. Не почетная служба, не продолжение жизненного пути и не исполнение долга — страдание. Двести лет изощренной пытки одиночеством, бесплотностью и постепенным исчезновением самих себя. — Для Таицукуна обязанность сохранить Синдзахо выше нас, — возражает Хикицу. — А еще двести лет… Томите, за следующие двести лет я сойду с ума. Он опять протягивает руку, щелкает пальцами, и вода замирает. Эхо от последнего, громкого «кап» еще звучит в пещере, а Хикицу вдруг закрывает лицо ладонью, и из не прикрытого повязкой левого глаза его текут слезы, падают на пол, но никакого звука не вызывают — они столь же бесплотны, как и он сам, и от осознания этого Томите тоже хочется разреветься. Он представляет себе их еще через двести лет: два безумных, забывших даже собственные имена, даже Генбу, даже цель своего пребывания здесь, призрака. И даже если новая жрица придет, чтобы забрать Синдзахо и освободить их — Хикицу утопит ее, Томите заключит в лед, потому что оба не узнают ее и не вспомнят, кто такие жрицы. Эта картина так ужасна, что Томите трясет головой, пытаясь прогнать ее оттуда, забыть… Почему они так легко забывают самое важное, а вот такое — забыть невозможно?! Хикицу вытирает слезы ладонью. Смотрит ему в глаза. — Как будто у нас есть выбор. — Нет, — эхом отвечает Томите и переводит взгляд на замершую воду. — Слушай, отпусти ее. Пусть в этой пещере хоть что-то меняется. Хикицу тускло усмехается, и очередная капля разбивается о каменный пол. И одновременно со звуком ее падения до их слуха доносится грохот отодвигаемого от входа в пещеру камня.