Outside

Л

Сумка резко падает на пол, и Луи нетерпеливо выдыхает. Его переполняет злость на себя, ситуацию и все вокруг. Почему нельзя просто сделать все так, как нужно? И ведь все началось с самого утра, когда в отеле сломался душ. Устраивать обливания ледяной водой было полезно для здоровья, но только смывать с волос мыльную пену - адское задание. Работник ресепшна не улучшил настроения - по телефону никто не отвечал, поэтому замерзший и все еще мокрый мужчина накинул на себя спортивный костюм и спустился вниз. Конечно же, лифт ехал бесконечно медленно, так что за время ожидания и поездки, Томлинсон мысленно успел четвертовать всех работников отеля как минимум, трижды. Однако внизу оказалось, что администратор хотя и говорит по-английски, но делает это так плохо, что хотелось кричать, и уж точно не годится на должность, где нужно постоянно общаться с людьми. Мысленно кляня иммиграционную политику Соединенного Королевства, он терпеливо объяснял бедняге, что вода в душе его номера холоднее тела его же давно почившей бабушки, но попытки были тщетными. Поскольку убийство не входило в его планы на день, в конечном итоге, Луи лишь сцепил зубы и попросил рассчитать его для выселения. В конце концов, бронь случайного отельчика должна была быть временной мерой, так что пора бы посмотреть что-то другое и получше. Магическим образом ресепшионист сразу заговорил по-английски и обещал прислать сантехника в кратчайшие сроки. Печально осознавая, что люди уважают и понимают лишь силу скандалов, нежели доброжелательность и расположение, Луи вернулся к себе, мысленно ставя себе задачу по поиску жилья. Эта мысль отзывалась какой-то тупой болью где-то внутри, словно кто-то бил его в живот. Не сейчас. Нельзя. Позже. Он подумает об этом позже, когда закончит. Когда все будет окончено. Убер долго не приезжал, машин в районе не было, и мысль взять обычное такси у входа в три раза дороже уже не казалась такой ужасной. Таксист-индус даже оказался приветливым, и почти идеальным, если бы так не торговался за цену, хоть иногда закрывал рот и не пытался перекрикивать музыку. Свою. И пробки, чёртовы пробки чёртового Лондона, почему бы им просто не рассосаться, как тому, что было когда-то в его жизни, и вот уже нет. Быстрее начнёшь, быстрее закончишь. И даже если все уже закончено, то вырвать корни нужно как можно раньше, пока они не начали отмирать, отравляя здоровые ткани. Не то чтобы хоть что-то осталось целым. And the memories get faded Здание встречает болезненным запахом и ещё более смертельной тишиной. Все вещи ещё на местах, словно ничего не произошло, словно ничего... ничего. Это все ничего. В баре стоит пара начатых бутылок джина, и Луи абсолютно все равно, что нет ещё десяти, потому что его тоже нет. На кухонном полу лежат осколки тарелки, которую бросили в него, и две разбитые чашки, брошенные им. Кто заберёт остальную посуду? Как будто не все равно. Как будто, черт побери, не все равно все в этом здании, не доме, только лишь стенах и бездушной коробке с остатками воспоминаний. Осколков на полу становится больше, стакан был красивым, но недостаточно, чтобы остаться целым, чтобы его не разбили, как сердце. Луи смеётся. Потом плачет. Потом все вместе. Слезы пахнут не до конца смытым гелем для душа и отчаянием, они путаются в отросшей щетине и щекочут шею. Кажется, вторая бутылка смеётся вместе с ним. Кто бы мог подумать, что расставание с любовью всей своей жизни это так сложно? Почему об этом не предупреждают? Не пишут в книгах и на обратной стороне пустой бутылки шоколадного мерзкого джина? Кто вообще придумал эти блядские лавстори и хэппи-энды? Они видели настоящих людей? А любовь? Они видели чёртову настоящую любовь? Когда больше не знаешь, где заканчиваешься ты, и начинается он? Да что они могут знать, если вся одежда пахнет им, а постельное белье смято, как раньше, а с его стороны с матраса сползла даже резинка простыни, потому что он не может не крутиться и не стягивать простынь. Не мог. Он ушёл на целый день из дома, чтобы Луи собрал свои вещи, а у него не получается даже собрать свои мысли потому что все пахнет так, как неделю, две, месяц и три года назад, и от этого в горле скручивается в клубок маленький дракон, задевая желудок хвостом с острыми шипами. Если бы Луи стошнило прямо на ковёр, можно было бы тут и умереть, но он сдерживается, наугад скидывая в сумку чересчур цветастые костюмы, общие свитера и все, что кажется похожим на его (а только его тут и нет почти, зачем делить, гардероб совместный, сердце на двоих, а теперь ни одного). Он плохо понимает, что попадает внутрь, а что приземляется на пол рядом, его выворачивает наизнанку, только не физически, а лучше бы просто отключило. Они договорились продать дом. Продать свой дом. Этот, это строение, здание, коробку из бетона, кирпича и боли, теперь уже. Нужно забрать лишь вещи и какую-то мебель. Луи забирает лишь часть вещей, потому что каждый стул пахнет отчаянием и прошлым, а ещё невыносимой лёгкостью, с которой все разбилось, а жить дальше нужно. Он не помнит, когда последний раз садился за руль сам — для этого нужно быть трезвым, а это непозволительна роскошь, и он не может себе этого позволить, поэтому Лотти заберёт её из гаража вечером и отгонит к себе. Или к нему. Непонятно, только, куда это. У входной двери стоит их смешная подставка в виде глиняной тарелочки — подарка от фанатки, которую они использовали как подставку для ключей, мелочи и прочего. Она пуста, за исключением одного предмета. Луи не дышит, и вряд ли когда-нибудь сможет. Гладкое серебряное кольцо. Тонкий простой ободок. Обручальное кольцо. * В пустом номере отеля на 17 этаже тишина. Незачем и не с кем говорить, и Луи не знает, может ли он ещё связывать слова в предложения, облекая мысли в речь. Ему никогда не было ещё так больно. Он знает, что это пройдёт. Он только хочет, чтобы сердце прекратило болеть. Жаль, что фантомные боли преследуют всю жизнь. All the words left unspoken All the pages I write On my knees, and I’m hoping That someone holds me tonight Hold me tonight